Kitabı oku: «Жизнь примечательных людей. Книга вторая», sayfa 3
Глава 8. Как Унгерн Будду украл
Одной из самых блестящих операций Гражданской войны является похищение бароном Унгерном "живого Будды".
В бурные десятые годы XX века, когда географическая карта трещала и перекраивалась, образовалось пресловутое «самое независимое государство мира – Монголия, от которой ничего не зависит».
После синхайской революции, скинувшей династию Цинь, в конце 1911 года часть Монголии провозгласила себя независимой от Китая, и на престол взошел первосвященник Богдо-геген Джебцзун-Дамба-хутухта, или же просто Богдо-хан.
Когда же китайцы в ответ свергли Богдо-хана и ввели в Ургу (так раньше назывался Улан-Батор) свой гарнизон, на помощь духовному лидеру буддистов решил прийти человек с не менее длинным именем – Роберт-Николай-Максимилиан Унгерн фон Штернберг, более известный истории как барон Роман Федорович Унгерн.
Этот потомок крестоносцев, истово увлеченный Востоком, руководил, пожалуй, самым экзотическим подразделение Белой армии – знаменитой Конно-Азиатской дивизией. В ней, под руководством русских офицеров служили казахи и монголы, татары и китайцы, да что там – едва ли не все азиаты Евразии, от башкир до корейцев. Была даже тибетская сотня, по слухам – сформированная из присланных барону Далай-ламой XIII собственных личных охранников.
Вот только к тому времени дивизия Унгерна насчитывала всего порядка восьми сотен сабель, в то время как в Урге стоял 8-тысячный прекрасно снаряженный китайский гарнизон.
Поэтому первую попытку «желтого барона» взять Ургу китайские республиканцы отбили, хоть и не без труда – люди Унгерна дрались с таким ожесточением, что многие посчитали их демонами.
После отхода потерявших половину состава нападавших китайцы, на всякий случай, взяли Богдо-гэгэна под стражу. Это было ошибкой – барон немедленно объявляет освободительную войну религиозной и обещает во что бы то ни стало освободить главу ламаистской церкви в Монголии.
Для этого Унгерн разрабатывает поистине блестящую диверсионную операцию похищения Богдо-гэгэна из надежно охраняемого Зеленого дворца.
Воины из тибетской сотни проникли во дворец под видом паломников и по сигналу кинулись резать охрану. Тут же ударная группа бросилась к дворцу и, подхватив «живого Будду» вместе с женой, потащила к выходу.
За спиной они слышали грохот схватки между опомнившимися китайцами и смертниками-тибетцами, прикрывавшими отход…
Освобожденный Богдо-гэгэн в благодарности присвоил спасителю титул цин-вана (сиятельного князя) и четыре привилегии, а новоявленное «сиятельство» скоро взял Ургу и на какое-то время стал фактическим правителем Монголии.
Но это уже другая история…
Глава 9. Генерал Шкуро в роли турецкого султана
Когда войска Шкуро, соединившегося накануне с Мамонтовым, стояли в Воронеже, а корпус Буденного пробился к городу, который был неплохо укреплен, у скучающих в осаде буденновцев родилась занятная идея. Кто-то из командиров предложил написать оставшемуся в городе Шкуро что-то вроде послания запорожцев турецкому султану.
Генерал Андрей Шкуро
Буденному предложение понравилось, и вскоре письмо было готово. Содержание, если прополоть нецензурные выражения, было примерно таким:
«Завтра мною будет взят Воронеж. Обязываю все контрреволюционные силы построить на площади Круглых рядов. Парад принимать буду я. Командовать парадом приказываю тебе, белогвардейский ублюдок. После парада ты за все злодеяния, за кровь и слезы рабочих и крестьян будешь повешен там же, на площади, на телеграфном столбе. Мой приказ объявить всему личному составу Воронежского белогвардейского гарнизона. Буденный».
Доставить письмо взялся знаменитый Олеко Дундич. Этот человек был во время Гражданской войны настоящей легендой, а его биография достойна авантюрного фильма.
Хорват по национальности, Тома Дундич (в России он называл себя «Иваном», а «Олеко» употребляется исключительно в литературе), родился в Далмации. 12 лет от роду эмигрировал в Южную Америку, где четыре года был ковбоем в Аргентине и Бразилии.
Потом вернулся на родину, в 1914 году был призван рядовым в австро-венгерскую армию, попал в плен к русским, позже добровольно вступил в созданный русскими из пленных «братушек» Сербский добровольческий корпус.
Сразу же после революции – в Красной гвардии. Прошел всю Гражданскую войну, во время которой прославился по обе линии фронта невероятной храбростью и удачливостью. Погиб в бою под Ровно в 1920 г.
Но до этого было еще далеко, а пока «красный Дундич», переодевшись в форму белого офицера, едет в занятый белыми казаками Воронеж. Подобный трюк, кстати, он проделывал не единожды – хорошая выправка, знание иностранных языков и отменные манеры делали этого крестьянского сына неотличимым от отпрысков дворянских семей. Вот как описывает эту операцию сам Семен Буденный в мемуарах «Пройденный путь»:
«В Воронеж с письмом генералу Шкуро Дундич, переодевшись в форму белогвардейского офицера, поехал вечером. Он благополучно добрался до штаба Шкуро, передал письмо дежурному офицеру, а затем объездил весь город, изучая систему обороны противника. Но это относительно спокойное путешествие не могло удовлетворить Дундича. Он вернулся к штабу Шкуро и запустил в окно две ручные гранаты. Началась невообразимая паника. Белогвардейцы мчались со всех сторон ловить диверсанта. А "диверсант" в офицерской форме носился среди белых и во все горло кричал: "Лови! Держи!"
Наконец Дундичу надоело гоняться самому за собой. Он подскакал к участку обороны противника, занимаемому буржуазными ополченцами, и закричал: "Это вы, грибы титулованные, пропустили красных диверсантов! А ну посторонись, вороны!" И растерявшиеся добровольцы пропустили "сердитое благородие".
Глава 10. 60 про 47
Однажды в самом начале XVIII века придворному церемониймейстеру императорского дворца дали в подчинение провинциального лорда. И тот "колхозника" невзлюбил. Постоянно придирался, глумился, вымогал деньги и подарки и однажды довел насмешками до того, что "деревенщина" бросился на него с мечом.
Но все, что сумел сделать – это рассечь церемониймейстеру кожу на лбу. Преступника немедленно повязали, столь же быстро осудили к смертной казни, замок конфисковали, а вассалов выгнали на улицу.
Поскольку дело происходило в Японии, все выставленные на мороз пополнили собой ряды ронинов – самураев, оставшихся без хозяина. Большинство с этим смирилось, но 47 ронинов, встретившись, дали клятву отомстить за хозяина.
Чтобы никто не догадался, они разбрелись по всей стране, но каждый делал свою часть работы. Один из них, например, даже женился на дочери строителя замка церемониймейстера, чтобы раздобыть план строения. Только главный из них, чтобы усыпить подозрения, развелся с женой и месяцами бухал как не в себя, пропив даже свою катану. Дело дошло до того, что один из старых друзей, встретив опустившегося алкаша, валяющегося в грязи, пнул ногой и плюнул на него в знак презрения.
Церемониймейстер, до которого слухи, конечно же, доходили, успокоился. А зря.
А через год с небольшим сорок семь ронинов вновь встретились. Отправили соседям записки следующего содержания:
«Мы, ронины, состоявшие прежде на службе у Асано Такуми-но-Ками, собираемся этой ночью ворваться во дворец Кира Кодзукэ-но–Сукэ, чтобы отомстить за нашего господина. Мы не ночные грабители и не хулиганы и не причиним вреда соседним домам. Просим вас не беспокоиться».
После чего взяли штурмом дом церемониймейстера, вырезав шестнадцать и ранив более двадцати человек. Потом нашли главгада, отрезали ему голову и положили на могилу своего почившего лорда.
После чего сдались властям.
Все 47 были приговорены к смерти (старшему из налетчиков было 76 лет, младшему – 15), но в знак уважения к их доблести и чести им было разрешено самим сделать себе харакири. Чем все и воспользовались, вскрыв себе короткими мечами животы.
За одним исключением – младшего сегун помиловал, отправив гонцом к родственникам покойного с посылкой, которую он и вручил по описи под расписку: «…выдается голова – 1 штука, бумажная упаковка для головы – 1 штука…».
Юный гонец дожил до 78 лет, а после смерти был похоронен рядом со своими соратниками.
Могила ронинов до сих пор является одним из самых популярных туристических объектов в Японии, только могил там не 47, а 48. Друг, оплевавший алкоголика, пришел к нему на могилу, извинился перед покойником за свой тогдашний поступок и в знак стыда тоже разрезал себе живот. По решению настоятеля храма похоронен рядом с сорока семью воинами.
Театральные постановки театра "кабуки" на этот сюжет начались на следующий же год после похорон и до сих играются в Японии чаще, чем какая-либо другая пьеса.
В 1907 году история 47 ронинов впервые была, если можно так сказать, экранизирована – театральную пьесу засняли на пленку. В 1908-м появился уже первый постановочный фильм. А всего эту историю можно посмотреть примерно в 60 вариантах – более 20 экранизаций на большом экране и более тридцати позиций в списке телесериалов.
Последние версии – одноименная голливудская постановка 2013 года с Киану Ривз в главной роли и "Последние рыцари" США/Чехия, 2015 года с Морганом Фрименом.
И это, наверное, самый экранизируемый сюжет на планете.
Глава 11. «Когда придешь домой в конце пути…»
Господи, как же я ее ненавидел в юности, во время просмотра всех этих юбилейных концертов! Выходит эта необъятная фигура (а она непременно выйдет) – и понеслось! Весь мир "Ролингов" слушает, а мы Зыкину.
Сейчас "Река-Волга" у меня непременно загружена в плеере. Все проходит, почтенные.
Все проходит.
Я не то чтобы вырос, но немного набрался ума и понял, что именно Зыкина много лет, много десятков лет была материальным воплощением понятия «русская песня» – и не только на одной шестой, но и во всем мире.
Эта ее «эпохальность» стала для нее и благословением, и проклятием.
По первой половине ее жизни можно снимать лихой байопик, потому как биография Людмилы Георгиевны – пожалуй, одно из самых идеальных воплощений Большой Советской Мечты.
Она не просто «вышла из народа», там контраст куда разительнее: из самых что ни на есть низов – в самые что ни на есть князья.
Людмила Зыкина родилась 10 июня 1929 года в Москве в семье рабочего хлебозавода и больничной нянечки.
Сказать, что они жили бедно – это ничего не сказать.
Как вспоминала в интервью певица: «У нас комнатка была – шесть метров, в ней все жили, тут и бабушка, и мамины сестры наезжали. Мне, маленькой, доставалось спать под столом. Перед войной бабушка сказала: «Хватит жить в клоповнике, давайте рыть землянку». В этой землянке и жили до самой войны. Еще у нас сарай был – по весне перебирались туда, и становилось просторнее».
Этому поколению вообще досталось, и Зыкина, к сожалению, имела полное право утверждать:
«У меня не было ни детства, ни юности. Я рано начала работать, поздно пошла учиться. Все время пыталась кого-то догнать – так и живу в этом ритме».
Когда началась война, 13-летней девчонке пришлось бросить школу и пойти работать токарем на станкостроительном заводе имени Серго Орджоникидзе – там давали рабочую карточку. На соседнем станке, кстати, работал такой же подросток Николай Чикирев, который позже станет директором завода и с которым Зыкина дружила всю жизнь.
Работали в войну на износ, и пришедший с фронта отец просто не узнал дочь – такой изможденной она была. Через знакомую удалось устроить дочь в булочную, но там она проработала всего месяц, а потом пришлось пойти к матери в больницу имени Кащенко – устроилась швеей, благо шила всегда хорошо, потом ушла в пошивочную мастерскую.
Музыкальная карьера началась тоже, как в кино, – уже после войны, в 1947 году увидела объявление о наборе в хор имени Пятницкого и после подначек подруг пошла на прослушивание.
Из полутора тысяч претендентов взяли четверых – троих парней и Людмилу.
Но напасти на этом не закончились – через два года, в 1949 году, умерла мама и из-за потрясения у певицы пропал голос – не то что петь, громко говорить не могла. Казалось, карьера певицы закончилась, не начавшись, сказки не случилось и пора возвращаться туда, откуда выскочила.
Зыкина увольняется из хора и устраивается на работу в типографию.
Но через год голос вернулся, и Людмила Зыкина выдерживает конкурс в хор русской песни Всесоюзного радио. Как вспоминала, первые годы жилось трудно. Заработки у хористок были очень небольшими, поэтому приходилось подрабатывать.
Пригодилась любовь к вышиванию – Зыкина шила специальные дорожки на пианино, которые у музыкантов пользовались хорошим спросом.
Правда, вскоре музыкальная карьера пошла в гору – Зыкина становится солисткой, а в 1960 году, проработав в хоре семь лет, певица начинает сольную карьеру и переводится в Москонцерт.
И тут происходит взрыв – в 60-е Зыкина становится невиданно популярной, записывает свои главные, вневременные, хиты вроде «Течет река Волга» или «Оренбургский пуховый платок».
Она объездила с гастролями всю страну, побывав в самых отдаленных ее уголках и даже выступив на Северном полюсе перед полярниками.
Тогда же она покоряет и зарубежную публику. Первые ее гастроли проходили в Париже в составе Мюзик-холла при Москонцерте. По рассказам, на "реке Волге" эмигранты в зале рыдали в голос. Зыкина вспоминала: «Кто бы мог подумать, что с самого начала будут «бисировать» многие номера программы… Аплодисменты, скандирования, корзины цветов. Признаться, не ожидали такого приема. По-настоящему поверили в успех, когда за кулисы пришел всемирно известный мим Марсель Марсо. Под впечатлением увиденного он написал статью о советском Мюзик-холле: «Это посланцы России – страны высокой культуры, высокого интеллекта, страны настоящего и будущего…».
Успех у Зыкиной был оглушительный, она «рвала» любые залы, причем без разницы – были ли это матросики в Доме офицеров где-нибудь на Камчатке или чопорная публика в концертном зале Мельбурна.
Одновременно с концертной деятельностью она активно участвует в конкурсах и к 1965 году становится восьмикратным лауреатом Всесоюзных и Всероссийских конкурсов вокалистов. Во Франции выходит «золотой» диск, на родине же каждая пластинка расходится огромными тиражами (всего же общий тираж ее пластинок превышает 6 миллионов экземпляров).
Фактически Зыкина становится главной певицей страны, и этому не мешает даже то, что певица никогда не была членом партии.
Несмотря на свою известность, самоучка Зыкина всерьез начинает заниматься своим образованием – в 1960-е годы поступает в Музыкальное училище им. Ипполитова-Иванова, а 1977-м заканчивает Государственный музыкальный педагогический институт имени Гнесиных.
Хрущев, и Брежнев, такие же «выходцы из низов», искренне любили народную песню и поэтому очень благоволили главной фолк-певице страны. С премьер-министром Косыгиным народная молва их вообще поженила, хотя, как рассказывала сама Людмила Георгиевна, недавно похоронивший жену Алексей Николаевич относился к ним скорее иронично: «Молва – плохой гонец и еще худший судья. Хорошо еще, что подобрали мне молодую, да еще Зыкину!»
С министром культуры Фурцевой Зыкина просто дружила и позже весьма обижалась на режиссера Юрия Любимова, несправедливо написавшего в «Огоньке», будто она и Фурцева вместе «закладывали и парились». В баню, мол, ходили, любила Фурцева это дело, но максимум, что там появлялось, – это пиво, да и то для того, чтобы волосы на него накручивать.
Кстати, Зыкина действительно умела дружить, со многими людьми она прошла вместе всю жизнь, и от друзей, даже попавших в опалу, никогда не отказывалась.
На похоронах опальной Фурцевой она пела у гроба песню-плач «Ох, не по реченьке лебедушка все плывет…», а потом именно у Зыкиной пришедшие собрались на поминки.
Зыкина, безусловно, пережила свое время. Даже в последние годы Советского Союза, когда народная песня для нового поколения стала анахронизмом, ее монументальная фигура, неизменно появляющаяся на каждом концерте, воспринималась олицетворением песенной замшелости и рутинности. Имидж не поправляли даже слухи о том, что в Штатах Зыкина выступала на концерте «Битлов» и те вроде как совместно с ней исполняли «Калинку».
А теперь историей стали и Зыкина, и «Битлз». Большое видится на расстоянии и становится понятно, что Людмила Георгиевна действительно очень много сделала для развития музыкальной культуры народной песни. Именно благодаря ей фольклор ушел от пресловутых «Валенки-валенки» к сложным и музыкально нагруженным вещам.
Не зря же ее творчество высоко оценивали люди, которых в непонимании музыки никак не обвинишь.
Именно ей дал свою ораторию Родион Щедрин, получив за нее в 1970-м Ленинскую премию, а Дмитрий Шостакович утверждал: «Зыкина – не только великолепный интерпретатор, она сотворец, соавтор композитора».
В одном из последних интервью она сказала: «Жизнь ко мне всегда благоволила, и за это я благодарна судьбе. Я прожила такую большую жизнь, прошла через такие жернова – мне уже ничего не страшно».
Сейчас действительно уже не имеют никакого смысла ни обвинения, ни восторги, ни сплетни, ни барский гнев, ни барская любовь. Не важны сейчас ни звания, ни награды, ни деньги, ни бриллианты, ни квартиры, ни поклонники. Все кончилось.
Остался только – и еще надолго останется – неповторимый голос, неотвратимо раскатывающий: «И-и-здалека до-о-олго-о-о…».
Глава 12. Жил на свете рыцарь бедный
К сожалению, имя Владимира Дмитриевича Михайлова, наверное, уже мало что скажет даже не рядовому читателю, но и молодым любителям фантастики. Общественная память – тот еще Боливар, больше одного выносит крайне неохотно. Под лейблом «советские фантасты» утвердилось непозволительное малое количество имен.
Александр Беляев, Иван Ефремов, братья Стругацкие – вот, пожалуй, и все, что положено знать обывателю.
Меж тем их было много – тех, чьими усилиями наша фантастика все больше отходила от проблем строительства звездолетов и любимых лунных тракторов к проблемам обычных людей, таких же, как мы с вами, только (фантастика же!) поставленных в необычные обстоятельства. Почти все они ушли и ушли незаметно, Владимир Михайлов оставался едва ли не последним из той когорты, что делала из фантастики – литературу.
Биография Владимира Дмитриевича проста и незамысловата. Официально она, наверное, выглядела бы так: родился в 1929 году в Москве, потом перебрался в Прибалтику. Окончил юридический факультет Рижского университета им. П. Стучки, работал следователем в прокуратуре, служил в армии, был на партийной работе. В 1958 году ушел на литературную работу, работал в Риге в редакциях и писательских организациях. В фантастике дебютировал в 1962 году повестью "Особая необходимость". Выпустил множество книг. До конца 80-х годов жил в Латвии, затем переехал в Москву. Писал до последнего дня. Умер в 2008 году. Все.
Вот только в эти строчки не поместилось очень многое.
Нет там, например, о том, что именно благодаря Владимиру Дмитриевичу увидела свет повесть Стругацких "Гадкие лебеди". Михайлов, работавший тогда в журнале "Даугава", выпросил экземпляр рукописи у Аркадия Натановича, и в 1987 году эта, как все заверяли, «непубликуемая» и потому ходившая в «самиздате», повесть была напечатана там под названием "Время дождя".
Нет там и о поистине бесценном вкладе Владимира Дмитриевича в становление нового поколения фантастов – он много лет вёл Рижский семинар молодых фантастов, был одним из руководителей Малеевского семинара молодых фантастов. Не случайно нынешние властители дум отвечали ему искренней любовью –
на его смерть тогда откликнулись едва ли не все популярные российские фантасты всех возрастов, от Павла Амнуэля до Вадима Панова.
И дело даже не в том, что Владимир Дмитриевич, несмотря на возраст, до последнего дня оставался абсолютно адекватным человеком, не растерявшим ни ясности ума, ни силы таланта, ни даже определенного авантюризма. Незадолго до смерти, например, Михайлов принял участие в необычном проекте «Убить чужого»/«Спасти чужого», где сначала 13 популярных фантастов писали рассказы о зловредных инопланетянах («Убей чужого»), а затем («Спасти чужого») должны были написать продолжение – но не своего рассказа, а произведения своего коллеги. Написать так, чтобы вывернуть обрисованную предшественником ситуацию наизнанку, и спасти инопланетный разум.
Владимир Дмитриевич справился, по общему мнению, блестяще, отыграв в паре с фантастами, годящимися ему в дети (Василий Головачев) и внуки (Алексей Пехов).
Но дело, разумеется, не в забавах. Сейчас уже сложно объяснить, чем были книги Владимира Михайлова в 70-80-е годы, почему за ними бегали, доставали всеми возможными способами, и бережно переплетали выдранные из какого-нибудь «Вокруг света» страницы.
Помню собственное потрясение, когда в начале 80-х я прочел «Сторож брату моему» – роман, который просто не мог, не имел права появиться в середине 70 годов в Советском Союзе. И помню, насколько меня перепахала эта история полета космического корабля с невообразимым экипажем. Не приключениями, конечно, и не экзотикой – а тем, насколько захватывающе интересно можно рассказывать о невообразимо сложных проблемах. А таких книг у него было не две и не три – "Дверь с другой стороны", «Ручей на Япете», "Стебелек и два листка"…
И поэтому – стыдно признаться, да – но где-то в глубине души я и сегодня верю: когда-нибудь Владимир Дмитриевич Михайлов опять напишет строки, которыми начинался «Сторож»: «День своих похорон я помню плохо, но день смерти до сих пор стоит перед глазами…».
