Хроника Лёлькиных аллюзий

Корректор Варвара Алексеевна Богородицкая

© Вага Вельская, 2018

ISBN 978-5-4490-5603-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I

Лёля ещё с молодых лет твёрдо усвоила, что возникающее из ниоткуда предчувствие никогда её не обманывает. И если оно прозвенело отдалённым тонким колокольчиком, то жди его громовые раскаты или в скором времени, или в неведомом будущем. Предчувствие сродни интуиции безраздельно властвовало у неё в каких-то глубоких телесных лабиринтах, на уровне солнечного сплетения, охватывая цепкими острыми коготками внутренности мягкого беззащитного живота, рождая мгновенные неожиданные озарения, толкающие к импульсивным действиям по мимо её воли.

Объяснить вразумительно свои поступки, диктуемые предчувствием, она не могла. Особенно – мужу, который внушал ей смолоду, что она дура, ничего не смыслит в жизни и живёт не по её разумным правилам. Но стоило ей не подчиниться интуиции, приложить умственные усилия: выгадывая, выкраивая, предполагая, вычисляя и слагая свой искусственный алгоритм действий, – как она получала обратный эффект. Безрезультативный тупик неразрешённых проблем приводил к раздражающему бессилию, а главное – со временем первоначальная правота спонтанных установок, диктуемых, возникающей в животе острыми хваткообразными спазмами, интуицией побеждала, но с опозданием.

К этому открытию своего природного дара Лёля пришла не сразу, а обретя счастливый и горький жизненный опыт прожитых лет, давно переваливших за неприличное число, непроизносимое женщинами вслух, а главное – сознательно не замечаемое и не ощущаемое вовсе. Лёля уже не сомневалась, что все события жизни она будто заглатывала в себя, как пищу, которая в зависимости от качества, успокаивала или терзала её изнутри, разъедая нутро стрессовыми ситуациями. И даже выпадавшие на её долю радости, вызывали чувствительные рези в животе и лёгкие головокружения.

Отбросив на время все дела и мысли об окружающих её родных и неродных людях, поняв, что тянуть дальше невозможно и чревато для жизни, она решительно отправилась к врачу, чтобы в кратчайшие сроки определиться с имеющимися в запасе жизненными ресурсами, остановить нарастающие желудочные недомогания, которые измотали её в конец некомфортными унизительными симптомами и растущим тревожным предчувствием.

Лёля сдала анализы и, получив направления от врача на эзофагогастродуоденоскопию и видеоколоноскопию, стала пробиваться на исследования.

В Мариинской больнице, куда её направили, таких женщин, как она, – с полисами обязательного медицинского страхования – оказалось много. Из справочного окошечка ей рявкнули:

– Запись – один раз в месяц и только по телефону, сроки проведения – не ранее шести месяцев, если пройдёте консультацию у нашего врача.

– Зачем консультация, если мой врач уже дал направление? – спросила удивлённая Лёля.

– Не устраивает – платите двадцать тысяч, и возьмём хоть завтра на трое суток, – крикнули из окошечка.

– А зачем на трое суток? Я могу хорошо подготовиться сама, – опешила Лёля.

За спиной послышался недовольный ропот очереди, и она ушла.

В указанный день, просидев на телефоне полдня, она всё же дозвонилась и записалась на предварительную консультацию к хирургу Мариинской больницы. Через месяц, явившись по записи, она увидела толпу из одних женщин бальзаковского возраста, к которым она себя по наивности ещё причисляла с учётом новой трактовки сдвинутого времени двадцать первого века. Глядя на этих, как ей показалось, до боли знакомых городских женщин, она поняла, что не одна она глотала и переваривала преподнесённые судьбой на тарелочке с голубой каёмочкой житейские страсти с разнообразной горько-сладко-ядовитой приправой прожитых дней, испарившихся в никуда, оставивших после себя следы невидимых шрамов, конфигуративные острые эрозии и горделиво возвышающиеся эпителиальные образования различных органов.

Получив медкарты, все гуськом направились в больничный корпус на предварительный приём к самому профессору. Молчаливая толпа собралась перед профессорским кабинетом, поглядывая с благоговением на открывающиеся и закрывающиеся двери, предвкушая долгожданную беседу со светилом медицины, назначение срока важного обследования, после которого будет ясно, куда дальше плыть по жизни.

Больничное отделение с утра гудело, как улей. Из кабинета вывалилась огромная толпа крикливых студентов в белых халатах нараспашку со счастливыми возбуждёнными лицами, которые, видимо, успели отрапортоваться по зачётам. Мобильники звенели на все голоса: назначались встречи, свидания, выяснялись отношения – жизнь кипела, как ей и положено в молодые годы. Рядом в ординаторскую и обратно сновали люди в голубых халатах. По коридору суетливо бегал медперсонал с установками для капельниц, анализами в пластмассовых боксах, кухонными подносами в руках, на которых бренчали опустошённые тарелки, чашки и ложки. Санитарки постоянно тёрли полы влажной шваброй, угрожающе поглядывая на толпу сидящих женщин, заставляя их поджимать и поднимать ноги в бахилах. Под боком гремел пассажирский лифт, на котором люди в защитной солдатской форме частями поднимали разные тяжёлые трубы, шланги и коробы и перетаскивали в конец коридора. Что странно – во всём этом оживлённом автономном больничном мире не было видно ни одного больного. Такое ощущение, что люди в многочисленных палатах замерли, затихли в осторожном ожидании, прислушиваясь к коридорным звукам, прежде чем высунуть нос наружу.

– Боже, это похоже не на больницу, а на какую-то универсальную строительно-аналитическую лабораторию с броуновским движением людей в белых халатах, – прошептала Лёля соседке слева.

– А почему нас не принимают? Время приёма профессора с двенадцати до часа, а уже четырнадцать тридцать, – спросила женщина.

В этот момент в кабинет вошёл высокий вальяжный мужчина с солидным животом не по возрасту и закрылся на ключ.

– Ну вот сейчас начнётся приём, – с надеждой зашептали женщины.

Но профессор вышел в накинутой на плечи куртке и направился, не глядя на ожидающих его пациентов, в ординаторскую, откуда слышались оживлённые мужские голоса, перемежавшиеся со смехом.

– Да что мы тут сидим, как бараны перед убоем! – возмутилась Лёля. – Думаете, что если откроем рот, тогда нас не запишут или порежут на части на столе?

– А вдруг это не профессор? – робко возразила другая женщина. – Вот этот, смотрите, больше похож на профессора.

– Нет, этот похож на санитара из морга. Вон какой гладкий, спокойный, сытый, – ехидно заметила Лёля, вызывая тихий смешок.

– Всё! Это предел! Мы для них со своими ОМС – мусор. Что с нас возьмёшь. Вот если бы за наличные, то двери всех кабинетов давно были бы для нас открыты, – сказала Лёля и решительно направилась в ординаторскую.

Профессор, внушительной арийской внешности, в надетой на голову кепи немецкого покроя, с интересом обсуждал с коллективом сценарий юбилейного застолья в ресторане, на который, как поняла Лёля, собирали деньги.

Ну да, – промелькнула мысль у Лёли, – видимо, юбилей у кого-то свыше, раз такой ажиотаж.

На требовательное замечание Лёли, что приём сорван уже на полтора часа, люди в голубых халатах ответили изумлённым молчанием.

– Профессора вызывают на срочное совещание к руководству. А вы ждите, – ответил другой врач с южным акцентом.

– А мы можем обойтись для формальной записи и без профессора. Вон вас здесь сколько, – парировала Лёля.

Профессор побагровел и, выскочив из кабинета, приказал на ходу своим подчинённым обслужить страждущих. Толпа из усталых и измотанных нездоровых женщин облегчённо вздохнула. Только одна из ожидающих, перепугавшись, что без профессора её проблему никто не разрешит, закричала вслед убегающему медицинскому светилу, что будет ждать его хоть всю жизнь. Женщина хотела немедленно лечь в больницу на обследование и операцию, так как тупая боль в желчном пузыре не отпускала её вот уже вторые сутки. Зря что ли приехала с другого конца города по направлению.

Толпу раскидали по журналу записи на процедуры буквально за пятнадцать минут. Запись проводили молодые люди, с трудом говорящие на русском языке, со лживой приветливостью лукавых и равнодушных глаз, с явным пренебрежением к коренным не состоятельным петербурженкам, имеющим права на всё, но ничего существенного в кошельках. Женщину с приступом выставили из кабинета с отказом положить в больницу, дав ей понять, что и профессор ей не поможет, и посоветовали спокойно вернуться домой и вызвать скорую.

– Как же так, я честно дождалась консультации по направлению, еле-еле приехала, чтобы сразу лечь в больницу, а меня выгоняют? – со слезами вопрошала больная.

– А не надо выстраивать свои планы без них. Смогли добраться – сможете и вернуться домой. Там и вызывайте скорую, если так плохо, – сказал кто-то из толпы.

– А мне сейчас плохо, – растерянно пробурчала больная.

– Тогда вот здесь и сейчас, в этом коридоре, сидя на этом стуле и вызывайте по мобильному скорую у них на глазах по их же адресу. Это ваш последний шанс сразу попасть в их умелые руки, – произнесла Лёля и ушла на запись.

Лёлю приняли с нескрываемым ядовитым раздражением и на её вопрос, почему требуется три дня для этих процедур, нахально ответили, что неизвестно, может быть ей придётся пролежать недели две или месяц. Никаких гарантий. Записали её по срокам даже раньше других. Но, выйдя оплёванной из кабинета, она приняла решение – сюда ни ногой, бежать как можно дальше отсюда, из этого отделения, где когда-то по скорой оперировали её мужа с пребыванием в реанимации более двух недель с тяжёлыми послеоперационными последствиями. Из её памяти до сих пор не мог выветриться тот запах гниющих тел, мочи и хлорки, несмотря на сегодняшний относительно чистый воздух, наполненный вибрациями беспорядочной суеты, внешней деловитости и ледяного равнодушия.

Поискав в Интернете другой вариант, Лёля остановилась на городском клиническом онкологическом диспансере. Направления и кучи анализов, кроме ЭКГ и клинического анализа крови, не требовалось. Цена платных услуг была самая низкая по Петербургу, приём на процедуру буквально через неделю, да и сам многоэтажный грозный центр на проспекте Ветеранов вызывал трепет, уважение и надежду на высокий профессионализм и точность диагностического попадания.

Лёля была довольна, так как не могла оставить дома, больше чем на сутки, своего больного мужа, едва видящего одним глаукомным глазом и перенесшего два инфаркта и микроинсульт. Подготовку проводила серьёзно и тщательно, следуя всем предписаниям, указанным в инструкции к лекарству Фортранс. Очищающее средство оказало на неё удивительное воздействие, подарив давно забытое ощущение лёгкости, устранив постоянно тянущие болезненные симптомы, погрузив её в лёгкую невесомость.

– Как хорошо, – думала Лёля, – когда не заставляешь уставшие органы трудиться, когда внутри всё замирает в покое, как в молодые годы. Недаром во время блокады многим голод излечивал язвы. Нет, нет! Упаси Боже от такого избавления, – рассуждала она сама с собой. Лёля ждала звонка сына, который обещал отвезти её в клинику и затем забрать после процедур под общим наркозом.

Звонка сына она дождалась, но новости были неутешительными:

– Я не могу приехать. Не в форме. Возьми такси.

Такой ответ она слышала от него не раз. Именно в самые экстремальные моменты жизни, хотя она редко обращалась к нему с подобными просьбами. Внутри опять заныло, она сразу почувствовала какую-то ватную тяжесть на плечах и пожирающую силы усталость.

– Только бы не глотать эту обиду натощак, не наносить дополнительные раны, не позволять себе думать об этой мучительной для неё удручающей жизни сына, – дала себе установку Лёля.

До клиники она добралась спокойно в метро в течение часа. Правда ноги передвигались с трудом, слегка звенело в голове и ощущались глухие сердечные удары в ушах. В клинике на пятом этаже перед операционным блоком сидел народ и опять же почти одни женщины. Все они были с сопровождающими. В сторонке сидел одинокий высокий, худой, седой мужчина, всем своим обликом напоминающий образ Дон Кихота. Он обращался ко всем присутствующим, задавал вопросы, не получал ответов, задавал другие вопросы и смотрел на всех будто детским, открытым и встревоженным взглядом, вспоминания прошлые времена, когда эта клиника была ведомственной больницей Кировского завода и всё было справедливо и доступно каждому работающему там. Лёля периодически ему отвечала, давая ему свои немудрёные советы для моральной поддержки, чему он был страшно благодарен.

– Много ли надо человеку в трудный момент. Просто дружеские слова в поддержку, и уже легче. Так почему все закрылись глухой завесой молчания? Каждый ушёл в себя и ковыряется в собственных страданиях и страхах. А всё же легче, когда ты можешь поддержать другого, тогда и своё не кажется таким уж безысходным, – думала Лёля, переговариваясь с воспарившим от внимания Дон Кихотом.

К операционной вне очереди подвозили на каталках лежачих больных. Чувствовался устоявшийся порядок. Медперсонал извинялся за задержку из-за наплыва срочных случаев, и люди благодарно ждали. Всех объединяла общая беда, вызывая чувство доверия друг к другу и располагая к откровенности. Лёля с любопытством слушала впечатления тех, кто уже прошёл через ожидающие её испытания. Стала болеть голова, усилился звон в ушах. Поняв, что после наркоза ей потребуется помощь, она позвонила сыну с настойчивой просьбой, чтобы он приехал за ней на метро, забрал и на такси отвёз домой за её счёт.

Лёлю пригласили в самом конце приёма. Она вошла в операционную, словно в храм, в котором было множество блоков, дверей, закоулков и кабинетов. Её вели по белому кафельному лабиринту, где каждый шаг отзывался звучным эхом, где звук металлических инструментов резонировал с гладкими стенами, мимо бесчисленных непонятных медицинских агрегатов с внушительными рычагами, огромными нависающими светильниками, лежаками и мониторами. Подвели к стульчику за ширму, выдали операционные панталончики с прорехой и попросили раздеться. Лёля осталась в новой белой удлиненной футболке, новых белых носочках, подошла к низкому топчану и бесстрашно легла на него, полностью вверяя себя в руки врачей, без тени сомнения. Увидев над собой, как ей показалось, множество внимательно устремлённых на неё глаз, она ощутила пронзительное чувство великой благодарности к ним, шепча всё тише и тише: Спасибо, спасибо, спасибо… Её маленькое податливое тело обмякло, впустило в себя алчущие глазницы электронных объективов и погрузилось в непостижимые тайны своей вселенской сути. Душа будто открыла врата в новую вневременную реальность плоти и духа на грани сомнамбулистического сна.

ПОД НАРКОЗОМ

Лёля стала невесомой и прозрачной, как воздух. Под шорохи удаляющейся реальности, с безумной скоростью она стала возвращаться в прошлое, будто кто-то крутил плёнку её жизни назад, к детству, к её истокам, а может быть и к спасительной утробе матери.

Под звуки знакомых и давно забытых голосов перед глазами молниеносно сменялись кадры жизни. То ли она пролетала мимо них куда-то вниз с замиранием сердца, то ли память крутила ленту пережитых событий перед её глазами. Множественная речитативность человеческих голосов сливалась в нарастающий, будто птичий гомон.

Промелькнули страницы и названия искусствоведческих статей, которые она торопилась сдать в печать на днях. Пролетали холсты картин, висевших у неё дома на всех стенах, на которых изображался иудейский портретный барельеф мужчины с орлиным носом. Возникли лица чужих людей, смотрящих на неё из залов библиотек и музеев, где она выступала иногда со своими наперсницами по поэзии перед крохотной аудиторией седовласых слушателей. Показались внушительные лица охранников банков, в которых она провела десять тягостных напряжённых лет, познавая запутанную финансовую науку – зыбкую и такую непредсказуемую на поворотах банковской деятельности, так до конца и не понятую ей, пугающую огромными потоками незримых денег, появлявшихся из неоткуда и уходивших в никуда.

Проплыли портреты двух старушек – одна с недоброжелательным злым деревенским лицом, со сверлящими душу, глазами-буравчиками, другая – с восторженными голубыми глазами, смотрящими с молчаливым вызовом.

Замелькали страницы семейной жизни на старой квартире, строгое требовательное лицо мужа, детская фотография маленького бегущего сына на берегу Ладожского озера, свекровь с недоверчивым испытывающим взглядом, брат в морском офицерском мундире с кортиком…

Затем пошла череда давно забытых начальников конструкторского бюро, кабинеты, кульманы, длинные коридоры, в каких-то сумрачных заводских перспективах с устрашающим стуком штамповочных цехов, с лязгом непонятного грохочущего оборудования и едким химическим запахом мерзких гальванических ванн.

Неожиданно ослепило яркое приморское солнце, заблестели морские волны, бархатные разноцветные сопки плавно подкатывались к ладоням, вызывая пронизывающую сердце радость к родине её матери, где проходили её счастливые отроческие года. Только там, на этой дальневосточной земле в летнее каникулярное время, в окружении обожаемых бабули и дедули, многочисленных добрейших тёток и дядек, двоюродных братьев и сестёр она испытывала почти физически, до головокружения несказанную любовь к себе и неисчерпаемую нежность.

Горы, горы, крутые спуски, узкие лесные тропинки с выпученными корнями деревьев. Скатывающийся бег среди этих корней, страх, падение, отчаянье. Откуда-то показалось виноватое лицо лёлиного отца, ухмыляющееся азиатское лицо невестки, из-за которого с любопытством выглядывала маленькая чумазая внучка. А потом – очереди, очереди, очереди, звон бутылок, праздничные застолья в служебных комнатах, крики, протесты, горькая безысходность.

Выплыла внушительная голова оленя с красивыми рогами, на которых лежал восьмимесячный сын. Память о Сестрорецке, когда она рано утром, остолбенев от счастья, увидела огромного оленя в открытом окошке снимаемого на лето хозяйского деревянного домика, а потом, позже с остановившимся сердцем и протянутыми руками бежала к падающему с дивана сыну.

Возникли школьные кабинеты, у солнечного окна – огромные, выше её роста, напольные счёты, за которыми в начальном классе она стояла в слезах, не понимая, куда надо сдвинуть костяшки. Хотелось, чтобы её не мучили и отпустили домой, где можно было от этого спрятаться. Ласковая Лера Михайловна – первая учительница, зооуголок с кроликами, ненавистный дневник, влюблённость в Витьку, хулигана-двоечника, Женьку Комарова, отличника, и стенгазеты, стенгазеты, стенгазеты, разбросанные среди гуаши на полу дома и в школе, дарящие новую, открытую Лёлькой, упоительную радость творческого полёта.

Картины раннего детства ошпарили острой ностальгической тоской. Дом напротив Московского вокзала, сад с мощными стволами деревьев и под ногами россыпь осенних жёлтых, красных и бурых кленовых листьев. Детский сад: хождение парами длинными колоннами, мучительное глотание рыбьего жира с больших столовых ложек, коллективное сидение на горшках по команде, дневной сон на раскладушках стоящих впритык, чрезмерное любопытство к интимным местам мальчишек и девчонок и необъятное чувство незащищённости и одиночества в этом гудящем, как опасный улей, пространстве. До слуха донеслось поскрипывание новых больших необтёсанных деревянных качелей, на которые в огромном количестве забирались дети, где ей больно прищемило ногу, сорвав кожу до мяса.

Дворовые игры, сараи, страшные тёмные лестницы, странные женщины с вокзала, водящие мужчин в парадные, милиционеры и закрытые чёрные фургоны, машины «Чёрный ворон», мимо которых даже пробегать было страшно. Детство манило всё глубже и глубже к себе, высвечивая до неожиданных мельчайших подробностей давно ушедшие в небытие события.

Стало темнеть, будто в сумерках. Пошла череда знакомых лиц, затерявшихся давно в глубинных лабиринтах памяти. Опять шёпот голосов, окрики, призывы и руки, руки, руки, цепляющиеся за неё из высвечивающихся перед глазами кадров жизни. Сколько чужих лиц, сколько дней, лет просвистело без памятного отпечатка. Ах, как замирает сердце, как умопомрачительно сладко парить в этом спрессованном хаосе прожитых лет!

Скорость полёта затихала. Замедлился ритм сменяемости кадров. Что-то недосказанное, невыраженное повисло в воздухе. А главное, главное-то где? А что главное?! Ощущение прикосновения знакомого, родного и тёплого коснулось щеки. Это была мамина ладонь! От счастья стали наворачиваться блаженные слёзы…

– Вы меня слышите? Просыпайтесь! Просыпайтесь! Всё хорошо, – говорил откуда-то сверху приятный сдержанный мужской голос.

Лёля открыла глаза и почувствовала лёгкое ритмичное постукивание чужой руки на своей щеке, по которой струйкой скатывалась щекочущая слезинка.

– Спасибо, спасибо, спасибо, – неустанно лепетала Лёля всем, кого видела в операционной, с благодарностью поглядывая на умные приборы, которые её уже не пугали.