Kitabı oku: «Ночной звонок. Рассказы», sayfa 3

По дороге домой, я лихорадочно проигрывал ситуации, в которых я её соблазнял, где я выглядел эдаким Казановой. Но, когда поглядывал на Дашу, в душе все же скребло и думалось, а может ну её…

Однако соблазнил я Дашу на удивление быстро. Она, как мне показалось, даже не успела опомниться, когда я молниеносно и технично «уложил» её в кровать.

Как бросился на «амбразуру», уже особо не помню и лишь в конце, «отстрелявшись», увидел в просвете входной двери ряд довольных, улыбающихся голов. Вот тогда и понял, кто кого соблазнял, но полученное удовольствие от этого не уменьшилось, а по выражению глаз Даши понял – осечки не было!

Самая приятная неожиданность была, когда на следующий вечер Даша пришла к нам в гости и попросила ребят часок-другой погулять!

Дверь Даша закрывала на ключ уже сама.

И поехало, и покатилось! Дальнейшая шлифовка первого опыта проходила на турбазе и общежитии физкультурного институту, которые располагались рядышком с моим домом и как мне кажется – не без успеха. Конечно, я не был Ален Делоном, но и на Квазимодо отнюдь не смахивал. Не плохо сложенный, выглядевший старше своих лет, с подвешенным языком, совершенно непосредственный, в меру галантный, а низкий, с хрипотцой, уверенный голос, действовал гипнотически.

Я никогда, не обманывать пассий, не притворялся влюбленным, не обещал жениться, никогда не был слишком настойчив, всегда держал ситуацию под контролем, был котом, мягким, пушистым, которого хотелось гладить, а его мурлыканье не только усыпляло, но и лишало собеседниц всякой воли, желание к сопротивлению, и видимо, к реальной оценке происходящего. Мои бесстыже-пожирающие, вечно улыбающиеся глаза, смотрели как бы сквозь одежду, в них, женщины видели ненавязчивое, теплое восхищение, заставлявшее их верить в свою неотразимость, а ритмично вздымающаяся грудь и нервная реверберация голоса, выдавало желание, как можно дольше продлить это чувство. Самое главное – у меня начисто отсутствовал сексуальный эгоизм. Природная сексуальность была в основном направлена на доставление удовольствия, на доведение партнерши до того состояния, когда стираются любые условности, забывается, где, с кем, и зачем, когда за ирреальностью происходящего, вдруг понимается невероятная значимость произошедшего и при опустошенном сознании, всепоглощающая нежность в душе, прилив теплоты в тела и… полное отсутствие ног!

В последнем классе школы я был уже опытный сердцеед и многие молоденькие, да и не очень учительницы, уже не выдерживали прямого откровенного взгляда, которым я играл, как цирковой силач гирями и… доигрался.

Конечно, ровесницы интересовали и мой внутренний романтический мир соответствовал возрасту, а бурный, курортный опыт, как бы нивелировался обычной городской обстановкой и отошел на задний план и если проявлялся, то совершенно неосознанно или рефлекторно, и иногда там, где это было совершенно излишним.

Мне нравились девочки, иногда даже очень, но в общении с ними я редко переходил общепринятые рамки поведения, принятые в этом возрасте. Я не влюблялся в ровесниц, как влюблялись мои сверстники, просто легче многих, заводил дружеские отношения и реже краснел, а в остальном – как у всех. А вот с представительницами прекрасного пола, более старшего возраста, в основном под руку попадали педагоги, любил пострелять глазками, за что, обычно они проводили уроки стоя спиной ко мне, но в одном случае, видимо перегнул палку, за что на три следующих года, забыл о сверстницах!

Мне и в голову не могла прийти такая шальная мысль, что мои повадки могут, помимо моего желания, увести с пути истинного даже симпатичных учительниц!

Перейдя в девятый класс, мне подумалось, а почему бы и не окончить школу с медалью, и так как, среди всех отличных оценок затесался неуд. по-грузинскому, решил освободиться от изучения этого предмета, но не освободили. Тогда, в знак протеста, вообще почти перестал посещать школу заглядывая лишь на уроки по тем предметам, которые были необходимы для сдачи экзаменов в институт. Посещал русский, математику и физику, а на остальные предметы приходил лишь один-два раза, чтобы получить оценку, и на этом посещение заканчивалось. Не участвовал, ни в одной олимпиаде, ни в школьном театре, в общем, школьная жизнь стала идти как-то стороной и школьное руководство закрывало на это глаза, так как без меня им было намного легче, чем со мной.

И если восьмой класс я закончил на все пятерки, кроме грузинского, то девятый и десятый классы я окончил без единой четверки, а из пятерок оставались лишь литература, алгебра, геометрия, физика, география и поведение, в наше время, кроме пятерки в этой графе ничего не могло стоять.

Мои университеты

Одна из моих симпатий училась в университете на факультете кибернетики. А раз мне нравились и девочка, и электроника, то понятно, что я поступал в ТГУ на кибернетику. Факультет кибернетики существовал тогда второй год и если за год до этого о нем никто не знал, и поступить было легко то, когда поступал я, было что-то несусветное. Нет, народу не было как на исторический, где на одно место было двадцать пять человек, нет, там всего-то и было что два человека на место, а мест было всего десять. Проблема была в контингенте поступающих! Мечта любого декана – одиннадцать медалистов, боже, где их набрали, даже Королевых среди них было два! Три человека по лимиту (от предприятий), двое после армии (то же вне конкурса) и семь непризнанных гениев! Экзаменов, я не боялся, ни тогда, ни после, сколько их потом было – жуть.

Из медалистов, пятерки получили восемь человек, следовательно, осталось – всего два места. Перед последним экзаменом на 2 оставшихся места было три лимитчика (им достаточно было просто не срезаться), два «армейца» и ещё четверо обыкновенных смертных, без привилегий, которые имели по две пятерки! Вот и думайте, что за «мочилово» было на третьем экзамене – на устной физике. Это потом я понял, почему физика была устной, так как по устному экзамену протест не принимался, и это я узнал на своей шкуре. Устная физика, превратилась в заплыв в «соляной кислоте», где резали и направо, и налево, всех без разбора, так как если только лимитчики получат тройки, то все равно был бы перебор и это понимали все.

Этот экзамен, я запомнил на всю жизнь, так как после всех моих ответов экзаменатор мне сказал, что ответ отличный, но сегодня это значения не имеет, и поставил четверку и ухмыльнувшись изрек:

– Сегодня проиграли все, а могли бы сделать, хотя бы на пять мест больше и таланты не остались бы за бортом.

После трех экзаменов все пятерки были у одного абитуриента, и все знали чей он был родственник.

Я подал протест на четверку по физике. Протест естественно не приняли, так как экзамен был устный, но декан кибернетического факультета был настоящий декан, который бился за хорошего абитуриента, попросил принести мои документы и увидев, что я был член сборной Грузии по подводному плаванию, написал просьбу Ректору университета – академику Векуа, о приеме на факультет кибернетики, члена сборной Грузии, получившего на вступительных экзаменах всего одну четверку и не прошедшего по общему конкурсу. Академик на просьбе оставил свою запись, которая гласила «Не мудрено, что всего одну четверку, так как спортсмены работают ногами, а в институте важна работа головы» и резюме – ОТКАЗАТЬ!

Воистину – «казнить нельзя помиловать»! На следующий год поступил в Политех.

Военка, или «мат с продолжением»

Во времена СССР в высших учебных заведениях были военные кафедры – кузницы дутых лейтенантов. Была такая кафедра и в моем ГПИ.

Со второго курса один день в неделю мы проводили на военной кафедре. Так как мы были инженерами-электриками, то военная профессия наша была связисты, а кафедра по-военному – цикл связи. Восемь часов в день мужики из разных групп одного факультета и курса грызли броню военной науки. Гражданская армия, мужское общение, кирзовый юмор, студент находка для майора.

Не буду сильно грузить читателя, но на атмосфере и распорядке царившими на кафедре остановлюсь. Не описав некоторые моменты моего сожительства с этой кафедрой, в дальнейшем станут не понятны причинно-следственные моменты летних сборов, после института.

1971 год, двадцатилетние парни, с битло-гривами, со здоровым юмором, аппетитом, либидо и нездоровым отношением к воинской службе, с хихоньками, да хахоньками, попадают на военную кафедру. Там им объясняют, что каждый вторник все они на восемь часов в армии. Что на военной кафедре нет факультетов, а есть циклы и все – товарищи. Однако, что те, у кого звезды на погонах не совсем товарищи тем, у кого их нет, понималось уже в процессе понимания стандартного армейского понятия – «от обеда до забора». Оказалось, что это не каламбур, а конкретная задача выполнимая только тогда, когда понимаешь, что товарищ – это совсем не друг, а что-то среднее между понятиями «отец» и «твою мать», а «Господь не на небе, а тут, в кабинете начальника кафедры» в лице генерала Замтарадзе!

Я мало подходил на роль временного солдата ни манерами, ни состоянием души. Стрижка под полубокс, зеленый галстук, всякие «смирно-вольно, здравье желаю, разрешите обратиться», в общем, рыбный день в личной жизни был не для меня! Так как в остальные дни недели волосы не отрастали, то я их, конечно, не стриг, конспекты по устройству радиоприемников и передатчиков не писал, так как все это мне было известно (радиокружок дворца пионеров, UF6KAF – ДОСААФа, да и год работы в НИИ радиотехником). Одним словом, что-то среднее между диссидентом и диверсантом. Учитывая непоседливый характер и большой школьный опыт можно было понять, в чей громоотвод била молния! Стричь меня пробовали. Полковник Березин как-то раз одолжился тремя рублями на стрижку, на которые я благополучно вместо занятий на кафедре сходил в кино, обещая полковнику вернуть деньги в стипендию. Березин-мировой мужик, махнул рукой, лишь попросил не попадаться на глаза генералу Замтарадзе, не поздоровится обоим!

Зная, что я на занятиях бездельничаю, полковник частенько вызывал меня в преподавательскую и у нас начинался неспешный диалог, который ритуально начинался его фразой: «А ты знаешь, что длинна волос обратно пропорционально количеству ума», на что у меня был стандартный аргумент в лице Эйнштейна, после чего диалог благополучно выруливал в просторы бытия. Мы прекрасно проводили время, но, чтобы со стороны это не особенно бросалось в глаза другим «товарищам» свободным от лекций, Березин частенько громко, с ухмылкой в глазах, оперировал фразами типа: «Вот где ты у меня сидишь?», «Тут тебе не балаган!», «Я следующий раз принесу ножницы и срежу твои лохмы», «Ты у меня договоришься, что я тебя выгоню с кафедры» и всем «товарищам со звездами» было понятно – мои дни сочтены! Так и катилось все «тихо и без пыли», пока не появился на сцене мой злой рок – капитан Терцвадзе.

Тут я немного поподробнее. Как-то заболел майор Колбасенко. Майор добродушнейший человек, на лекциях не рвал «гуски» ни себе, ни нам. В тот день майора заменил капитан Терцвадзе. Как на зло в тот день у меня разболелась голова и я решил отпроситься у капитана. Это была моя очень большая ошибка.

Когда я в коридоре подошел к Терцвадзе, небольшого роста капитану, с усами, как у таракана и попросил отпустить, то получил ответ:

– Обратись по форме!

– Товарищ капитан, студент Якунин, разрешите обратиться.

– Обратишься в аудитории.

Я побрел в аудиторию, когда капитан вошел, я к нему:

– Товарищ капитан разрешите…

– Прочту список, потом.

Я обреченно побрел к себе на последний ряд.

Каждое занятие кто-то был по аудитории дежурным, в тот раз дежурным был студент с грузинского сектора Герхелия, почти точная копия капитана. Капитан встал у кафедры, рядом Герхелия, по аудитории прокатился непонятный капитану хохоток. Выдержав паузу, Терцвадзе, не глядя на чистую доску, по инерции попросил дежурного убрать доску. Герхелия видя, что доска чистая, и не разбираясь в тонкостях русского языка приступил к выполнению задачи, но одному снять тяжеленую доску с крюков было сложно. Герхелия сначала спустил одну сторону доски. Капитан продолжает перекличку. В аудитории уже еле сдерживаются, смешок проскальзывает то тут, то там. Капитан принимает это на свой счет и упорно, краснея продолжает перекличку. Герхелия обратился к нему с просьбой о помощи, и все просто заржали. Капитан громогласно приказал:

– Молчать! – и смерив Герхелия взглядом —Ты, усатый метр с кепкой, долго будешь паясничать?

Тут хохот уже остановить было нельзя, так как у доски стояли два усатых метра с кепкой! Когда, наконец, все успокоились, продолжая перекличку, Терцвадзе дошел до моей фамилии, памятуя его просьбу обратиться после переклички, я встал:

– Товарищ капитан, студент Якунин, разрешите обратиться!

– Вопросы после лекции.

Я понял, что он не хочет отпускать и притих на заднем ряду. Но на этом разбор полетов не закончился. «Бойся маленьких мужчин», капитан был взвинчен смехом, который он упорно принимал на свой счет, поэтому он и ринулся на меня в атаку, памятуя «долгую войну» со мной Березина. И тут началось!

– Якунин, подними голову и пиши конспект.

– У меня нет конспекта.

– А я говорю – пиши.

– Товарищ капитан, я Вас не трогаю, не хотите отпускать, так оставьте меня в покое.

– Встать, когда с тобой офицер говорит! Ты, что думаешь, я Березин? Я тебя живо обрею на пятнадцать суток! Ты клоун и все в твоем роду клоуны, но тут не цирк, тебе не место в институте!

И тут мне вспомнились строки Высоцкого:

Он все больше хмелел. Я за ним по пятам.

Только в самом конце разговора

Я обидел его, я сказал: – Капитан!

Никогда ты не будешь майором!

Я тоже обидел его.

– Капитан! Никогда ты не будешь майором!

В аудитории засмеялись, тогда он меня обматерил, я его тоже! Воцарилась мертвая тишина…

Капитан резко повернулся и выбежал из аудитории! Через пять минут меня вызвал Генерал Замтарадзе и сообщил, что я отчислен с военной кафедры и что завтра приказ будет у декана факультета! Это означало автоматическое исключение из института.

Мои отношения с деканом энергетического факультета Зивцивадзе были не лучшими, из-за того, что он никак не мог заставить меня ходить на занятия. В институте висело объявление, что при 36 часов пропусков за семестр со студента снималась стипендия, а за 40 часов – студент исключался. У меня было за семестр – 180 часов пропусков. Когда Зивцивадзе вызвал меня в кабинет, он никак не ожидал, что я отличник. Ну не мог же он меня исключить из института за пропуски, если я отличник. Тогда, он решил оставить меня без стипендии, зацепившись за ошибку о не сдаче зачета по немецкому языку. Когда выяснилось, что я его сдал досрочно, то нашлась курсовая, которую я якобы не сделал. Время шло, а я оставался без стипендии, когда выяснилось, что и работу я сдал, то стипендия просто не выписывалась. Мне осталось написать проректору, который спустил директиву, мол, если все сдано и в срок, выдать стипендию, но и эта резолюция не возымела действие, так как оказывается, теперь не получаю стипендию за длинные волосы!!?? Пришлось идти к ректору Буачидзе. Вердикт ректора был на заявлении синим карандашом: «Дать стипендию» и когда я гордо вручил синюю надпись, декан должен был сдаться, но как же не хотелось и тут у него вырвалась фраза:

– Кто такой Буачидзе? Хочу и не даю!

Через пять минут я был у Буачидзе и в интонациях передал слова декана.

Не буду пересказывать их диалог по телефону, окончившийся таким ударом трубки по аппарату, что оба разлетелись. Скажу одно, я получил стипендию сразу за все пять месяцев.

И тут моё отчисление с военной кафедры! Понятно, что приказ об исключении меня из института был написан почти тут же, после получения приказа с военной кафедры. И в удовольствии вручить этот приказ мне лично, он себе не отказал!

Но, Грузия есть Грузия и кто такой капитан Терцвадзе, если к генералу Замтарадзе пришел прапорщик Швангирадзе, особенно, если учесть, что этот прапорщик – адъютант командующего округом и по совместительству муж моей тетки. После жарких приветствий и ресторана в кабинет начальника цикла Замтарадзе были вызваны я и капитан. Инцидент был улажен взаимными извинениями, я был восстановлен на кафедре и соответственно приказ об отчисление меня с военной кафедры был аннулирован. Зато я нажил двух врагов: декана, который постоянно утраивал мне всяческие студенческие неудобства и капитана Терцвадзе, о котором я забыл на долгие два года, так как он у меня не преподавал и наши пути не пересекались до конца учебы. А зря, что забыл!

Диплом я защитил отлично, хотя декан и тут не упускал возможности помешать, но «против лома – нет приема», а дипломная работа был сделана отлично и это был спец диплом, который впервые тогда делался на машине Минск 222.

Военные сборы

И вот, двухмесячные военные сборы в Сал-оглы. Сал-оглы – это полупустыня, почти пустыня с вкраплениями зеленых проплешин в Азербайджане – арбузный рай. Три палатки для трех взводов на сорок человек каждая были установлены прямо на песке. Воды не было, по утрам во флягу наливался «чай», который надо было растягивать до обеда, а жара за сорок. Первый месяц у нас начальником сборов был полковник Глазков, которого мы раньше не знали. Полковник оказался мужиком что надо, и нас не прижимал и мы его не подводили. Этот был месяц щадящих занятий, постоянных розыгрышей и даже небольших пьянок. Женатики, как я, в субботу утром тихонько сматывались на ЖД станцию и попутными товарняками добирались до Тбилиси, а вовремя перекличек сто двадцать человек «прикрывали» отсутствующих и все было с этим в прядке, главное в понедельник на утренней перекличке быть на месте. Начальство это знало, но семейным делало поблажку.

Из-за нещадной жары были просолены, как вобла к пиву, вся одежда в соленых разводах, а стираться было негде. Недалеко от части я узрел пожарку и подбил Левика Шнейдера (Лев Шнейдер, сегодня один из руководителей энергетики Израиля), который постоянно по утрам на построении получал замечания за небритое лицо, хотя брился ежедневно, просто щетина была такая черная и густая, что создавалось впечатление небритости, постирать лоснящиеся и искрящиеся от соли на солнце робы в пожарной пене, благо там вода, правда техническая была в изобилии. Пожарников упрашивать особо не пришлось, они даже чан какой-то предложили. Сложили мы туда свою зеленую форму, залили пеной и пока она отмокала загорали на редкой травке, покрывавшей двор пожарной. Часа через полтора мы форму вынули из чана и ахнули! ХБ стало почти белого цвета и напоминало не то зимнее спальное белье, не то парадную форму моряков, а в панамы… хоть перья вставляй. На построении полковник Глазков сначала слегка опешил, потом заставил выйти из строя, обошел вокруг, не понимая откуда у нас неуставная форма. Услышав рассказ хохотал до слез. Так весь месяц в белых робах мы и проходили как альбиносы.

Мы студенты и сама часть жили как бы в параллельных мирах, почти нигде не пересекаясь. Но однажды, когда срочники уехали на учения, а на оставшихся накатила дизентерия, стоять на постах стало почти некому и тогда решили попользовать студентов. Кому пришла эта лихая идея не знаю, но представьте, что ничего не смысливших в воинской службе студентов вооружили автоматами и отправили заступать на посты в круглосуточное дежурство. На территории самой части еще куда ни шло, а вот с КТП (автопарк), который находился на расстоянии километра от части – были проблемы. Недавно часовой застрелил чью-то корову, которая ночью не захотела остановиться на окрик постового, а тем более осветить лицо, а при выстреле в воздух рванула с перепугу на часового, ну тут служивый нарушителя и пристрелил. Все по закону, выдали хозяевам коровы стоимость мяса по цене хвостов, а бдительного солдата наградили десятидневным дневным отпуском домой. По возвращении в часть, бедняжку, когда он снова был на посту на КТП хозяин коровы – застрелил. Поэтому этот пост был самый опасный, страшный своей отдаленностью и безлюдьем.

Разделили нас на команды по три человека. Одна смена стояла в карауле (два часа), другая спала, а третья – бодрствовала. Все, как в обычном карауле. В обычном, но мы же были студенты и все для нас было что-то вроде игры и все вроде бы ради развлечения. Географически Сал-оглы располагалось так, что телевизор в части принимал все три республики и в дни футбола телевизоры в ленинской комнате были выставлены экранами на улицу три телика и свободный от всего народ, наблюдал три футбола одновременно. Я во время футбола был в бодрствующей смене, значит спать было нельзя. Я с сумкой, с автоматом и запасными рожками пошел тоже смотреть футбол. Когда смотрели уже второй тайм по части стали носиться срочники, с криками, что кто-то сбежал с оружием и боезапасом из части. Я очень удивился, кто бы это мог быть, а главное зачем. Сначала стали шестом прощупывать отхожие места, потом с фонарями бегали вокруг части, но это было уже далеко и я, досмотрев матч, поплелся в караулку. Каково же было моё изумление, что сбежавшим оказался я. Лейтенант Студенников, по кличке студент, теребя круглые очки кричал, что студенты доведут его до инфаркта или петли. Это происшествие он спустил на тормозах, так как от начальства ему досталось бы больше, чем мне.

В караулке мы получили инструктаж:

– При приближении к посту развода (если не очень точно запомнил прошу не пинать, давненько было), постовой требует остановиться, потом требует осветить лицо и скомандовать, мол, разводящий ко мне, остальные на месте, и потом произвести смену караула. Мне выпал «счастливый случай» – пост на КТП, а до меня там заступил Тодрадзе (Тодрадзе был просто ходячий анекдот и был приспособлен к армии, как я к родам). Подходим значит мы к КТП, там освещённая широкая из старых дубов аллея, а посредине вышка. Тодрадзе нигде не было видно. Студенников начал нервничать, окрикнул постового по фамилии, ничего, осветил себе лицо, ноль. Тогда он приказал нам стоять, а сам пошел по освещённой аллее. Мы замерли, памятуя историю с коровой. И вдруг из-за толстенного дуба выскакивает Тодрадзе (имени его не помню) и, тыча автоматом в грудь лейтенанта, кричит:

– Фамилия?

Студенников никак не ожидая таких действий постового, а тем более неуставного вопроса, да еще под дулом автомата, завопил:

– Студент я, идиот, студент!

– Проходи! – сказал Тодрадзе – Я, товарищ лейтенант, ваше лицо не помнил, а фамилию знал, потому спрятался за деревом.

Лейтенанта била мелкая дрожь.

Развод ушел, а я заступил на пост. Быстренько залез на вышку и устроившись посередине лестницы, чтобы если что, меня было бы видно, выкурив в рукав сигарету, устроился поспать, но не тут-то было. Из части раздались выстрелы, сначала очередь, а потом одиночный. Вся часть ожила. Люди стали бегать, туда-сюда, по части засуетились фонарики. Спать уже не хотелось и стоять на посту так далеко от части, когда там какие-то боевые действия, да еще ночью, было жутковато. Я поднялся на вышку там меня было не видно, но я видел все очень хорошо. Пачка сигарет опустела быстро, курил в открытую и очень хотелось, чтобы кто-то увидел снял с караула и отправил на губу.

Утром узнал, оказывается, придя в караулку и поставив автомат под 45 градусов к стене, Тодрадзе не сняв рожок и поставив переключатель на автомат, разрядил пол рожка в стену (это было 2 часа ночи). Студент с выпученными глазами выхватил у него автомат, вынул рожок, но забыв про патрон в стволе, опять нажал на курок, прогремел выстрел. В общем, ночь была веселая.

Теперь о Тодрадзе:

Я говорил, что он к армии был просто не приспособлен, на плацу, он ходил- иноходью, то есть если левая нога вперед и также рука вперед и хоть ты тресни. На плацу лейтенант доходил до истерики. Он ставил у Тодрадзе вперед левую ногу и правую руку. По команде Тодрадзе не мог сдвинуться с места. Немного покачавшись, он резво переходил на иноходь и как рысак скакал по плацу. В общем, и поэтому поводу ржачки было вдоволь. Служба шла без надрыва и весело, но все хорошее когда-нибудь кончается. На второй месяц начальником сборов к нам приехал уже успевший стать майором, Терцвадзе. Вот тебе бабушка и Юрьев день!

У нас проходил сбора студент Каладзе, который знал Терцвадзе, «лютовавшего» годом раньше на аналогичных сборах в Бенагады (под Баку). Тогда, студенты в знак протеста, на плацу не гашеной известью написали большими буквам «Терцвадзе ***». Кока за это пострадал за всех, так как у него папа был генерал и единственный кого могли бы отмазать, поэтому ему просто пришлось проходить сборы еще раз. Так вот, все мы от Коки все это знали и соответственно точно такая надпись встречала уже майора на плацу у нас.

При построении, между строем и командованием сборов, красовалась белая четкая надпись с размером букв примерно метр (трудились всю ночь), очень точно характеризовавшая нового начальника сборов. Кто-то из офицеров как-то неестественно дергался, пытаясь сдержать смех, кто-то делал вид, что разглядывает небо, в надежде увидеть НЛО, а майор Колбасенко, вдруг заговорил по-грузински, давая понять, что по-русски читать забыл. Студенты, вообще, не реагировали никак. Воцарилась зловещая тишина. Зная, что про эту шутку мог рассказать нам только Каладзе, майор сверлил его взглядом, обдумывая видимо как отреагировать.

Потом перевел взгляд на второго врага, меня. Я понял, что райская жизнь закончилась и если Каладзе отделается легким испугом, то мне достанется по полной, скомандовал:

– Якунин и Каладзе три шага вперед.

Мы чеканя шаги старались встать так, чтобы не закрыть надпись.

– Якунину, четверо суток ареста за четыре самоволки в Тбилиси в течение прошлого месяца! (Всегда есть тот, кто только и мечтает поглубже лизнуть начальника, заложив кого-нибудь).

– Каладзе, выяснить кто участвовал в художествах на плацу и к вечеру доложить, в противном случае пять суток ареста.

Как я уже говорил, Каладзе был сын действующего генерала и влепить ему просто так пять суток коротышке Терцвадзе было страшновато, карьеру можно похерить, поэтому, как мне кажется командование сборов пришло к консенсусу, пять суток губы, зачет автоматом и… домой!

Гауптвахта в части была одна на два места. Утром Каладзе посадили, а для меня места не осталось, так как на губе уже сидел боец. Так у меня оказались первые четыре дня отложенной ареста. Кто слаб в устном счете, запасетесь калькулятором, чтобы легче было считать суммарное количество дней моего ареста. Если глумиться над Каладзе его душонка побаивалась и, как потом будет видно не зря, то уж на мне он решил отыграться за все, и за прежнюю нашу стычку, и за Каладзе. Так как Терцвадзе, к моему великому сожалению, знал, что шефа ЗАКВО перевели в Чехословакию и с ним вместе туда отбыл мой дядя, так как майор мне сказал:

– Уверен, что из Чехословакии тебе твой дядя прапорщик Швангерадзе, как два года назад, не поможет.

Его изуверский план мести был шедевром мелочного мщения.

На третий день появился генерал Каладзе. Ему, конечно, сообщили, что проблемы с сыном. Кока все еще сидел на губе и его отец был явно взбешен. На плацу нас построили прямо на надписи. Видя, что сына в строю нет у генерала заиграли желваки и он скомандовал:

– Рота, пять шагов назад.

Мы быстренько отошли, обнажив вожделенную надпись, понимая, что команда дана не спроста.

– Товарищ майор, вы не сообщите мне куда девался мой сын и если он сидит на гауптвахте, то за что?

– За то, что он не сказал, кто написал эту надпись.

– Какую?

– Эту!

Генерал прошелся вдоль надписи.

– Майор, неужели Вы думаете, что если я проглотил то, что в прошлом году Кока был наказан один и из-за того, что ему не засчитали прошлогодние сборы он не смог поступить в институт, то я спущу вам сегодняшнее над сыном издевательства?

Терцвадзе стоял в окружении офицеров кафедры, пунцовый, но по стойке смирно.

Генерал Каладзе на этом не закончил и перейдя на грузинский, чтобы русские по национальности офицеры не поняли, разразился такой бранью, что переводить не буду, так как в русском языке аналогов тех ругательств просто нет.

– После сборов в Тбилиси, поговорим.

Потом плюнул на надпись, обратился к дежурному по части, стоявшему поодаль с командой освободить Коку. С тех пор мы Коку больше не видели.

На вечернем построении Терцвадзе вызвал старшину, с меня сняли ремень и в сопровождении старшины меня отправили на губу. Видимо и командир части получил от генерала нагоняй за то, что на солдатской губе сидели и студенты. Сразу же, как уехал генерал он издал приказ примерного содержания:

– Сажать на губу студентов лишь в том случае, когда она будет свободна, а лучше гауптвахту для студентов заменить работами на территории.

В связи с тем, что сидевший на губе солдат был еще там, меня вернули назад, отложенный штраф продолжался.

Видимо, все маленькие офицеры мнят себя «наполеонами», но у нашего майора были замашки и Муссолини.

Мы плохо знали майора. Что он маленький мудак знали, но что он большой изверг, не догадывались.

Надпись стиралась ежедневной двухчасовой маршировкой по ней. Однажды кто-то из марширующих выкрикнул:

– Товарищ майор, присоединяйтесь к нам! Надпись быстрее сотрется.

В тот день мы маршировали до вечера. Но когда уезжали домой, надпись все равно просматривалась.

Мои поездки к жене накрылись, на занятиях сидел нем как рыба, брился ежедневно, ночью ХБ держал под матрасом, чтобы выглядели глаженными и, вообще, старался не попадаться майору на глаза, но все равно к концу первой недели у меня было двенадцать суток отложенного ареста, хотя была возможность посидеть – не сажали. Я сначала не мог взять в толк, чего это он меня не сажает, но потом понял его коварный план. Этот изверг решил насобирать как можно больше суток ареста и посадить меня в конце месяца, чтобы я сидел после сборов, когда все уедут домой. Я получал сроки, когда, выходя из сортира и застегивая ширинку не отдал честь, проходившему мимо лейтенанту, за плохо выдраенный котел, когда я дежурил по кухне, хотя котел был не моя обязанность, но для него это значения не имело. Однажды на плацу, сняв со студентов сапоги, он увидел, что у всех одеты шерстяные носки, я за всех получил новый срок, так как вовремя не доложил об этом командованию?? В общем, имей я шапку невидимку, мой срок все равно бы рос, только из-за того, что меня нигде не видно.

На следующей неделе у нас были стрельбы – лафа! Пистолет ТТ, расстояние до мишени пятнадцать метров, мишень №4 на натянутой веревке, которая качалась на ветру туда-сюда. Выстрелов давалось три и оценивалась стрельба так: 16 очков – 3-ка, 19 очков – 4-ка и 22 очка – 5-ка. Пол дня проходили инструктаж: на человека оружие не наводить, при стрельбе глаза не закрывать, при вопросе поворачивать только голову, руки с пистолетом не поворачивать. Зрелище стрельбы напоминало посещение цирка, так как многие никогда не стреляли из боевого оружия, не то что из ТТ 1935 г. выпуска, курок которого был настолько тугой, что пока на него жали, дуло уже почти упиралось в землю.