Kitabı oku: «Мои знакомые животные», sayfa 2

Лизка

Говорят, сапер ошибается только один раз. Вот и Лизка, к несчастью, ошиблась тоже только один раз. Она была выдающейся специалисткой по прыжкам с большой высоты, ее высочайшая квалификация в этом деле сомнению никогда не подвергалась. Но и ей – как саперу – дано было право только на одну ошибку, и она оказалась последней.

Лизка – это наша ангорская кошка. И это была самая необычная кошка, какую я знал в своей жизни.

Она и внешне уж никак не походила на обыкновенную кошку. Маленькая, хрупкая, изящная, с удивительно чистой снежно-белой щерстью, из-под которой чуть просвечивала розовая кожа, с маленькими лапками, розовым носиком и огромными светло-голубыми, как закатное небо, глазами, она казалась скорее ангелом, спустившимся на нашу грешную Землю с небес, чем животным, тем более хищным.

Почти всю первую половину дня после завтрака Лизка занималась своим туалетом. Сначала она вылизывала хвост и заднюю часть тела (хвост при этом она прижимала к полу передними лапками, чтобы он не шевелился), потом все остальное. На это у нее уходило не меньше двух часов. Воды она терпеть не могла, зато два раза в день ее расчесывали мягкой щеткой.

Все ее повадки были очень странные. Выйдя из детского возраста, она почти никогда не играла, а или неторопливо бродила по квартире, куда-нибудь запрыгивала и спрыгивала обратно, или сидела на шкафу или на столе, или лежала на ковре посреди комнаты. Она почти никогда не выпускала «из ножен» своих коготков, так что кое-кто из наших юных гостей даже выражал сомнение в том, что они у нее вообще есть: когти у нее, конечно, были, но она ими совсем не пользовалась.

Лизка была необыкновенно привязана ко всем домашним, особенно к моей младшей сестре, Вике, которую она встречала не иначе, как прыгнув ей на грудь, обняв лапками за шею и «целуя» в нос, щеку или глаз. Мне она тоже часто лизала руки и лицо: кстати, именно из-за этой своей привычки она и получила имя «Лизка».

В то же время к чужим она относилась очень настороженно, не любила, когда ее гладят или берут на руки, поэтому гостей обычно встречала, сидя на шкафу.

Шкаф у нас был высокий, с антресолью под самый потолок: оставалось ровно столько пространства, чтобы поместиться маленькой кошке. Но самое интересное, что шкаф стоял совершенно отдельно от другой мебели, был он гладкий-гладкий, полированный, так что, казалось, забраться на него абсолютно невозможно. Никто не мог понять, как кошка туда попадает.

Лизка делала так: выходила из комнаты в довольно длинный прямой коридор, напротив которого как раз и стоял шкаф. Затем от самой входной двери разгонялась и взбегала прямо по стене! Кто этого не видел, никогда не поверит. Правда, при этом она выпускала свои коготки, из-за чего стена в этом месте была закрыта специальной деревянной панелью, которую мы так и называли «лизкина стена».

Но самыми замечательными лизкиными качествами были ее ум и ее манера ходить на прогулку.

Умна она была невероятно. Она понимала все, что ей говорили; например, можно было сказать: «Лизка, выйди, пожалуйста, из комнаты!» – и она вставала или спрыгивала откуда-нибудь и выходила. Можно было позвать ее, не обычным «кис-кис», а совсем как человека: «Лизка, иди сюда!» – и она приходила.

Вообще с Лизкой никто из нас не обращался как с кошкой: никто ей не говорил «Брысь!» и т.п., как-то не получалось. И когда она лежала, вытянув лапки, на моем столе и смотрела на меня, на мордочке у нее обычно было такое выражение, будто кошка чуть-чуть улыбается; глаза, большие, ласковые и умные, казались задумчивыми – и я, глядя на нее, иногда начинал сомневаться в том, что наша Лизка действительно кошка. А вдруг она человек? Во всяком случае, глаза у нее были гораздо более человеческие, чем у многих людей.

Что касается лизкиных прогулок, то это были во всех отношениях обычные кошачьи прогулки, за исключением только того способа, каким она попадала на улицу. Почему-то Лизка боялась или не хотела выходить через дверь, по лестнице, а выпрыгивала в форточку и потом вниз с балкона. Казалось бы, что тут особенного? А дело все в том, что жили мы в то время на пятом этаже!

В это, я понимаю, поверить еще трудней, чем в историю со шкафом. Тем не менее, Лизка это проделывала сотни раз на протяжении трех лет и с ней ни разу ничего плохого не случилось.

Видимо, решающим был первый прыжок: возможно, она просто по неосторожности упала с балкона – и благополучно приземлилась. И с тех пор не боялась прыгать вниз.

Многое объяснялось, конечно, и особенностями ее телосложения и поведения. У Лизки были длинные, сильные, как пружины, «ноги», при очень небольшом весе. Поэтому запрыгивать куда-нибудь и спрыгивать вниз было ее любимым занятием, кроме того, она таким образом тренировала свои лапки-пружинки.

Своими цирковыми трюками она не занималась только зимой, в сильные морозы, да еще тогда, когда у нее были котята. За четыре года, что Лизка прожила у нас, она родила семерых котят, отцом всех их был один очень представительный ангорский кот. Лизка была самой нежной и заботливой мамой, и котята у нее всегда хорошо развивались, были здоровые и веселые: найти для них хозяев труда не составляло.

Беременная, Лизка почти не прыгала, но однажды она изменила этой своей постоянной привычке.

Это случилось ранней весной, в середине марта. У нас на кухне стояла газовая плита: газ открывался, как обычно, на стволе – поворотом вентиля на трубе, по которой шел газ, и кроме того, поворотом рукоятки-выключателя на самой плите. Вот эту рукоятку моя маленькая сестра все время забывала закрыть: она выключала газ только на трубе и потом уходила. Когда после этого кто-нибудь поворачивал вентиль, газ сразу начинал выходить. Вике делали замечания, но она продолжала поступать по-своему.

И вот как-то поздно вечером, когда Вика, дедушка и я уже спали, мама пошла на кухню ставить чай, но, повернув вентиль, о чем-то вспомнила и вернулась в комнату. В этот день она плохо себя чувствовала и очень устала на работе. В комнате она что-то еще сделала, потом постелила и легла, а об открытом газе забыла.

Все внутренние двери у нас закрывались неплотно, форточки, наоборот, были закрыты. Так бы мы все и погибли: ведь газ человека усыпляет и, надышавшись газом, он гибнет. Но нас спасла Лизка.

Кошки гораздо лучше чувствуют всякие запахи и очень чутко спят. Было уже совсем темно, когда мама, громко крича, разбудила всех нас. В квартире стоял сильный отвратительный запах газа: будто разбили тысячи тухлых яиц.

Дед – он у нас бывший офицер, ветеран войны, человек решительный – тут же вытолкал нас всех на лестницу, не дав даже толком одеться, а сам открыл настежь все окна и двери на балкон, закрыл газ и спустился к нам. И только тогда мы вспомнили о Лизке.

Мы с дедом тут же поднялись наверх. Но кошки в квартире не было.

Мы нашли ее внизу, под нашим балконом. Было очень холодно, налетал порывами норд и шел мокрый снег пополам с дождем. Никогда прежде в такую погоду Лизка не выходила из квартиры. Кроме того, она всегда выпрыгивала правильно и расчетливо: возле самой стены дома проходила асфальтовая дорожка, а дальше начиналась мягкая земля, летом заросшая травой, а зимой покрытая снегом. Вот туда она и падала и никогда не ошибалась.

Но, к сожалению, тот, кто прыгает с такой высоты, имеет право только на одну-единственную ошибку: на этот раз кошка упала на асфальт. Может быть, все дело в том, что она была беременна и вот-вот должна была родить, а может быть, она просто слишком испугалась и поспешила.

Когда мы ее нашли, она еще дышала, но сделать уже ничего было нельзя. Я посмотрел на деда, нашего вожака, и очень удивился: наш неунывающий дед, на глазах которого я никогда не видел слез, которого просто невозможно было себе представить плачущим, на этот раз плакал. Я успел еще погладить Лизку, а она в последний раз из последних сил лизнула мне руку.

Мы похоронили Лизку на следующий день, под нашим балконом, возле того места, где она разбилась. Дед почему-то очень хотел посадить на ее могиле какое-нибудь особенное дерево и раздобыл-таки где-то настоящую японскую дикую вишню, сакуру. Теперь она выросла в красивое стройное деревце.

Что же произошло в ту ночь? Об этом нам рассказала мама. Как я уже говорил, она легла спать и спала, по ее собственным словам, как убитая. Проснулась же оттого, что Лизка, всегда такая кроткая и тихая, за всю свою жизнь никого не поцарапавшая и не издававшая почти никаких звуков (она умела только еле слышно попискивать, когда ей что-нибудь было нужно, или тихо-тихо мурлыкать, когда была чем-нибудь очень довольна), на этот раз повела себя совершенно безумно: она прыгнула к маме на постель и стала когтями царапать ей лицо, издавая при этом дикие вопли. От этого мама вскочила, как ужаленная, сразу почувствовала запах газа, закричала и бросилась к нам. А о кошке мы все забыли.

Она же, увидев открытую дверь на балкон, побежала туда. Кошка погибает от удушья или отравления быстрее, чем человек; кроме того, она спасала не только себя, но и будущих котят. Вот, наверное, поэтому она поторопилась и прыгнула неправильно.

С тех пор прошло много лет. Мой героический дед до сих пор жив: недавно ему стукнуло 80 лет. И все мы тоже живы.

Возвращаясь домой, я часто прохожу мимо небольшого тонкого деревца с медового цвета стволом и яркими, глянцевитыми листочками: для всех людей это деревце, может быть, и симпатичное, но обыкновенное, а для меня совершенно особенное. Деревце окружено аккуратной оградкой, окопано и побелено: это уж дед постарался.

Теперь у нас живет другая ангорская кошка, Дашка. Она не такая беленькая, не такая умная, не умеет взбегать на шкаф по стене и прыгать с пятого этажа, но мы ее очень любим, потому что она напоминает нам нашу любимицу и спасительницу, самую замечательную кошку на свете – Лизку.

Птицелов

Уже больше двадцати лет я не ловлю птиц. Хотя в детстве любил их больше всего на свете. Одно время у меня в комнате жили тринадцать разных певчих птах: два кенара и канарейка, две чечетки («чечики», как мы их называли), снегирь, два вьюрка, чижик и четыре щегла.

Давно это было! Но и сейчас, когда я иду по улице и встречаю сидящих на ветке солидных снегирей или летом за городом вижу стайку стремительных ярких щеглов, на душе у меня становится теплее. Да, ведь это именно птички так скрасили мое, в общем-то, одинокое и не очень счастливое детство.

А оборвалось все это внезапно, после одного совсем особого случая.

В то лето в пригородных рощицах было много чижей. Мы ловили их «заподками» – западнями.

Западня – это на вид самая обыкновенная небольшая прямоугольная клетка. Посредине она перегорожена проволочной «стенкой» на две части, и в каждой – своя маленькая дверца: одна обычная, закрывающаяся простым крючком, а другая – с пружинкой – автоматически захлопывающаяся. Раскрыв ее, в образовавшееся отверстие вставляют две особые круглые палочки: одну горизонтально, другую вертикально – они удерживают дверку, не давая ей закрыться.

Вот на эту горизонтальную жердочку и садится прилетевшая птичка. Искусный ловец так укрепляет палочки, что веса крошечной птички оказывается достаточно и палочка соскакивает, дверка захлопывается и – птица поймана!

Зачем же птичка летит прямо в клетку? Ну, во-первых, дикая птица не знает, что такое клетка. Все же ко всему непонятному, незнакомому дикие животные и птицы относятся с опаской, так что поймать даже любопытного беспечного чижика в пустую заподку шансов мало. Поэтому в то отделение клетки, где установлена дверка-ловушка, кладут приманку: прикрепляют прищепками ярко-красные гроздья рябины (если ловят снегиря) или несколько слипшихся коробочек репейника (если надеются поймать щегла), или просто рассыпают по дну пестрый яркий канареечный корм: перемешанные друг с другом крошечные черные зернышки рапса, круглое коричневое, как полированное дерево, просо, желтое пшено, коноплю, семечки подсолнуха.

Но и этого мало. Самое главное в заподке – это подсадная птичка. Ее сажают во второе отделение клетки, с обычной дверкой. Птичка должна быть ручная, привыкшая к неволе: если ловят щегла, это щегол; если чижика – чижик.

Птичка весело прыгает, поет и клюет корм. Ее дикая «подружка», услышав знакомый голос, прилетает, видит эту соблазнительную картину и пытается выяснить, что это такое вкусненькое тут клюет ее родственница: садится на жердочку – хлоп! – и попалась!

Больше всего птички хотят есть на рассвете, поэтому заподка обычно ставится с вечера, а проверяют ее утром, когда солнце уже высоко. Если в заподке никого, кроме подсадной птицы, нет, ее лучше снять с дерева, а в сумерки опять поставить. Если есть, дверку открывают, а попавшую в ловушку дикую птицу выгоняют в другую маленькую клеточку-переноску.

Проверять заподки по утрам – закон для птицеловов, потому что попавшая в ловушку птица пугается и начинает биться, пытаясь вырваться на волю: если оставить ее так на весь день, она не станет есть и пить, может повредить себе крылья и клюв и даже разбить голову, ударяясь о прутья клетки, и в конце концов погибнуть.

Поэтому оставлять пойманную птичку в западне надолго ни в коем случае нельзя.

И вот однажды я нарушил это золотое правило птицеловов.

Это было в середине лета, в июле или, может быть, в начале августа. С вечера я поставил заподку в ближней рощице, среди молодых сосенок, лиственниц, ольхи и березы – как раз такие места любят чижики. Укрепив клетку на одной из верхних веток невысокой пушистой сосенки, примерно так, как вешают игрушки на новогодней елке, отправился спать. В клетке сидела совершенно ручная чижиха.

На следующее утро – это было воскресенье – я проснулся в семь часов утра. Мне нужно было еще набрать репейника для щеглов, свежей созревающей рябины для снегиря, березовых и ольховых почек для чечиков и для всех птиц – нежных салатовых листьев одуванчика и подорожника. Их найти было нетрудно, а вот за репейником пришлось идти за полтора километра, к реке; рябина же росла в самом нашем дворе. Потом я почистил клетки, засыпал корм в кормушки, налил в поилки чистую воду. Осмотрел птиц: все они были здоровы и веселы, щеглы уже начали петь свою обычную песенку: звучит она так, будто в горле у них перекатываются звонкие стеклянные шарики. Я еще немного постоял, любуясь своими птичками. Пора было идти проверять заподку.

Но тут как назло явились два моих приятеля: Миша и Макс. Именно у Миши я взял ту ручную чижиху, которая сидела в моей заподке: у меня самого такой не было. Они сказали, что идут на птичий рынок: якобы какой-то дядька собирается продавать своих амадинов (очень красивых маленьких птичек из семейства ткачиков): неплохо было бы посмотреть и прицениться. Кроме того, нужно продать пойманных птиц. С собой у них были две большие клетки и в них десять или двенадцать чижей, уже привыкших к неволе: в то время чижик шел на нашем базаре за рубль, но если учесть, что порция эскимо тогда стоила 20 копеек, для нас это были хорошие деньги. Продавали мы и корм, и поилки, и клетки. Летом это приносило немалый доход.

Я сказал, что у меня заподка в лесу, надо проверить, но Миша стал меня уговаривать, уверяя, что сегодня все равно никого не поймаешь: на рассвете шел дождь и птицы где-нибудь прятались, а не летали в поисках корма. Это было похоже на правду. Кроме того, Миша был старше меня и как птицелов авторитетней: в нашей компании заводилой был он, он и заподки делал, и для себя, и для нас; знал всякие места, где водятся птицы и есть хороший корм, а зимой именно с ним мы ходили ловить снегирей: ночью их, спящих, ослепляют фонарем и берут прямо руками, но это требует навыка и быстроты – Миша тогда поймал трех снегирей, а мы с Максом вместе только одного.

Словом, я поддался на уговоры и согласился. На рынке мы с Максом торговали, а Миша толкался среди покупателей, смотрел птиц, толковал с продавцами – словом, получал удовольствие. С рынка мы вернулись только к обеду, а после обеда пришли гости, и мама ни за что не хотела отпустить меня на улицу. И только вечером, уже в сумерки, я отправился проверять заподку.

Когда я добрался до места, было уже очень поздно, но в наших краях летом нет настоящей ночи: в воздухе будто разлито молоко, видно недалеко, но ясно и четко, иногда даже можно читать.

Еще шагов за пять я разглядел на ветке свою заподку и сердце у меня екнуло: обе дверки были закрыты! Я быстро залез наверх, так что моя голова оказалась на одном уровне с клеткой. И тут увидел такое, от чего сердце в моей груди забилось, как пойманная птица, и перехватило дыхание. Сначала я даже не понял, что произошло, только почувствовал: случилось что-то жуткое, непоправимое.

В заподке был чижик, крупный, очень красивый, его мягкие перышки были лимонного и бледно-зеленого цвета. Но он не двигался, а лежал на дне клетки в самой неестественной позе. Чижиха в соседнем отделении вела себя очень тревожно, беспокойно перескакивая с жердочки на стену клетки и обратно. Я присмотрелся и увидел, что чиж, пытаясь вырваться на волю, просунул голову между нижней проволочкой и деревянной рейкой, но не вылез, а застрял и, видимо, задохнулся.

Рискуя свалиться с дерева, я протянул обе руки, одной отогнув проволоку, другой вынул крошечное еще чуть-чуть теплое тельце. Потом спрыгнул вниз.

Но напрасно я дул на чижика, напрасно пытался поднести к его клювику пахучие зерна конопли и капельки воды: чижик был мертв. Он лежал на моей ладони, такой маленький, жалкий, несчастный, и хотя он умер и ничего уже не чувствовал, вся его застывшая поза выражала боль и в то же время жажду жизни: головка вытянута вперед, как будто он все еще пытается вылезти из клетки, тельце с растопыренными крылышками обмякло и на тоненькой-тоненькой шейке, там, где его задушила безжалостная проволока, распушились светло-желтые перышки.

И тут я вспомнил: эта нижняя проволочка была давно уже отогнута и неплотно сидела в пазах: надо было ее поправить, а я собирался-собирался, да так и забыл.

Вспоминая все это сейчас, я могу сказать: это был самый страшный день моего детства.

Не помню, как я добрался до дому. Увидев меня, мама испугалась, а я бросился к ней, зарылся лицом в ее платье и горько-горько заплакал.

А через две недели я пошел в лес и отпустил всех своих птиц, оставив себе только канареек. В неволе птицы отвыкают заботиться о себе: им не нужно остерегаться врагов, не нужно искать себе корм. Поэтому выпущенные из клеток, они могут погибнуть. И только в конце лета можно отпускать их на свободу: в это время корма вдоволь, можно постепенно привыкнуть к вольной жизни, найти птиц своего вида и примкнуть к их стайке, где будет кому предупредить об опасности и есть кому подражать в поисках пищи.

Я вышел на поляну, открыл все свои клетки, мои птички выпорхнули и спокойно уселись на ветках прямо над моей головой, будто никогда и не жили на воле и никуда не собирались улетать.

Да, давно это было, очень давно. С тех пор я больше не ловлю птиц. Правда, корм покупаю до сих пор, а на зиму заготавливаю целый мешок подсолнечных семечек. Их я насыпаю в кормушку, висящую под моим окном. Кормушку я сделал так: взял обычную пластиковую бутылку, укрепил ее в вертикальном положении горлышком вниз, а под ней прибил квадратную фанерку с невысоким бортиком. Бутылка наполнена семечками и закрыта пробкой, но в пробке сделаны отверстия, чтобы семечки постепенно высыпались. Над кормушкой – крыша, для предохранения от снега и дождя.

Так что теперь я смотрю на птичек только через окно своей комнаты.

С Мишей я после того случая перестал водиться: не мог ему простить, что он был косвенным виновником гибели чижика, а кроме того, я понял тогда, что мы с ним по-разному любим птиц: он – ради своей выгоды и удовольствия, а я люблю их самих по себе, бескорыстно. А вот с Максом, которого теперь называют не иначе как Максимом Альбертовичем, я переписываюсь до сих пор. Он теперь живет в Петербурге и работает заместителем директора зоопарка, защитил диссертацию и называется она – знаете как? Представьте себе, «Выводковое поведение певчих птиц семейства вьюрковых»!

А я не стал биологом, я стал врачом. И все-таки даже сейчас, когда я прохожу по улице и вижу веселую смешную синичку, или стайку надутых важных снегирей, или взбалмошную семейку растрепанных воробьев, у меня теплеет на сердце и вспоминается детство, прохладный лес, залитый солнцем, и веселое безмятежное пение птиц.

Милые мои птички! Как я рад, что полюбил вас! Как хорошо, что вы есть на свете!