Kitabı oku: «Обсессивный синдром», sayfa 2
Домашние были в шоке, когда я приехала, ведь я никого не предупредила заранее. Мама очень обрадовалась, хотя и почуяла что-то неладное. Родителей я поставила перед фактом, что еду заграницу. Куда, как и когда, я не осмелилась пока вываливать, а с отцом поговорить пришлось. Мне нужно было, чтобы он организовал мне встречу с одним чиновником с верхушки руководства. Их пока не особо трогали фашисты, и на местах местных шишек все еще сидели поляки, они, как я слышала, подписали какие-то бумаги, что согласны с политикой рейха или что-то в этом духе. Папа был семейным врачом одного чиновника и даже бывал у него на званом ужине, этот шишка был обязан отцу за спасение своего сына. Поэтому я очень надеялась на этого человека, какими бы дерзкими не были мои планы. Отец был упрям, как я, и напрочь отказался мне помогать, пока я не сознаюсь, что у меня на уме. Я поняла, что с отцом юлить не получится и выложила ему почти все, за исключением маленьких деталей. Мне действительно нужен был этот чиновник для того, чтобы помочь выехать в Германию. Но о том, что, в первую очередь, мне нужна другая фамилия и документы, я умолчала. Иначе бы дома разразился скандал. Через три дня я встретилась с этим человеком в общепите, так как обсуждать такую тему на его работе, где у стен есть уши, я не рискнула. Для него у меня тоже была готова история, будто меня принудительно посылают в Германию на практику, о которой говорилось еще до начала войны. И я буквально жила ожиданием поездки, чтобы накопить бесценный опыт, но тут вот такая вот беда. И теперь, чтобы поехать туда безопасно и не вызвать подозрений, я бы взяла фамилию своей бабушки, поменяла бы документы и спокойно практиковалась себе в Германии. Он, казалось, слушал меня в пол уха, наминая куриную котлету и время от времени, поливая хлеб горчицей, кивал иногда, якобы понимая мою ситуацию, но в глаза мне не посмотрел ни разу, пока не перешел к десерту. Я думала, меня стошнит, пока он доест свою еду. А потом мужчина просто выдал: «Милочка, я многим обязан твоему отцу и останусь в долгу перед ним до конца своих дней. Но ты не думай, что я совсем дурак и не понимаю, что ты хочешь подделать документы и нелегально покинуть территорию Польши. Поверь, все возможно, за определенную плату, но учти, что за пределами нашего государства ты будешь сама за себя. И никто тебе не даст гарантий, что ты успешно выедешь и не вызовешь сомнений у немцев. Сейчас идет война, дорогуша».
Мне не нужно было этого говорить, я прекрасно знала, что меня ждет, чем я рискую. Оставался открытым финансовый вопрос. Когда он назвал сумму, у меня глаза на лоб полезли, хотя я готовилась к тому, что она будет немаленькой.
Убитая я поплелась домой. Отец, увидев меня в таком состоянии, сразу же поволок в свой кабинет и стал расспрашивать о встрече. Когда я сказала ему, сколько будет стоить выехать за границу, он аж присел. Долго еще ходил по кабинету, а потом молча открыл сейф и достал оттуда большой конверт.
– Эти деньги мы с матерью отлаживали тебе. На учебу, либо на свадьбу, в любом случае они бы попали к тебе в руки. Так что, дочь, распорядись ими на свое усмотрение, но чтобы я потом не жалел о том, что дал их тебе сейчас.
Я сидела и таращилась на увесистый конверт, пока смысл слов отца доходил до меня. Я не могла пообещать ему, что он не пожалеет, но, по крайней мере я не была предателем своей родины, а свадьбу в ближайшее время мне все равно не сыграть. При мысли о Доминике, меня снова будто подбросило и швырнуло о землю, и я дала волю слезам. Папа уже знал о Доминике и понял причину моих слез. Он не сказал ни слова, а просто подошел и обнял, целуя меня в макушку.
***
Николетта Нойманн. Под этим именем я выеду в Германию. Новые документы были у меня уже через несколько дней. Очень быстро. Но профессор до сих пор не звонил, и я начала беспокоиться, ведь тогда пришлось бы начинать все заново и оббивать пороги малознакомых мне светил медицины. Каждую секунду я была как на иголках, снова искусала все ногти и мало ела. Постоянное чувство тревоги съедало меня изнутри. Ханне перед отъездом я оставила свой домашний адрес, ведь если будет какая-нибудь весть, меня уже в съемной квартире никто не найдет. Ханна обещала наведываться по старому адресу время от времени, узнавая, нет ли почты для меня. Я пригласила ее в гости и пару дней она гостевала у нас в поселке, отвлекая меня от грустных мыслей. Я ничего ей не сказала о том, куда уеду, поэтому она думала, что я хочу отправиться вслед за ребятами на передовую медсестрой в госпиталь. Училище все равно закрыли, и нам нужно было чем-то заниматься.
– Я пойду медсестрой с тобой, чем я хуже? – как-то не выдержала она. – Я не боюсь, Антони меня бы понял и поддержал.
– Ханна, мне тоже не хочется с тобой расставаться, но я планирую совсем иначе себя проявить.
– Чего ты боишься, поделилась бы с подругой? Что здесь такого? – она испытующе посмотрела на меня и почти обиделась. – Можно подумать, я не знаю, что ты едешь искать его… Меня так и передернуло. Я не отпустила ситуацию с Домиником, он снился мне каждую ночь, как и немцы, которые снимают меня с поезда и бьют за фальшивые документы, еще грезились какие-то монстроподобные существа, которые оперируют меня в сознании. Наверное, так и есть, я действительно уезжала, что бы быть ближе к нему. Кто знает, может, он жив, может, он ранен, может, он в плену. И еще тысяча таких «может». Конечно, я знала, что сразу где-нибудь на первой остановке поезда он не станет у окна и не улыбнется мне, но лучше было думать о нем так, чем представлять его мертвым. Тем более он действительно мог остаться в живых, и мы бы пересеклись с ним, ведь мир тесен.
А потом позвонил профессор: «Все решено. Приезжай завтра за инструкциями». Сидя в автобусе, я не знала, ликовать мне или начинать бояться. «Пути назад нет, теперь только вперёд, поздно уже бояться», – примерно такие мысли роились в моем воспалённом мозгу. Мы уехали к профессору на дачу, подальше от сторонних ушей и обсудили план. Оказывалось, профессор за меня поручился, представил меня как юную немку, которая хочет вернуться на историческую родину под предлогом изучения медицины у первых медиков страны. К его рекомендациям прислушались в столице, куда обращались они дальше, я даже спрашивать не стала, но план сработал каким-то немыслимым образом: я еду в университет в Мюнхене к доктору Йозефу Менгеле. Он первоклассный специалист и ему нужны помощники для опытов, у него была пара проектов, которые он хотел осуществить в ближайшие годы. Что конкретно это были за проекты – не афишировалось. Но мне было не важно, главное, я еду. Имя Менгеле мне мало что говорило, я даже не могла припомнить, где слышала его, может, в газете когда-то увидела, либо в библиотечной книге, справочнике. Этого я уже не могла вспомнить. Но теперь мне предстояло углубленно ознакомиться с деятельностью Менгеле, чтобы изображать искреннюю заинтересованность его трудами и не опростоволоситься в Германии.
Времени на сборы не было. Сумки и так были почти не разобраны. На нервной почве я прекратила есть вообще. А иногда на меня что-то находило, и я ела как не в себя, мучаясь потом болями в животе. Родители были очень серьезными и встревоженными, но с поучениями ко мне никто не приставал. Уже перед посадкой на поезд я дала телеграммы Ханне и Лукашу. Больше мне некому было писать. Да и говорить было нечего. Теперь связь со всеми родными и близкими обрывалась. Я должна была отказаться от любого намека на то, кто на самом деле я такая и зачем еду в чужую страну. Теперь я другой человек с новым именем, новой историей, новой родиной. Из самых личных вещей я рискнула взять с собой только фото родителей и Доминика. В гражданском. Ибо риски были велики и на кону – моя жизнь. Все письма, которые он успел мне написать, я аккуратно перевязала лентой и спрятала в тайнике у себя дома под кроватью, положив к ним цветок жасмина. Я была уверенна в этом тайнике, так как не хотела, чтобы эти письма попали на глаза кому-то, кроме меня. Даже матери. Ведь эти треугольнички – единственное, что осталось от моей любви, растерзанной войной.
Еще меня смущал один факт, точнее догадка. Родители тоже что-то собирались делать. Я боялась этого больше всего. Они были сознательными гражданами и патриотами, страна терпела бедствие, и казалось логичным, что такие медики, как они, понадобятся в госпиталях. Но терять их я была не готова. Наверное, так же, как и они меня. Но еще на медиков такого уровня покушались и нацисты. Уезжав из родного дома, я рисковала не увидеться больше с родителями. Но и оставшись дома, я тоже могла подвергнуться опасности. Мое сердце разрывалось на части, но я должна была попытать счастья и не сидеть ровно н одном месте. Настала ночь перед выездом, но мне не спалось, я все думала и думала, прокручивала в голове возможные варианты развития событий там, в Германии, как мне себя вести, что говорить, с кем укреплять отношения. Мне непозволительно теперь было выдать себя словом, взглядом, жестом, я должна была полностью контролировать себя, игра была опасной. Точнее, это была совсем не игра, а хождение по лезвию и риски были просто сумасшедшими.
Часть 2. МЮНХЕН
Все ближе к Германии людей становилось меньше и меньше, а разрушений все больше. Через несколько часов мне предстояла пересадка и граница. Приближаясь все ближе, сердце мое колотилось и выскакивало из груди, так что на границе я уже еле дышала. Молодой пограничник очень долго изучал документы Николетты Нойманн, потом спросил на ломаном немецком (почему он не обратился на польском, для меня до сих пор загадка):
– Вы немка?
– Да.
– Причина въезда на территорию Германии?
– Возвращаюсь домой. Буду учиться и работать, там же все написано, – киваю я на документы у него в руках и глупо улыбаюсь, хотя в этот момент умереть готова. Он открыл было рот спросить что-то еще, но его кто-то окликнул с пограничников. Там звонко лаял пес, и, видать, назревало что-то незаконное. Он быстро пихнул мне обратно мои документы и не глядя в мою сторону, убежал на лай собаки. Тогда я готова была задушить это животное в объятиях, что отвлекло внимание от меня, хотя видимых причин ко мне придраться я не видела.
Все, я пересекла границу и немного успокоилась. Ко мне вернулась способность трезво мыслить. Очень странно было осознавать, что в этой стране я чужая, без знакомых, друзей, родственников. Я даже не могу им написать, позвонить. В Берлине я села я на прямой поезд к Мюнхену, вот теперь мне предстояла действительно долгая дорога. Мюнхен находится на самом юге Германии почти за 600 км от Берлина. Непривычно было слышать вокруг немецкую речь, и я пыталась поначалу вникать в разговоры. Почти все они были о войне, о фронтовых новостях, о том, кто кого отправил воевать и кого потерял. У женщины напротив сына убило осколком взрывчатки. У ее собеседницы соседского сына даже не смогли похоронить. Множество историй и ни одного человека, кого бы стороной обошла Вторая мировая. От этих диалогов у меня снова в душе поднялась черная, тянущая боль, ведь я тоже потеряла дорогого человека, его забрала у меня эта чертова война. Как такое могло случиться с нами? Мы были юны, влюблены и счастливы, строили планы на жизнь, мечтали о том, как у нас будет много детей. Теперь мне нечего терять, кроме своей жизни, но я разыщу отца Доминика, это мой долг перед любимым. Наконец равномерный стук поезда убаюкал меня, напряжение в теле ушло, и я забылась сном, впервые за долгое время не наполненным ужасом.
Добраться до Мюнхенского университета оказалось легко. Каждый здесь знал его, чьи корпуса раскинулись на весь город. Но мне нужен был главный. Здесь начнется мое представление.
Как есть, прямо с чемоданом, я поплелась ко входу, и люди стали оборачиваться на меня, ведь студенты редко ходят тут с дорожными баулами, точнее, не ходят вообще. Чтобы не привлекать слишком много внимания к себе, я оставила сумку у консьержа на первом этаже, заодно спросив, как мне найти кафедру медицины.
Петляя по коридорам, я не переставала удивляться архитектуре здания, оно было старым, благородно ветхим, что ли. Повсюду висели картины, чередуясь с дверями аудиторий. Тут и там рыскали студенты, на ходу обсуждая какие-то свои проблемы. Несмотря на войну, здесь кипела жизнь, в отличие от моей Альма-матер, где с каждым днём на пары приходило все меньше учащихся, пока ее совсем не закрыли.
Дойдя до нужной мне кафедры, я засмотрелась на стенды, которыми были увешаны стены. Чего здесь только не было, я прямо рот открыла, пока не налетела на молодого мужчину лет 30. Он резко затормозил, хватая меня обеими руками за локти, чтобы я не продолжала падать. Он был темноволосый, с тонкими бровями, длинноватым носом и красивыми губами, невысокий.
– Осторожно! – улыбнулся он. – Если это кафедра медицины, совсем не обязательно, что вам тут же окажут медицинскую помощь.
– Я совсем не собиралась калечиться, – мило улыбнулась я, пытаясь как можно чище говорить по-немецки. Он захохотал, все ещё не отпуская моего локтя.
– Простите, совсем не хочется, чтобы такие красивые девушки ломали себе ноги. – И он наконец-то отступил от меня на шаг.
– Ничего страшного, максимум, на который я рассчитывала – набить себе шишку на лбу. – Он снова засмеялся. Его зубы были белоснежными.
– Томас Фишер, доцент. – Представился он. – Чем могу быть полезен?
– Может, вы слышали обо мне, я приехала к Йозефу Менгеле. Учиться и практиковаться в дальнейшем. Вас должны были предупредить.
– Да-да, – его лицо сразу просияло, – так это вы? Значит, мы тут столкнулись неспроста, я лично курирую подготовкой специальной группы доктора Менгеле. Пройдёмте. Он жестом указал мне на двери кафедры, пропуская вперёд. Когда мы зашли, кафедра пустовала. «И слава Богу», – подумала я. Не хватало сейчас еще знакомиться со всем составом преподавателей и отвечать на любопытные вопросы. Я ещё не пришла в себя после длительной поездки. Мы прошли дальше, к следующим дверям, которые вели в личный кабинет. Чей он, я так и не разглядела на двери, но задерживаться не стала и вошла.
Это был типичный кабинет университетского преподавателя: шкафы с книгами, цветы в вазонах, длинный стол и несколько стульев вокруг, на столе ваза с ароматным букетом, несколько ручек, небольшая стопка бумаги. Ничего примечательного здесь не было, кроме образцов черепов на этажерке. Я здорово их испугалась, хотя сама миллион раз видела такое, да и не только. Все черепа были, вроде, обычными. Но что-то их отличало. Томас указал мне на стул, а сам сел напротив, где лежала стопка листов.
– К сожалению, у меня нет документального распоряжения, касательно вас, фрейлейн…, – он заинтересованно посмотрел на меня и сделал паузу.
– Николетта Нойманн. – Ответила я. – Зато у меня есть бумаги. И я протянула ему документы, которые подтверждали, что я прибыла по договоренности под протекцией польских профессоров. Томас изучил документы и взглянул на меня.
– Я не знал, что вы с Польши. – Он откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.
– Это меняет суть дела? Если вам будет спокойнее, то я – немка, – соврала я, глазом не моргнув.
Мне в который раз за поездку хотелось в раздражении закатить глаза. Какая разница, откуда я? То же самое, что утверждать, мол, я не буду читать эту книгу, потому что ее написал чех, или финн, или американец. Хотя для Германии подозрительность в это время была оправдана. Тут немцы были осторожными, я человек извне, а они собирались посвятить меня во многие внутренние дела.
– Хорошо. В курс дела я пока вводить вас не имею права. Дело в том, что Йозеф Менгеле ещё не присутствует лично в университете, у него есть кое-какие дела. Он, так сказать, – Томас замялся, – поправляет свое здоровье. Через пару недель, думаю, он будет с нами, а с вами заниматься буду я, если вы, конечно, не против. – Он натянуто улыбнулся.
Закрутилась немецкая жизнь. Поселили меня в гостинице в центре Мюнхена за счёт университета. Условия были отличными, жаловаться было не на что. В университете я знакомилась с молодежью, ходила в больницу и вместе с интернами наблюдала больных, много читала, готовилась ко встрече с Менгеле. Томас, надо отдать ему должное, был очень умным, он натаскивал меня, акцентировал мое внимание на том, что мне пригодится в дальнейшем, что стоит подтянуть и подучить, водил меня к больным с «любопытными историями болезней», как он сам любил выражаться. Томас сам был практикующим врачом и мог часами рассказывать много интересного.
Что планировал Менгеле, так никто и не сказал. Мне казалось, что Фишер был не особо посвящен в планы знаменитого доктора, но он сам сильно набивал себе цену. Где-то я даже симпатизировала ему, но было что-то в его повадках, что отталкивало. То ли излишняя нервозность, то ли какой-то слишком настойчивый запах табака. Вполне возможно, что просто на уровне психологии сказывалась моя личная неприязнь к нему, как к немцу. Ему, кстати, действительно было 30, но если не присматриваться, можно было смело дать ему года 24. Меня вроде бы и тянуло к нему, но в то же время я очень его опасалась, кто их знал этих немцев? Хотя Фишер был очень умен, эрудирован, имел тонкое чувство юмора. Мне просто необходимо было приобрести союзника в его лице. Друзья были мне нужны, и хорошие рекомендации тоже. Он не давал мне скучать, снабжая интересной литературой, однажды мы даже сходили в кино, чего я раньше не делала. Возможно, он просто присматривался ко мне, пытаясь понять мои настоящие мотивы. Либо же я себя накручивала. Но я очень нуждалась в компании, иначе сошла бы с ума здесь на чужбине.
Все было относительно спокойно, пока я не подслушала один разговор. Это было в вечернее время. Пары уже закончились, я выходила в библиотеку, а когда возвращалась, сквозь приоткрытую дверь какого-то кабинета услышала разговор двух преподавателей. Говорили они далеко не шепотом, и я могла прекрасно все расслышать. Диалог был о скором приезде Менгеле, о том, что они думают о нем. Потом я услышала, что доктор, как оказалось, был ранен на войне. «Вот оказывается, как он поправлял свое здоровье», – подумала я. Значит, он был в гуще событий до ранения. А потом один из голосов сделался тише и я услышала: «Такую тайну делают из этого проекта. Можно подумать, никто не догадывается, что он собирается калечить заключённых, там же клондайк рабочего материала». Я застыла. В глазах потемнело, и я очень быстро стала уносить ноги от кабинета, держась за стену одной рукой. Что он собирается делать с заключёнными? Какими? Что значит «калечить»? Я не собиралась никого калечить, причинять кому-то вред. Что это будет, тюрьма? Что-то ещё? Мне нужно было совсем не на зону, а в Польшу. Мне было страшно от своих собственных догадок. Что я могла сделать? Убежать не выйдет, я слишком далеко зашла. Единственное, что меня успокаивало, что мне, вероятно, не доверят какую-то серьезную работу, так как я была неопытным интерном, и в мои обязанности будет входить лишь «принеси-подай». Но это мало утешало.
На следующий день я ничего не сказала Томасу. Да и что было говорить? Оставалось молчать. Хоть мне и казалось, что Фишер тоже не в курсе, но признаваться в том, что я хожу и подслушиваю разговоры по вечерам, мало меня привлекало.
Во снах ко мне приходил Доминик. Он был зол из-за моего общения с немцами, его красивые губы смыкались в тонкую полоску, он ничего не говорил, просто качал головой, разворачивался и уходил. А я оставалась одна и плакала. Эти сны настроения не добавляли, но любимый ни разу не приснился мне мертвым. Уже прошло немало времени, казалось, целую вечность назад он делал мне предложение там, на камнях у реки. Ночью меня настойчиво преследовал запах жасмина. Мне не хотелось думать о том, что я больше Доминика так и не увижу, никогда в жизни не поцелую. За всеми этими событиями я не успевала подумать о том, что мне делать дальше со своей жизнью без него?
***
Его приезд не афишировался, но о нем знали все, ведь с фронта вернулся герой, который спас людей из горящего танка. Это вселяло в меня надежду, что Менгеле обычный нормальный человек, и бояться его не стоит. Ведь не каждый совершит подвиг и спасет людей, рискуя жизнью. Выглядел он вполне прилично, несмотря на недавнюю травму, был среднего роста, яркой внешности, с галантными манерами и улыбался, светя щелью между передними зубами. Руки он постоянно держал в карманах, одет был в военную форму, выглаженную и начищенную, безупречно улаживал волосы. Мне казалось, что с таким человеком вряд ли мне светит что-то страшное, слишком он был миловиден.
Все были в возбужденном состоянии, носились по коридорам с какими-то папками, без конца забегали к нему в кабинет, тот, в котором стояли черепа. Как я и думала, в этот день нас так и не представили. Томас объяснил это занятостью доктора и кучей не разобранных дел. Я не стала возражать, времени было достаточно. Сам Фишер суетился не меньше остальных. Но на следующий день Йозеф Менгеле сам попросил доцента о встрече со своей группой. Кроме меня в кабинет к нему пришло еще два человека – девушки. На возраст они были чуть старше меня, красивые и ухоженные. К моему удивлению, о моей биографии Йозеф не упомянул, и я предположила, что ему по большому счету все равно. Он познакомился с каждым из нас, рассказал немного о себе, где учился, на чем специализируется, как оставил передовую из-за ранения и решил действовать в тылу. Никакой конкретики, ничего нового. Биографию доктора я давно изучила сама. Он еще говорил о том, что мы сработаемся даже в нетипичных условиях, главное взаимопомощь во имя славы и процветания Третьего рейха. «Ну да, конечно, – думала я, – тюрьма – действительно нетипичное условие для практикантов-медиков. Знали бы вы, что я думаю о вашем родном Третьем рейхе!». И нацистский режим поддерживать мне хотелось в последнюю очередь. Я уставилась на этажерку с черепами. Эти предполагаемые заключенные никак не помогали мне в достижении целей. Я ведь хотела просто набраться немного опыта, притереться, а дальше действовать независимо и, получив должность, езжать обратно. Не нравились мне все эти затеи, но в моих интересах стоило молчать, как рыба.
Я так ушла в мысли, что не заметила, как кабинет опустел, а около этажерки возник Менгеле. Я обернулась, никого больше не увидела и снова посмотрела на доктора.
– Вам нравится моя коллекция, фрейлейн Николетта? – он кивнул на черепа.
– Она однозначно притягивает внимание, – честно сказала я. Но умолчала о том, что в жизни бы не поставила у себя в кабинете человеческие останки.
– Если вы интересовались моими трудами, то догадались, чем они мне интересны. – Доктор в шутку погладил крайний череп.
И тут до меня дошло. Точно! Его труды! Все эти черепа принадлежали представителям разных рас. Он распахнул передо мной дверь кабинета, ехидно улыбнулся, светя щелью в зубах и, провожая, сказал:
– Будет очень интересно, нас ждет много новых открытий, Николетта.
В дальнейшем казалось, что о нас напрочь забыли. Мы – я и те две девушки – ходили на лекции, нас водили на вскрытия трупов, я подолгу задерживалась в библиотеке, потому что нужно было время, чтобы вникнуть в медицинские термины и саму суть, ведь все было написано по-немецки. Если я хорошо говорила, то читать могла немного хуже.
Томаса я видела реже, он почти всегда был не сам, а в компании преподавателей, либо доктора Менгеле. Я даже начала немного скучать за ним, ведь он как-никак стал моим хорошим знакомым за эти месяца и всегда составлял мне хорошую компанию.
Стоит сказать и об этих девушках, которые входили в нашу группу. Агнет и Лорелей были подругами. Но характеры их были настолько разные, что я удивлялась, что между ними вообще общего, и на какой почве они сдружились? Лорелей была красоткой 23 лет. Темненькая, с коротким каре, всегда безупречно уложенным, миниатюрная, на целую голову ниже меня, она даже на низких людей смотрела, подняв голову. Она была полноватой, но это ее не портило. Но характер у нее был скверный. Лорелей всегда стремилась выяснить отношения с кем-либо, совершенно не умела спорить, была вспыльчивой, но отходчивой.
Агнет, вторая девушка, на два года старше Лорелей, была полной противоположностью подруги. Высокая блондинка с голубыми глазами, непримечательная внешность, худенькая. Единственное, что мне нравилось в ней – это ее улыбка. У нее были такие белоснежные зубы, что невольно засматривался на них. Характера она была мягкого, любила посплетничать, много ела и всегда уступала в спорах подруге.
Вот так у нас сложилась не самая худшая компания для времяпровождения. Тем более я вынуждена была общаться с будущими коллегами, еще не известно, как могла обернуться жизнь, и чем они были бы мне полезны.
Мы вместе гуляли по городу, несколько раз выбирались в кафетерий, изредка забегали на киносеансы. В основном, всегда разговаривали они, а я лишь слушала и отвечала на вопросы. Так я узнала, что у обоих есть молодые люди, у Лорелей парень воевал, а у Агнет уже год был дома, признан непригодным к службе после контузии. Но Агнет не собиралась сидеть с ним дома, а хотела отдать долг родине, но свадьба все-таки планировалась. Они спрашивали обо мне и моем избраннике, но я отмалчивалась, мол, нет никого. Мне совсем не хотелось выворачивать душу перед этими девушками. Что я могла им рассказать? Что Доминик воевал против их парней и из-за них же подорвался, распрощавшись с жизнью? От таких мыслей кровь вскипала в моих жилах, и я невольно сжимала кулаки, люто ненавидя всех этих немцев и Германию, но вовремя вспоминала, что девушки ни в чем не виноваты, они такие же жертвы, как и я, и наши любимые – мясо нацистов. Я ведь не знала, сколько Доминик успел убить врагов, пока сам не пострадал.
– Ну и ладно, – парировала Лорелей, – зато не нужно беспокоиться ни о ком, еще успеешь найти свою судьбу. Вот закончится война, и заживем.
Она подмигнула мне. Но я ее почти не слышала.
Мне часто приходили в голову мысли о родителях, о Ханне. Она была моей лучшей подругой там, на далёкой родине. Не трогают ли их там немцы? А Ханна? Она так рвалась в бой, так хотела помочь ребятам, она родилась для того, чтобы помогать людям. Как мне не хватало ее легкого нрава, веселых незамысловатых шуток. Как хотелось прижаться в объятиях к родителям, увидеть маму, поговорить с отцом. Тоска по родине была ужасной. Я тоже могла остаться и отправиться с Ханной на фронт, там я бы тоже была ближе к Доминику, возможно, нашла бы его товарищей, очевидцев несчастья, может кто-то смог бы подтвердить, что он жив. Но чтобы найти Януша, отца Доминика, отомстить фашистам, мне нужно было покинуть Польшу, действовать по плану и вернуться на родину строго в свое время и в определенное место. Ещё ужасней было то, что я не могла никому послать весточку, где я, как я. Не было с кем поговорить откровенно о том, что мучило меня, съедало изнутри. Мне бы стало в разы легче от ободряющих слов на родном языке. Но вокруг были лишь герры и фрау, у которых хватало своих проблем.
На дворе был апрель, я сидела в новом красивом платье в банкетном зале на свадьбе Агнет и смотрела в окно. Через месяц мы должны были уехать, поэтому подруга решила побыстрей расписаться со своим благоверным. Они по-скромному организовали свадьбу, но гостей пригласили немало. Здесь была дружка Лорелей, она сидела рядом, много разговаривала с гостями, веселилась и танцевала. Здесь был и Томас, красивый, нарядный, он как будто стал выше в этой обстановке. Торжественность события придавала ему особого шарма и очарования. Он постоянно был около меня и почти не отходил, развлекал меня шуточками, которые отпускал в сторону гостей. Я буквально прыскала смехом, и гости оборачивались на нас. Несколько раз Томас пригласил меня на танец, но я потанцевала лишь один, постоянно представляя, что это могла быть моя свадьба, что рядом мог стоять мой Доминик.
Мне стало не по себе, я не стала задерживаться допоздна, тем более любое веселье в военное время – это уже дурной тон. Распрощавшись с гостями и молодыми, я уже было вышла на улицу, но тут меня окликнул Фишер. Он подбежал ко мне:
– Куда же ты так быстро? Давай хотя бы проведу. – Сегодня его улыбка была просто сногсшибательна. Я изумилась, насколько обстановка меняет человека.
– Да мне тут недалеко, – возразила я, но тут же осеклась, потому что все-таки страшновато было идти по улицам вечером одной.
– Не выдумывай, – Томас взял мою руку и зацепил себе за сгиб локтя.
Так мы и пошли под руку, болтая о том, о сем, не спеша, обходя лужи после дождя.
– Ника, – он резко сменил тон с шутливого на серьезный и остановился прямо посреди тротуара, глядя мне в глаза, – вы все скоро уезжаете, но знай, что я буду тебя очень ждать.
У меня пересохло в горле, он сжал мою руку в своей и продолжил:
– Ты мне очень нравишься, но я не знаю, как к тебе подступиться. Ты кажешься такой недосягаемой.
Я онемела и покраснела (может, побледнела), Томас застал меня врасплох. Мне и в голову не приходило, что я могу ему понравиться, что между нами, оказывается, была не только дружба. Да, я симпатизировала ему и была благодарна за то, что он помог мне здесь, не оставил одну, но я никогда не смотрела на него, как на мужчину. Мое сердце было занято, память о Доминике все еще жила в сердце и надежда увидеть его не исчезала ни на минуту. Я была так поглощена мыслями о том, что буду делать, когда найду Януша, каким образом буду его искать, что не замечала очевидного у себя под носом.
Я ничего не могла ответить Томасу. Мне вдруг стало стыдно. Может, молодой человек возлагал на меня какие-то надежды, у него могли быть свои мотивы, либо я действительно просто нравилась ему, кто знает.
– В чем дело? – Томас заглянул мне под опущенные ресницы, потому что я долго не отвечала, и робко улыбнулся. – Просто скажи мне, есть ли у меня шанс. Я должен знать.
Мы снова двинулись к гостинице.
– Томас, я и предположить не могла, что могу быть тебе интересной, начала я неуверенно, – я не знаю, что тебе сказать.
Я решила быть откровенной, насколько это возможно.
– Наверное, не стоит, Томас. У меня совсем недавно был печальный опыт, и я еще не оправилась. Тем более я уезжаю на неопределенное время.
Я посмотрела на него, но не могла понять, о чем он думает. В темноте пасмурного вечера его глаза казались черными. Мы как раз подошли к ступенькам гостиницы, куда бесконечным потоком забегали постояльцы, накрыв головы плащами, убегая от капель, и остановились. Снова начинался дождь. Томас посмотрел на меня и произнес только несколько слов, прежде чем уйти и оставить меня в замешательстве: «По крайней мере, я могу попытаться».
