Kitabı oku: «Ночной звонок. Рассказы», sayfa 2
Друзья
Что может быть лучше, шамаром скатившись по лестнице, отбросив все условности, обязанности и назидательную опеку взрослых оказаться на улице, среди таких же как ты, таких одинаковых и таких разных. Фантазия сбившейся в стаю детской ватаги иногда приобретает такие причудливые очертания, какие одному ребенку и не вообразить!
Нас было пятеро друзей-одногодок. Грузин, армянин, украинец и двое русских, но кто это замечал, кого это вообще волновало, какая была разница, кто есть кто.
Борис жил с мамой, крупный, на голову выше нас, рассудительный, медлительный и немного высокомерный. Мама работала и не боялась оставлять его одного дома. Папа – кандидат наук жил в Москве, правда с другой семьей.
Юра, «задавленный» тяжестью пианино и скрипки, больше всего ненавидевший тиканье метронома, вырывавшийся на улицу с такой очертелостью, как будто это в последний раз. Папа – военный музыкант, тромбонист, звавший Юру домой на скрипично-фортепианную «Голгофу» зычными звуками горна. Мама – маленькая, голубоглазая, пухленькая с формами, симпатичная кошечка-медсестра, к которой по любому поводу с удовольствием обращался за помощью любой представитель сильной половины населения дома, а уж она умела «помочь» как никто.
Авто – добродушный, хитроватый, отчаянно-озорной сын грузинского народа в «сырочке» с короткими рукавами и в «чинетских» кедах. Отец тоже военный музыкант – труба маршевая, но, какие это были разные папы, как трубы на которых они не только играли, но и были похожи. Мать – худая, высокая мегрелка, сущий чёрт в юбке, которая носилась за проказником сыном по двору со шваброй, крича на грузинском такое … (на русский это перевести не смею, за такое в любой стране ее тут же лишили бы родительских прав), мгновенно сменявшая гнев на милость, когда получала заверения от сына, что подобное не повторится.
Рано ушедший (инфаркт в 40 лет) Гагик, гордый, умный, даже талантливый, эдакий армянский Кулибин. Единственный из моего детства перед кем я за ум «снимал шляпу», считая себя отнюдь не дураком. Его темперамент, частенько бежал впереди телеги, безрассудный в своих поступках он так и не раскрыл своего потенциала, растратив свою жизнь по мелочам.
И я – независимый, как кот, живой как ртуть, заводила и выдумщик, вечно носившийся с какими-то идеями и шкодами, любивший улицу до самозабвения и забывавший на ней обо всем.
Не буду забивать голову терпеливому читателю о дворовом времяпровождении, о лапте, казаках-разбойниках, о дерганье девочек за косы, о хождениях по двору с громадными сырными бутербродами и с видом мессии, давая каждому из дружбанов откусить от него. Все это было в той или иной степени у многих, расскажу о том, что было не у всех и сыграло немалую роль в дальнейшей моей жизни из которой и выковывался мой сегодняшний характер.
Шалость – это невинное действо до тех пор, пока не задевает нервную систему окружающих и не выводит её из состояния равновесия. А мои с Авто шалости могли вывести из себя кого угодно. Те наши проделки, конечно, были возможны лишь в нашем коммунальном доме.
Опишу некоторые. Часто они носили «кодовые» названия и периодически повторялись, чем выводили жильцов не только из равновесия, но доводили и до милиции.
Например, «узелки». Название этого безобразия, конечно, безобидное, только последствия для некоторых были серьезные. Как я писал выше, дом был коридорной системы с комнатами налево и направо по коридору, двери в комнатах открывались вовнутрь. Так вот, договорившись, мы в обговоренное раннее утреннее время, выскальзывали из квартир, предлог был элементарный – шли в туалет, поднимались на последний этаж, припасенной заранее толстой бельевой веревкой связывали за ручки, расположенные напротив друг друга двери. Связав все моментально бежали назад.
Можно представить возмущенные крики жильцов, когда они не могли выйти из комнат, чтобы умыться, приготовить завтрак, не говоря о том, что надо было идти на работу. И не из одной квартиры, а всех 15-и (последняя связывалась с туалетной дверью). После долгих ругательств, хором и по одиночке, угроз и упрашиваний – выпустить из квартир, приходилось взывать о помощи ниже живущих соседей, через окна и балконы, наперебой объясняя идиотизм ситуации. Соседи, что были ниже, конечно, даже и представить не могли причину «коллективного помешательства» всего верхнего этажа. Одни давали совет не идти на работу, другие, истерически хохотали, видя комичность ситуации.
Нам доставалось, мне – больше. Конечно, не всем сестрам доставалось по серьге, если Авто никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в чем не признавался, то я, привыкший говорить правду и знавший, что за всё надо держать ответ – сознавался и стоически переносил наказания, которые не отличались в таких случаях гуманностью.
Таких проказ было немало.
«Рыбалка», когда сидя на сараях мы соревновались, кто больше поймает на удочку кур, бегавших по двору. Ловили подсечкой на большой крючок, когда они клевали приманку-зерно.
«Рокировка», когда меняли кастрюли с готовившимся обедом на соседскую с… другого этажа, последствия были совершенно непредсказуемые, от хохота и слез, до… рукоприкладства.
Ну, и по мелочам, заливали водой коробки спичек или подливали в умывальники… керосин.
Как говорится, капля камень точит, и когда мы, наловив штук 10 кошек и привязав к их хвостам консервные банки с дымовушками внутри, запустили в коридор и те, обезумев от грохота банок и едкого, густого дыма, носились, как угорелые, с душераздирающими воплями, сшибая все, что попадалось на пути, царапая не успевших увернуться, оцепеневших от страха домохозяек – терпенье лопнуло!
На экстренном собрании жильцов с представителем районной милиции, лишив слова «защиту» за попустительство и неудовлетворительную воспитательную работу, постановили отправить хулиганов в ИНТЕРНАТ! И отправили! Авто – в грузинский, размещавшийся за забором двора, теперь это Иняз, а меня – в русский, 4-ю школу-интернат, в последствии, физмат школа им. Комарова.
Интернат
Чтобы узнать, что такое Ад, надо туда попасть, но попав туда рассказать о нем уже невозможно, оттуда не возвращаются. Разница между адом и интернатом с детдомом в том, что оттуда есть обратная «дорога к храму». И если из интерната она существует реально, то из детдома многое зависит от государства и людей.
Травмирующее и деформирующее действие интерната на детскую психику трудно переоценить. Даже детдом (за редким исключением) не оказывает такого угнетающе-депрессивного воздействия на детскую психику, как интернат. Пребывая в этом заведении психика ребенка ввергается в два совершенно противоположных состояния. От так необходимых ребенку чувств защищенности, близости родных сердцу людей, привычной обстановки, чувства постоянного соучастия, чувства, если не всеобщего обожания, то нужности, когда по выходным ложась в «свою» кровать всем естеством ощущаешь спокойствие, исходящее от родительской ауры, до доводящей до исступления невыносимой психической боли, прострации, ситуации, когда еще не устоявшаяся психика ребенка калечится от чувства ненужности, отстраненности, холодной, даже ирреальной стадности, непонимания и неучастия, а порой и просто жестокости, как со стороны сверстников, так и взрослых, со всепоглощающим чувством ожидания выходных, постоянными взорами на дорогу ведущую не то в рай, не то из ада, где могут в любой момент появиться такие постоянно ожидаемые родные лица.
Когда ложишься в «свою» кровать в интернате, бесконечно одинокий, укрывшись с головой одеялом, начинаешь задыхаться от слезливой жалости к себе, тогда лишь за одно прикосновение теплой материнской руки можно простить все на свете.
Потихоньку проваливаясь в сон психика немного дает возможность расслабиться, зарядиться положительными эмоциями, так как только во сне все эти дневные грезы, превращаются в «реальность» сна. А утром… снова в бой.
В нашем втором классе насчитывалось человек более двух десятков человек, часть из которых были чисто детдомовцы их на выходные никто не забирал. Часть были интернатовцы, их на выходные забирали домой. Как следствие – две группировки. Одна – сплоченные, так как знали друг друга с пеленок, жестокие, озлобленные на «маменькиных» сынков, с четкой иерархией и законами близкими к зековским – детдомовцы. Вторая – интернатовцы, выдернутые из теплых семейных гнезд и вброшенные в чуждое «никуда», разрозненные, растерянные, с красными от частых слез глазами, в которых читался лишь один вопрос «за что»? Если во время уроков все было как-то ничего, терпимо, то вечером, когда оказывались в спальном корпусе и воспитателей (о них особый рассказ) не было рядом, начиналось самое страшное, я думаю, у многих оставившее след на всю жизнь – воспитание. Группой детдомовцев выбирался один из другого лагеря, наиболее крупный и сильный, чтобы другие потом не рыпались, начинали его «ломать». Издевательства были страшные и по своей жестокости, и изощрённости. Но главное, они были бесконечные из-за отсутствия у детей каких-либо тормозов.
В классе был Толик, у которого была ампутирована нога ниже колена. И довольно крупный для своих восьми лет мальчик-интернатовец, которого детдомовцы и выбрали объектом «ломки». Так в течение пяти ночей, как только он засыпал его, будили, тыча культей Толика ему в лицо. Через два дня он стал писаться, а на пятую ночь с ним случился припадок, его увезла скорая и больше мы его не видели. Не забывайте, это были дети восьми-девяти лет! Это происшествие, так сильно подействовало на интернатовцев, что на месяц они были полностью деморализованы и детдомовцы их просто обирали, а непокорных нещадно били, как в открытую – стаей, так и ночью делая «темную». Отбиралось все, начиная от какой-то провизии, что приносилась из дома, заканчивая одеждой и обувью, которую детдомовцы носили всю неделю и лишь перед уходом интернатовца домой, в субботу – возвращали, чтобы дома не заметили.
Любые изъяны во внешности, в поведении, в здоровье или говоре, высмеивались нещадно и зло. Почти у всех были клички, непонятно за что и кем данные, но почти все унизительные. «Рыжий пёсичка» – детдомовец из Очамчира, единственный мой близкий по интернату друг, с которым я поддерживал связь даже через восемь лет после интерната, «Козявинчи- букахинчи», «Сопля», «Сыкун» и т. д. Воровство, особо сухарей из тумбочки в спальне нещадно каралось, невзирая на лица!
Мое полковничье воспитание давало о себе знать. Со временем сплотил интернатовцев и мы дали достойный отпор, издевательства прекратились. Особым признанием моих заслуг в примирении было то, что мне ни одна сторона не дала какую-нибудь унизительную кличку. «Свои» звали по имени, а «чужие», чем я очень гордился – профессором, так как я частенько рассказывал на ночь рассказы Э. По, Честертона и даже изредка Э. Золя, которого я читал дома, украдкой по выходным.
Запомнились поголовные вакцинации и приезд стоматологов. Если первые, делая прививку оставляли в покое, то вторые, приезжая один раз в год, видимо, выполняя план по зубам, одним-двумя вырванными зубами не ограничивались и многие из детей ходили с многочисленными прорехами во рту.
Однажды у меня заболело ухо, врач посмотрела и сказала, что пройдет. Но в ухе нещадно стреляло и боль была невыносимая. Мне разрешили остаться в спальном корпусе и не идти на уроки. Так я лежал и мучился двое суток. Врач так и не пришла больше и лишь Леня (Рыжий пёсичка) постоянно был рядом и менял холодные компрессы, которые прикладывал к больному уху. Ночью вторых суток я сбежал и заявился домой в пять часов утра. У меня оказалось воспаление среднего уха и меня лечили уколами пенициллина, через каждые четыре часа и тёплыми компрессами. Воспаление вылечили, но правое ухо так и осталось с пониженным уровнем слуха.
Кормили и одевали плохо, особо это было видно на детдомовцах. Ходили постоянно голодные, а многие и в чем попало, из-за чего директору-отставнику сильно доставалось «на орехи» от моего деда. Он много хорошего сделал для интерната, например, заставил уволить двух типичных садистов-воспитателей, которые просто измывались над детьми, упиваясь своей безнаказанностью. Особенно лютовал ночной воспитатель по имени Бено. Он постоянно ходил с кизиловым прутом, которым хлестал больнее любой плетки. За малейшую провинность после отбоя в спальне, а наша находилась на третьем этаже, Бено спускал всех детей вниз на первый этаж выстраивал в коридоре и заставлял приседать, в зависимости от шалости сто и более раз. Тех, кто не мог это сделать обзаводились кровавыми рубцами, так как от удара прута лопалась кожа на бедрах, которые Бено заботливо и щедро потом смазывал йодом. Если кто-то из детей жаловался на него дирекции, то Бено, конечно, не выгоняли, так как зарплата воспитателя была грошовая и видимо компенсировалась его удовольствием, а вот для ребенка кара следовала незамедлительно, и он помещался на ночь в карцер – пустой сырой подвал без освещения. Такой экзекуции удостаивались правда только детдомовцы, так как интернатовцы могли рассказать родителям.
Были случаи и изнасилования девочек, конечно, опять-таки детдомовских, но о том я знал только по рассказам, насиловали как мальчики из старших классов, так и воспитатели, но это никогда не выносилось наружу. Девочки же этим, как ни странно, бравировали, показывая свою взрослость, рассказывали пикантные подробности.
Любимым нашим занятием была помощь при разгрузке хлебной машины, после чего пара-тройка теплых, вкусно пахнущих буханок, уходило «налево», тут же интерес к разгрузке пропадал и ватага направлялась к овощехранилищу, находившемуся в подвале, отдельно стоящего здания столовой. Под тяжеленой крышкой находился жёлоб, по которому с машин сгружали прямо в подвал овощи. Двое стояли по краям столовой на атасе, несколько ребят поднимали, окованную жестью крышку, а один соскальзывал по желобу в подвал. Вернувшись, приносил за пазухой, обычно, головки лука. Забившись в какое-нибудь укромное место начиналось пиршество. С тех пор сырой лук я не ем вообще!
Как-то раз с детьми бегали по школьному коридору и я, не заметив завуча столкнулся с ней. Видимо, она была в плохом настроении и поймав меня за руку, остановила и как бы в назидание всем – сняла с меня галстук. Это был для меня удар. Я страшно переживал и все ждал, когда она меня вызовет, чтобы вернуть галстук, а она просто забыла. Видя мои муки, бабушка предлагала одеть другой, а я ей говорил:
– Ты не понимаешь, с меня его СНЯЛИ!
Я постоянно старался попасть завучу на глаза, но она мне галстук не возвращала. Прошло полгода, школа закончилась, мы расходились по домам и тогда я набрался смелости подошел к ней и попросил вернуть галстук. Завуч долго вспоминала, потом пошла к шкафу и вынула из него залитый чернилами мой шёлковый красный галстук.
С тех пор я больше никогда не одевал галстук и в комсомол потом не поступал, так как уже будучи в третьем классе понял, какая все это патриотическая профанация.
Много чего было за те два года, что я провел в интернате и на становление характера это оказало очень сильное влияние. Наверное, умение самостоятельно принимать решения, разбираться, что плохо и что хорошо, максимализм, умение ценить дружбу, ненавидеть предательство, лизоблюдство, подхалимаж, воровство, умение обходиться в жизни без кумиров, некая бесшабашность, полное отсутствие страха перед администрацией и многое другое имеет интернатовские корни.
Много приходилось в жизни выдерживать за свой негибкий и максималистский характер, приходится терпеть и сегодня.
Школа
Все проходит и интернат тоже позади!
4-й класс, 56 средняя школа, пары учеников в школьном дворе. Я в паре со Степой Кабаджаном. Видимо, судьба! Степа был первый, кого я взял за руку после интерната, и я был последним, кто не понял, что ему нужна дружеская рука, перед его добровольным уходом из жизни на пятом курсе института! Это так подействовало на меня, что с тех пор в глазах любого кому нужна помощь, виделся Степик.
В школе я ему дал кличку «Гурвинек». Люди постарше, наверное, помнят мультики о Гурвинеке, который играл на скрипке. Степик тоже играл на скрипке и у него тоже, как у Гурвинека были глаза на выкате из-за внутричерепного давления, мучившее его всю недолгую жизнь. Мы и за партой сидели вместе, часто играли на уроках в шахматы в слепую. Степик прекрасно играл в шахматы и подсказывал мне расположение фигур, когда я забывал. И в институте учились вместе, правда в разных группах. Часто встречались, нельзя сказать, что очень дружили, мы были очень разные, думаю настоящих друзей у Степика и не было, из-за немного странного и замкнутого характера. Но, общие школьные годы позволяли нам прекрасно проводить время, когда нас сталкивала уже студенческая жизнь.
К трагедии привела неразделенная любовь… За день до «ухода», мы встретились в коридоре института и Степик вдруг предложил съездить в Ереван на футбольный матч. Если бы я мог знать, что это была соломинка, за которую Степа пытался ухватиться, но у меня уже была семья и как-то так, с бухты-барахты взять да поехать на поезде из Тбилиси в Ереван? На следующий день Степика не стало. Река Кура стала последним прибежищем, последним на что он смотрел, а о чем думал – вода унесла с собой. Не хочу подробно останавливаться на том, как он ушел, без позерства, не картинно, тихо, без пространных предсмертных записей и обвинений! Я знал эту девушку и знал слова, слетевшие с её уст, когда Степик признался ей в своих чувствах. Не хочу произносить их, но хотел бы сказать всем девочкам и девушкам, что, когда вам кто-то признается в любви, особенно, когда у него какой-нибудь дефект он настолько беззащитен и раним, что любая неосторожно брошенная фраза, насмешка может привести к трагедии. Будьте терпимы! Неосторожно сказанное слово может кому-то стоить жизни!
56-ая русская средняя школа располагалась в престижном районе Ваке, где жила, в основном, номенклатура, теперь элита. В школе было три параллельных класса, в двух по сорок учеников, а в третьем, моем – шестнадцать. Как и во всех элитных районах встречались и не совсем элитные жители. Поэтому, конечно, негласно, в моем классе и были в основном дети тех самых «не совсем». Нас детей, это как-то вроде и не касалось, просто странно было видеть те два переполненных класса и один – полупустой. Но, где-то же должны были учиться Биткаши, Бидамирчи, Битбуновы, Деппершмиты, Якунины, Кабаджаны, Казаряны, Манукяны, Сиенко, Асояны, Айвазяны, ну это так, лирическое отступление.
Если мой класс элитностью и отличался, то уж на удаль и озорство был ГОРАЗД!
Ваш покорный слуга, пройдя двухлетний «интернатовский курс», конечно, был в первых рядах заводил в школе.
Учился я легко и непринужденно, в основном на пятерки и… единицы, так как если не учил урок и вызывали, то не выходил отвечать вообще. Конечно, я мог выйти к доске и выкрутиться на троечку, но это означало признать, что учил и выучил всего на тройку – гордость этого не позволяла. К педагогам трепетного отношения не было, так как оно, я как, «пришедший с фронта» считал, зарабатывалось знаниями и уважением, именно уважением. Просто говорил, что не учил и получал заслуженный кол. Потом сверху получал несколько пятерок и все было в ажуре.
В отношении моих знаний педагоги не волновались, а вот относительно поведения были у них проблемы и немалые! На контрольных по математике я, обычно, решал сразу все четыре варианта и весь класс получал за контрольную пятерки, даже те, кто не знал таблицы умножения. За все годы школы я посетил урок грузинского всего один раз, как же сегодня я об этом жалею. Учитель грузинского Шота Анисимович посмеялся над моим произношением и после этого, ни что не могло завлечь меня на его уроки. В четырех четвертях у меня в табели были по языку двойки, а в годовой – прочерк, так как в русской школе за грузинский язык на второй год оставить было нельзя (негласно), то и в аттестате по грузинскому языку оценки вообще не было. «Шатало» – это дело святое и уходили обычно всем классом в кинотеатр «Казбеги», находившийся на «перекрестке» трех школ (55-й, 56-й, и 57-й). Облавы обычно устраивались коллективные, так как зрителей кроме школяров почти не было, то просто останавливали просмотр и при включенном свете сортировали зрителей по школам. Единственное спасение было пристроиться к не своей школе.
Среди одноклассников клички я не имел, а вот среди учителей была «Кровопивец». Часть педагогов меня обожала, другая – ненавидела, но ничего поделать не могли. Что делать, учился «хулиган» на отлично (кроме грузинского), исправно защищал честь школы на всевозможных олимпиадах, будь то художественная самодеятельность, математика или черчение.
Ой, сделаю маленькое отступление в связи с художественной самодеятельностью.
Еще в интернате я с одноклассницей Титяевой, где теперь она, должны были читать на праздничном концерте басню «Волк и ягненок». И в день концерта ягненок заболела! Белла Михайловна – русская женщина с еврейской родословной, считавшая, что интернатовская рутина убила в ней кого-то, на тот момент ответственная за концерт с повязкой на руке «дежурная», сообщила мне грудным голосом Раневской:
– Мой маленький, сожалею, но без ягненка – никак!
Нет, это было несправедливо, сцена было единственным светлым мазком на безрадостном полотне интерната. Я не только знал всю басню, но я и внутренне на репетициях проигрывал за обоих.
Какое же было удивление Беллы Михайловны, когда я попросил не снимать номер, мол я буду читать басню сразу за обоих и тут же ей продемонстрировал. Белла Михайловне просто упала со стула от хохота.
Басню на концерте я читал один. Это был триумф! То я рычал за волка, то отскакивая в сторону, вдруг писклявил за ягненка и так всю басню. Все поняли, что это экспромт и хлопали вдвойне. Я был необыкновенно счастлив и естественно понял – я артист!
Придя в новую школу я, конечно, попытался продолжить свою артистическую карьеру, но увы, драм кружка не было. Однако на уроке пения, услышав мой очень низкий для ребенка голос, мне тут же предложили записаться в хор. Конечно, я согласился. Как я писал раньше, моё поступление в музыкальную школу сорвалось по причине банального отсутствия слуха, но этого они не знали, а я не сказал. Обычно, те кто не имеет слуха компенсируют его любовью петь, особенно в компании, еще и закрывая глаза от удовольствия. Я не был исключением и если Бог не дал мне слух, то силой голоса не обделил. Я пел упоенно и не только громче всех, но и быстрее, заканчивая пение обычно на пол куплета раньше всего хора. Когда наш хормейстер понял, что это бедствие для хора, решил исправить свою оплошность – предложил просто открывать рот. Он плохо меня знал, я ушел из хора, а бабушка просто оторопела:
– При таком голосе и не подошел для хора?
Она нашла «мою» песню – «Бухенвальдский набат», минимум мелодии и максимум баса. Неделю мы с ней под проигрыватель, надо же бабуля нашла в магазине пластинку, зубрили песню под руководством соседки Маро, любительницы оперы, которая даже готовя в коридоре обед перчаток не снимала. Я не только добился включения меня с этой песней в программу концерта «Политическая песня», но и умудрился получить грамоту. Бабушка мне тогда сказала:
– Юрочка, в наше время, главное не как ты поёшь, а что ты поёшь!
Так вот, я ушел из хора не потому, что не было слуха, а потому что не оценили! Бабушка была в восторге!
Потом у меня были скетчи «Промокашка», «Озорник» и другие, все смеялись, а я нет. И вдруг в школу пришел Юрий Энтин (не тот, что песенник) и в школе открылся драм кружок. Это было что-то, это был праздник души! Я играл самозабвенно и Карабанова из «Педагогической поэмы» и других героев, но роль Карабанова стала визитной карточкой школы. Мы выступали во многих воинских частях со спектаклями.
Энтин приезжал потом из Москвы и уговаривал меня бросить политех уже на втором курсе, не губить свой талант и поступать в Щукинское.
Потом я выступал в одном из народных театров Тбилиси, но бабушка считала, что эти театры – вертеп, мол мне рано окунаться в разврат с головой, знала бы она мои дальнейшие похождения, может одним артистом было бы больше.
На родительские собрания за все годы моей учебы в школе ни бабушка, ни дедушка никогда не приходили. Бабушка была уверена, что это ей должны грамоты за внука носить прямо на дом, а дед, вообще, признавал один вид собраний – партийные. Так и катились мои школьные годы в прибивании калош чертежника Петросяна к кафедре, подливании кислоты на стул химичке, написании стен газет при помощи чернил, которые исчезали (помню, где-то вычитал, вроде на основе нашатырного спирта, сейчас не помню), так вот исчезало не все, а часть букв, а то, что оставалась писать тут не стоит, так как это была сплошная ненормативная лексика. Но я был как бы и не причем, так как когда газету вешали на стену в рамку под стекло все было в ажуре.
Однажды вечером я подпер входную классную дверь рядом парт, уперев их в противоположную стену и спустился со второго этажа по водосточной трубе. Утром в класс, конечно, попасть было невозможно. Замка в двери не было и все были уверенны, что кто-то находится внутри и держит дверь. В коридоре начиналась перекличка, чтобы выяснить, кто закрылся в классе. Представляете кто-то правда отсутствовал, его долго всем классом уговаривали открыть дверь, потом угрожали отчислением, потом прощали, но все бесполезно! К третьему уроку нас отпустили домой, а у дверей долго караулили, кто же оттуда выйдет! Вечером достали большую лестницу и поднявшись снаружи к окну – все поняли.
Виновного вычислили мгновенно, но награды со школьных олимпиад перевесили!
Урок математики я мог сорвать тем, что начинал доказывать, что учитель на доске неправильно решает задачу, что её можно решить короче, в дебатах проходил урок! На уроках литературы меня боялись вызвать к доске, так как я мог читать правильных поэтов, но не правильные стихи. Рифмы с ненормативной лексикой читались так же громко и с выражением, как и стихи на смерть поэта!
Иногда было просто лень идти в школу, что-то типа русской хандры. Дед, будь его воля, настоял бы, но бабушка, мой ангел, говорила свою знаменитую фразу:
– Пусть ребенок поспит, ничего страшного, на один день позже профессором станет.
В этот день в учительской был почти праздник и прогулы обычно не отмечали!
В общем, интернат сыграл свою роль в том, что воздействовать на меня какими-то педагогическими методами было очень трудно. Выгнать из школы не могли, отличник, приводов в милицию нет, так, злостный озорник, которого нельзя было заставить, а можно было только попросить не делать то или это! В общем, не подарок!
Школа, школа, школа, понятно, все мы вышли из неё. А что было помимо этого стандартного заведения, чем я дышал и интересовался, вне стен её?
Многим!
Сейчас с высоты прожитых лет могу с точностью сказать хорошо или нет то, что сфера моих интересов определялась лишь моими пристрастиями, что надо мной не довлел указующий перст взрослых, которые уважали меня как личность, считавших достаточно самостоятельным для собственного выбора. Меня не водили за руку по кружкам и ревностно не следили за успехами или неудачами, а, наверное, надо было и не, наверное, а точно.
Дети, почти всегда идут по пути наименьшего сопротивления. Знания и умения, требующие усидчивости, монотонности, упорного труда, при овладении, которыми отсутствуют элементы игры и развлечений, обычно любовью не пользуются. Они их чураются, как черт ладана, а именно эти навыки в дальнейшем образуют тот фундамент, на котором из талантливого дилетанта вырастает настоящий профи!
И хоть я считаю, что детям надо давать максимум самостоятельности, но отсутствие жизненного опыта у детей родители восполнить обязаны, не с высоты личных амбиций, а тонко уловив не только возможности и наклонности ребенка, но и по возможности веяния и требования времени!
Две науки мой старший сын изучал под бдительно-принудительным надзором, английский и компьютеры (знания, которыми не обладал сам, из-за лености и стечений обстоятельств). Теперь мой старший сын в США и занимается компьютерами. Младший – это особый фрукт, с характером более не управляемым, чем у меня и мозгоустройством, иногда пугающим. Растратить возможности этого ребенка лишь на самоутверждение было бы непростительным делом. Но, тут вмешивались совершенно неожиданные трудности, обусловленные ситуацией в стране, которых раньше при Союзе не было. Преодоление которых иногда от нас не зависели или зависели мало.
Так как я жил рядом с физкультурным институтом, то и спортивных секций я перепробовал столько, что легче сказать чем не занимался.
Теннис, плавание, легкая атлетика, штанга, борьба, футбол… и везде я был в числе лучших, разве что кроме футбола, жонглирование ногами давалось с трудом и в футболе на всю жизнь я остался только болельщиком, а вот плавал хорошо, был в сборной по подводному плаванию, из-за чего был даже освобожден от выпускных экзаменов в школе – ездил на первенство Союза, среди юношей.
Физически развит был неплохо, не даром, с детства, среди друзей носил кличку – «Тарзан».
Летом, по окончании 9-го класса, был я в Сухуми, на сборах подводников сборной Грузии, где мне старшими друзьями подводниками были «открыты глаза» на такую манящую и такую в то время неведомую сторону жизни, как женщины. Все произошло насколько романтично – настолько и комично. Думаю, нет смысла говорить о том, с каким видом я ходил по пляжу с аквалангом и ластами, мимо симпатичных девушек. Каким я себе казался человеком-амфибией, насвистывая из одноименного кинофильма песенку о морском дьяволе
Казалось, все девицы только и смотрят зачарованно на меня и стоит захотеть…, но пока нет времени, тренировки и все такое – не до женщин!
И вот, как-то ребята постарше, решили меня просветить. Втихаря подговорили одну из опробованных ими тружениц пляжных утех провести со мной – курс «молодого бойца», но так, чтобы я не догадался о подставе. Им очень хотелось увидеть «Ромео и Джульетту» в исполнении девственника и проститутки.
На следующий день я снял на пляже симпатичную Дашу, и конечно, ходил с ней фазаном, видя «завистливые» взгляды наших ребят постарше! В принципе, дальше распускания павлиньего хвоста зайти может и не отважился бы, но один из наших пловцов, сказал, что он уговорил ребят и они на вечер уступают фазенду. Путь к отступлению был отрезан!
Насколько я был «обаятелен» и «притягателен» для женщин я понял сразу, стоило только заикнулся о том, чтобы пойти ко мне в гости. У Даши появился «страстный блеск в глазах» и из её груди почти тут же вырвалось томное – «Конечно». Как я сожалел тогда, что ребята этого не видят и не слышат, а главное, что если потом расскажу – не поверят!
