Kitabı oku: «Сва», sayfa 3
– Так! Начинаем заседание худсовета. Разбор полётов…
– На полу заседать будем? – прыснула Ни-ни.
– А могут и в ментовку посадить, – мрачно продолжил Потоп.
– Или в крезу положить, – хохотнула Точка.
– Или, или… Не кашляйте, народ! – закричал Откол и открыл бутылку. – Да здравствует первый в мире ансамбль носоглоток!
– И первый в истории концерт новейшей хиппо-музыки, ура!
Жизнь в парадняке проходила по своим законам. Чтобы меньше мозолить глаза, обычно собирались после восьми вечера, когда жильцы безвылазно сидели по домам у телеящиков. После очередного стрёма с вызыванием полисов, все на несколько дней рассыпались по другим тусовкам. Ходили на «Пушку», на «Стрит», к «Ноге» или заваливались на чей-нибудь флэт. А через неделю-две потихоньку возвращались в парадняк. Так же беспрерывно курили, дружно смеялись над приколами, обнимались, поражали пионеров хипповым прикидом, феньками и непрерывным стёбом, иногда все вместе шли в кафе «Аромат», где блаженно тянули копеечный чай со слойками или пустым хлебом, аскали мелочь, делали детский смайл возмущённым гражданам, скидывались и в ближайшем лабазе покупали на всех конфет и дешёвого вайна, долго согревали и настраивали доску, чтобы отсинговать пару песен, кайфовали в тишине, подписывались на сейшены с другими тусовками, мечтали о весне и летних трассах и к полуночи разъезжались по домам до следующего раза.
Но Сва, чтобы жить, должен был мертветь. Изнутри, с каждым днём всё больше. Гнать любые мысли, смеяться любому пустяку. Болтать ни о чём – быть, как все. Он держался из последних сил. А дома в нём всё срывалось.
– Одиночество – это когда один ночью… – крутилась в голове дурацкая мысль.
От неё он пытался избавиться, то глядя в книгу, то уставясь в окно. С нею засыпал, забывая во сне себя и неодолимую грусть. И внезапно просыпался, когда в нём просыпалась надежда:
– Она придёт. Не может она пропасть навсегда.
Однажды в парадняке Сва попал на бёздник Откола. Тот был в ударе, да ещё по такому случаю, принёс вайна и кучу прикольных штуковин.
– В честь моего двадцатиоднолетия провозглашаю новое направление в искусстве. Называется Аз-арт!
– Азарт? – переспросил Потап.
– Вот ты первый и попался, – довольно рассмеялся Откол. – Азарт, а не азарт! «Аз» – это я, ты и любой, кто захочет, а «арт» – всем понятно. Получается, если мозги наморщить, «я-искусство», то есть, «самоискусство». В переводе на московско-пешеходный значит «самовыражение».
– Ну, и как ты будешь теперь прикалываться, подкалываться или откалываться? – поинтересовалась Ни-Ни.
Откол молча, без улыбки поднял палец вверх, и все покатились со смеху.
Для начала он вытащил из сумки и повесил себе на спину небольшой коллаж в багетовой рамке на мотив картины «Не ждали», где вместо фигуры ссыльного была наклеена фотография хиппаря в крутом прикиде. Расхаживая так, Откол читал короткие забавно-нелепые стихи и, уставившись глазами в глаза, доводил до истеричного смеха одну герлу за другой: «Квадратное сердце», «Он с женой контуженной», «Надувная птица», «Цветок в горшке», «Поцелуй тротуара»… Кроме названий и отдельных строк Сва ничего не запомнил. Сочинения Откола в тусовке знали и называли, как и он сам, «стихарями».
– Прочти «Красные фиги»! – крикнул Потоп.
– Нет, это я читаю только по крупным государственным праздникам, – комично посерьёзнел Откол. – Когда фиги торчат на всех домах.
Не подавая вида, Сва долго всматривался в его лицо и когда пересёкся с ускользающим взглядом, не поверил: в глазах Откола стыла весёлая жуть, в бессмыслице слов колотилось отчаяние, всё походило на непонятную пытку себя и других. Или так показалось? Откол не подавал вида. Насладившись эффектом «стихарей», он неожиданно пустил по полу заводную мышь, которую все тут же начали с визгом и хохотом ловить.
– У братишки взял поиграть. Умоляю, не сломайте!
– Кайф! Где кошка? Умираю, держите – сейчас рухну! – визжали девушки.
– Бор, крезанулся? А-а! А-а-а!
Это Бор сунул мышь за шиворот Муазель.
– А для тех, кто боится мышей, – крикнул Откол, – предлагаю маленький концерт. Следующий аз-артный номер! – жестом фокусника он достал из-за пазухи детскую пластмассовую флейту, набрал в рот сигаретного дыма и выдохнул изо всех отверстий вместе с долгим гнусавым звуком.
– Откол, дай дунуть! – хохотнула Данетт.
Рядом покатывались со смеху другие и рвали игрушку к себе.
– Класс! – хмыкнул Потоп. – Можно оттянуться?
Откол невозмутимо отдал флейту и тут же в упор выстрелил в него из пистолетика с лентой бумажных пистонов. Отпрыгнул, сунул его Ни-Ни и крикнул:
– Будешь отстреливаться! От Потопа и полисов.
Все ополоумели. Носились по подъезду за мышью, пытались дуть друг на друга «музыкальным дымом», поочерёдно, вспомнив детство, стреляли трескучими пистонами и смеялись до потери сил. Но тут, перекрывая шум, Откол крикнул:
– Сто-оп! Всем стоп! – вынул пакет и поднял высоко над головой: – На случай стрёма. Если жильцы станут нависать, типа «пошли вон!», всем замолкнуть и сунуть в рот вот это. Хватит каждому.
Он принялся серьёзно и сосредоточенно раздавать направо и налево дешёвые соски-пустышки. Раздался громовой хохот, несколько человек сползло по стенам на пол, изнемогая в смеховых конвульсиях. Долго ждать не пришлось. Вскоре на лифте спустился юноша, глянул на дружно чмокающих хиппов, недоумённо поправил очки и диковато гоготнул.
– Держи, малыш! Это тебе от райсобеса, – протянул пустышку Откол.
– Нет уж… Вы тут сами, без меня… – смутился тот и с оглядкой поспешно скрылся.
– В кино не увидишь, комики! – добродушно остолбенел старик, старательно повертел пальцем у виска и заковылял к лифту. – Подождите, я жену позову, фотоаппарат вынесу.
– Во, здорово! Приходите, обязательно!
– Всей семьёй!
Проводив очередного жильца, пиплы корчились в припадках смеха, хватали ртами воздух и ходили вдоль стен с бессильно плачущими глазами.
– Чудо-соски! Для продления жизни! – с пафосом кричал Откол. Но тут с улицы вошла знакомая всем женщина средних лет, грозно обвела взглядом подъезд и сказала, заводясь с полуоборота:
– Так, опять вы здесь!
Все мгновенно замерли и, глядя на чудище по-детски вылупленными глазами, принялись дружно и звучно сосать пустышки.
– Что? Совсем рёхнулись? – вскрикнула женщина и неуверенно отступила к лифту.
– Мы ещё маленькие, – не выдержала Данетт.
– Мы хорошие. Нам есть хочется, – жалостливо протянула Точка.
– Сейчас вас накормят. В отделении. На бульвар выметайтесь! Живо!
– А на улице холодно! – продолжала Точка.
– Нам там стра-ашно, – поддержала её Муазель.
– Тётенька, не выгоняйте нас, пожалуйста! – жалостливо басил Бор.
– Дурью маются. Всех вас на стройку! В Сибирь отправить! Вкалывать!
– Мы готовы, сразу вслед за вами! – крикнул Откол.
– Вроде трезвые, а что творят. И правда, хуже младенцев, – сбавила тон женщина. – Неужто, моя дочка такой станет? – она захлопнулась в лифте, а вслед ей неслись голоса:
– Пусть дочка к нам приходит!
– Ей с нами классно будет!
– Ещё чего… – из плывущего вверх лифта донёсся задушенный вскрик и потонул во всеобщем восторженном гаме.
– Всё, халатов зовите! Отъезжаю.
– О-о, тащусь! Прун пошёл, о-о!
– Не могу, живот от смеха… вывихнул!
– Гуд фо ю, Откол!
– Давайте споём ему!
Откол с серьёзным видом сосал пустышку, вслушиваясь в плохо звучащие голоса:
– …хэппи бёсдей ту ю, Откол! Хэппи бёсдей ту ю!
На этот раз Сва не усидел в углу. Вместе со всеми пил портвейн и улыбался, поминутно срываясь на смех. Перед уходом подошёл к Отколу, благодарно глянул в пьяное улыбающееся лицо, но так и не решился ничего сказать, только пожал руку. Тот в ответ вынул из кармана заводную мышь, взял зубами за хвост, по-кошачьи помотал головой и очень похоже мяукнул. На одном плече у него висела Точка, на другом Мади.
Без причины много дней подряд Сва вспоминались строчки из «Надувной птицы»:
И думала птица, что небо – в груди, Что целая жизнь у неё впереди…
А потом она, конечно, лопнула. Как детский воздушный шарик. Откол был прав, он всё понимал. Глупо страдать из-за людей, у которых «квадратное сердце». Но зачем смеяться над собой и хиппами, с их мечтой «улететь в небеса»? Чем он сам держится? На все попытки сблизиться Откол отвечал гримасами и дурацкими выходками.
– Это же Откол! Он такой был и таким останется, – говорили о нём герлицы.
Нот сдержал усмешку и попытался объяснить необъяснимое:
– С ним особо не поговоришь. Ясно, что талантлив, и это знаёт. Один мой знакомый – отец в рок-авангардных кругах, слышал, как Откол свои «стихари» читал, и заценил: «Мэн может далеко продвинуться. Но пока это способный наивняк. Для начала сойдёт». Я согласен. Откол всякий, в нём всё перемешано. Все его любят, девицы к нему липнут, но никто не знает, что у него в душе. Хотя, мне кажется, он давно и безнадёжно на Лави глаз положил.
Иначе и быть не могло. Сва понимал, что в своих чувствах не одинок. Лави нельзя было не любить. Тусовка без неё заметно потускнела, никто не подавал вида, но все ждали её возвращения. А о Лави не было вестей, её подруги пожимали плечами:
– Дереву ясно, телефон отключила. Уже которую неделю не отвечает.
Сва не мог пересилить тоску и, хотя денег было в обрез, каждый вечер покупал сигареты, портвейн или печенье, угощал друзей, слушал заумные прогоны, а в душе то и дело взмывали воспоминания об их единственной встрече и непонятные, то ли радостные, то ли тревожные, предчувствия. Герлицы держались от Сва в стороне, с кем-нибудь из хиппов он глотал вайн, до одури курил, в нужных местах кивал головой и улыбался, но говорил мало и вяло – о всякой ерунде. С краю, в углу или у стенки, потерянно отсиживал час-другой, на прощанье махал рукой в пространство и молча исчезал.
«Способный наивняк», – вертелись в голове слова, он примеривал их к Отколу, Ноту, себе и с досадой усмехался:
– Ну, и припечатали олды! Сразу всех, кто моложе. Ладно, наплевать. Пусть для них мы наивняк. Они тоже такими были. Во все времена так было. Пожалуй, только про Лави не скажешь, что наивна. В ней что-то другое есть, странное. И опять мысли надолго возвращались к ней.
c. Лави
Лави появилась в парадняке неожиданно – в начале декабря. Вид у неё был отрешённый, почти больной. Она тихо со всеми поздоровалась, мельком кивнула Сва, ещё кому-то и невидяще прошла мимо, не желая ни с кем общаться. По тому, как она в стороне шепталась с ближайшими подругами, было ясно – с нею происходит что-то особенное. От её безразличного взгляда у Сва заныло сердце. Подойти к ней и заговорить? Как, о чём? Весь вечер он украдкой поглядывал в её сторону. Вот Лави допила с герлицами бутылку сухого. Закурила и надолго замолчала, закрыв глаза. Начала что-то бренчать на гитаре. Бросила. Кому-то блеснула издалека глазами. И теперь, сидя на ступеньках, обхватила колени и низко опустила голову. Лицо скрылось под локонами волос с тёмно-золотым отливом.
Казалось, Лави кого-то ждала. Понятно, что не его, раз так равнодушно прошла мимо. Значит, выдумкой была их сразу возникшая близость. А её глаза, зовущая глубина, прикосновение губ? Немыслимо. Два месяца он жил этими мгновениями, и они не кончались. До предела заполнили жизнь, вокруг уже столько дней клубилась ничтожная пустота. И вот… Сва едва заметил, как Лави и Точка, ни с кем не простясь, быстро вышли на улицу. Хлопнула входная дверь, но Сва не шелохнулся. Задохнулся от внезапной обиды. И в то же мгновение понял, какая это была ошибка.
Голоса стихли.
– Чего это они вдруг?.. – удивлённо протянул Бор.
Все наперебой принялись обсуждать этот странный уход, но он не понял ни слова. Так же ни с кем не простясь, ринулся к входной двери. Хотелось только одного, догнать Лави и, ничего не говоря, поцеловать. Крикнуть ей – нет, обнять и шепнуть губы в губы:
– Люблю. Не могу без тебя.
Он добежал по бульвару до метро, покружил около выхода, переулками, замедляя шаги, вернулся к парадняку и долго бродил рядом. Всё было напрасно, подруги бесследно растворились в зимней тьме. Только тут его осенило – Лави приходила к нему. К нему и ни к кому другому! Весь вечер ждала, что он подойдёт. И, наверное, думала: «Если любит, увидит, что мне плохо и скажет хоть что-нибудь, хоть одно слово…»
– Идиот! Последний из идиотов! Как я мог этого не понять? Обиды на неё клеил. Поверил Дику. Что я про неё знаю? Вдруг она болела всё это время? И вовсе никакая не фрилавистка… Теперь она в парадняк не скоро заявится. А на меня и смотреть не захочет. Да и придёт ли вообще? Если бы ещё хоть раз её увидеть, если бы такое было возможно! Ничего не побоюсь, при всех скажу ей, что люблю.
На следующий вечер Сва пришёл в парадняк позже обычного, не глядя, махнул всем рукой и примостился в углу, на сломанном ящике из-под фруктов. И тут заметил Лави. Увидел и не поверил глазам. Она сидела в глубине подъезда, на лестничных ступеньках, в обнимку с незнакомым парнем. На Сва не обратила никакого внимания. Он перестал для неё существовать. Остальные понимающе, кисловато покивали ему и оставили наедине со своими мыслями. А мысли у него были самые отчаянные. Кто-то стоял вдоль стен, пересказывая старые прогоны, кто-то привычно расположился на кипах картона и на батарее. Все курили и гоняли пургу. Две бутылки сухого никак не согревали разговор.
– Вчера я чуть ли не молился об этой встрече. И вот встретились. Лучший момент для признания в любви. Хай тайм. Значит, Дик оказался прав… В тот первый день чуть расслабилась со мной из любопытства и тут же забыла. Непонятно только, зачем передавала мне привет? Но для неё это сущий пустяк. Какой же я беспредельный, голимый наивняк… Ну что ж, Лави, нет больше Сва! Пора отчаливать, вновь становиться Севой, цивилом из универа. Немного посижу напоследок, дождусь, пока горечь поглубже разъест всё внутри. Каждый взгляд на вас двоих – глоток кислоты, столько горячей боли в груди и животе. Скоро там всё растворится, и меня пустой оболочкой унесёт в заледенелый город. Недолгая операция по выжиганию чувств. Нет, не выдержу больше. Слишком больно так – сразу. Лучше доболеть одному. Где-нибудь, как-нибудь. Всё, нет сил! Прощай!
Сва рывком поднялся и пошёл к двери, у выхода обернулся, чтобы напоследок глянуть на Лави и на бывших друзей, махнуть им рукой и молча скрыться. Там, у порога, поймал её далёкий, пронзительно грустный взгляд. Лави по-прежнему сидела рядом с парнем, но была словно одна и неотрывно, умоляюще смотрела. Глазами и всем видом просила: «Не уходи!»
Не зная, что делать, он прислонился к стене, опустил веки, дрожащими пальцами вынул пачку сигарет и тут услышал её отчётливый голос:
– Народ, хочу спеть вам кое-что! Недавно сочинила. Называется «Двадцать лет». Короткая, хотите?
– Свой новый сонг? Оф коос! Дави, Лави! – голоса гулко отозвались в подъезде.
Она поднялась со ступенек, расчехлила гитару, села на единственном покалеченном стуле без спинки, отдала сигарету Точке и, глядя в пол, запела грустным, подсаженным от курева голосом:
Двадцать лет!
Нам вслед
вторит «нет» и «нет»
этот мир свой жестокий завет.
Снова год
пройдёт,
сердце глупо ждёт,
но весна никогда не придёт.
Жизни жуть
забудь,
есть отсюда путь –
в синеву ледяную нырнуть!
Она едва перебирала струны замёрзшими пальцами и, казалось, всеми силами противилась тоске:
Небосвод
плывёт
над кругами вод,
и никто нас не позовёт.
И не жаль,
что вдаль
унесёт февраль
наших душ любовь и печаль,
наших душ любовь и печаль…
Сва подошёл ближе, встретился с Лави взглядом. Глаза её скорбно, без слёз блестели, больше обычного темнели зрачки, но в их глубине к нему метнулось прежнее горестное тепло. Она опустила веки и чуть заметно кивнула головой, будто говоря: «Понимаешь теперь?»
– Всё так, – задумчиво промолвила Муазель.
– Это ты о нас! Это… – Данетт бросилась к Лави, обняла её и готова была расплакаться.
– Брось, мать, надринкалась, – Лави отстранила подругу и опять опустила голову.
Хиппы неясно зашумели. Никто не ожидал услышать песню, где было столько грусти. Ей протянули полстакана вина, подошли с каким-то мятым цветком, полезли с поцелуями и растерянными похвалами:
– Найсовый мотив. И слова зацепили, – задумчиво произнесла Мади.
– Меня что-то плющить стало, – всхлипнула Ни-Ни и отвернулась к стене.
– Синганула клёво, но как-то в облом… – Потоп маялся посреди подъезда и явно не знал, что делать.
– Ну, раз так, забудьте!– Лави подняла голову, сверкнула глазами в сторону Сва и наклонилась к сумке: – У меня тут батл есть.
Со ступенек поднялся её парень и оказался настоящим верзилой: – Да, что-то ты притухла малость, – небрежно бросил, открывая бутылку коньяка, – Сделай что-нибудь для оттяга.
Лави не шевельнулась. В тот же миг у Сва мелькнула сумасшедшая мысль – эту песню она спела для него. Рванулось и неистово застучало сердце. Он подошёл к Лави и, не думая, выпалил:
– Давай выпьем за твою песню и… за твою любовь!
В руках у него ничего не было, и он смутился, не зная, куда их деть. Но и терять ему было нечего. Наступило короткое молчание.
– Ну, и дальше что? – с издёвкой произнесла Точка.
– А дальше… – Сва наклонился, поцеловал у Лави руку и с пылающим лицом отпрянул.
Все дружно засмеялись, как от дурацкого прикола.
– Тебе больше нравится быть студнем или мажором? – без раздражения, скорее с любопытством спросила Лави, но в глазах её опять мелькнула грусть.
– Мне всё равно. Я решил отсюда свалить, раз и навсегда но вот… услышал эту песню. Спой ещё что-нибудь из твоих, на прощанье! – её же взгляд он отсылал ей навстречу и, затаив дыхание, ждал.
– Брось ты! Какое прощанье… – улыбнулась, быстро отвела глаза. – Ладно, я вам сейчас одну заводную сыграю.
Некоторое время все переводили взгляды с Лави на Сва и незнакомого верзилу. Но с первых же гитарных аккордов в парадняке началась лёгкая чума. Это была битловская «Can’t Buy Me Love». После предыдущей песни всем явно хотелось встряхнуться. Данетт и Бор лихо танцевали, сбросив пальто на руки друзьям, остальные прихлопывали в такт. Пришли две разряженные герлицы, расцеловались с Лави и c кем-то ещё, как со старыми знакомыми, вынули бутылку рэда. Дружелюбно глянули на Сва, но он сел в угол и закрыл глаза, не желая играть в кис, участвовать в приколах и слушать дурацкие телеги.
– Чувак! Ты что, не будешь? – верзила стоял рядом с открытой бутылкой.
– Буду. За вас, – он попытался овладеть собой, поднялся, сделал несколько больших, невежливых глотков и опять сел.
Горячая волна заполнила тело, голова бездумно пошла кругом. Сва закрыл глаза и стал ждать. Хотелось лишь одного, чтобы его никто не трогал. К счастью, Дика не было, а остальные про него будто забыли. Что-то пели – то Лави, то её верзила, то Бор. Хохотали герлицы, дурачился Откол… Надо было дождаться, когда всё кончится, и потом во что бы то ни стало поговорить с Лави. А если не захочет, распрощаться с нею и со всей системой: «Давно пора. Как-нибудь проживу. Половина людей одиноки. Почти все несчастны, но всё равно живут, – твердил он сам себе. – Только скажу ей, что люблю. Станет легче, я знаю. Больше мне ничего от неё не нужно. Просто уйду и буду о ней вспоминать. Всю жизнь».
Расходиться по домам стали ближе к полуночи. Сва молча шёл к метро вместе с парой незнакомых девиц, Лави и её спутником. В черные лужи вмёрзли желто-красные листья – остатки осени, которые ушедший ноябрь бросил им под ноги. На перроне все распрощались, и они остались втроём. Верзила обнял Лави, поджидая поезда. Сва глупо стоял рядом и не мог открыть рта.
– Чао! – парень с силой хлопнул его по плечу.
– Гудбай, – пошатнувшись, но не повернув головы, ответил Сва и перехватил быстрый взгляд Лави: – Я хотел бы на прощанье поговорить с тобой, можно?
– На прощанье? – она посмотрела, что-то про себя решая, усмехнулась, будто ждала от него именно таких слов, и чмокнула верзилу в щёку: – Май литл, я пройдусь немного со Сва. На прощанье, как он говорит. Езжай один, о’кей?
– Файн! – сердито буркнул тот, прожёг его взглядом и шагнул в подкативший вагон.
– Можно, я тебя провожу? – теряясь от радости, спросил Сва.
– Ладно, проводи. Поехали на следующем. Мне нужно домой поскорее, бабушка ждёт, – она отвернулась и пошла вдоль перрона.
– Я так рад, что сегодня тебя увидел. Решил завязать с пиплом и хочу попрощаться. С тобой одной, – начал Сва.
– А почему мне такая честь?
– Я тебя совсем не знаю. А других уже не хочу знать. Мне показалось, ты на них совсем не похожа. Ты мне сразу лавну… Я сразу полюбил тебя, как увидел! А после этой песни… Захотелось поговорить, потому что… – он поднял лицо и встретился с ней глазами, – я сам мог бы похожую написать.
– Ты пишешь песни? – Лави глянула с любопытством.
– Нет, стихи. Но одна песня у меня есть, хотя мотив не мой, какого-то американца, не помню.
– Ну, прочти мне что-нибудь, я люблю поэзию, – в её голосе послышалась неприятная нотка.
– Прочту, если хочешь. Ладно, сейчас. Хорошо, что я пьян… Нет, я тебе лучше спою. Зайдём в вагон, эхо мешает.
– Действительно, – она усмехнулась, позволила взять себя за локоть и ввести в подъехавший вагон. – Ну, слушаю!
– Я на ухо тебе спою, можно?
– Какой хитрый! – опять усмехнулась. – Можно.
Сва закрыл глаза: «Ладно, спою и расстанемся…» Запел сиплым, неровным голосом:
Опять всё уходит – любви нашей лето,
Зелёные листья желтеют опять,
С лёгким криком надежда улетает бесследно,
Только белые крылья вдали шелестят.
Пропало метро, Лави, исчез целый свет. Всё повторялось! Он пел в пьяном одиночестве, наедине с тем давним, первым приступом отчаяния, когда вдруг почувствовал, что нечем жить:
И глаз твоих слёзы, и губ твоих нежность,
И слов твоих холод кто сможет понять?
Нам дано как в насмешку полюбить – потерять,
В миг случайный родиться и исчезнуть опять.
Нет, Лави была рядом, слушала, закрыв глаза, наклонив голову.
– Давно написал, на мелодию одного блюза. По «голосам» как-то услышал. Конечно, наивно и коряво, я знаю, – мучительно выдавил Сва приговор себе самому.
И услышал в ответ:
– Зря не говори.
Глаза Лави лучились, как в день их знакомства, и опять, как тогда, в них мерцала грусть. Она отвела взгляд:
– Не ожидала, если честно. Что-то близкое послышалось… Значит, ты стихи пишешь. Дал бы почитать!
– Хочешь? Завтра всё в парадняк принесу! – вскрикнул он. – Но только тебе одной. Я ведь не поэт. Пишу редко, просто так.
– Только так и можно писать. Ни для кого и ни для чего. Как же ещё? Хорошо, никому не скажу, – она положила руку ему на плечо и пронзила ускользающей, мечтательной улыбкой. – Странно, ты первый мэн, кто мне свои стихи прочёл. Да ещё и спел, – она быстро поцеловала его в щёку и шепнула: – Спасибо.
Сва едва сдержался, чтобы изо всех сил не сжать Лави в объятьях. Он всё падал и падал в её овеянный дымной горечью взгляд…
– Ты, правда, совсем дивный. Все герлицы думают, что ты девушек никогда не любил.
– Любил. И очень сильно.
– А где же сейчас твоя любовь?
– Не знаю, наверное, замужем.
– Сва, – глаза Лави были закрыты, а рука всё лежала на его плече, отчего восхитительно кружилась голова.
– Что? – чуть приблизился он.
– Глупый, поцелуй меня.
– Я не могу… Ты такая… Я сразу с ума сойду.
– Значит, тусовка наша ничему тебя не научила? – она отпрянула и рассмеялась.
– Увы, научила! Там поцелуй – как сигарета. Будто никто ничего не чувствует, никого не любит! Все только целуются с кем попало и так далее.
– О… – Лави опустила глаза. – Опять ты первый, кто мне это говорит. Почему? Даже, если ты чуточку прав.
– Скажи, – горячился Сва, – кто придумал такой прикол дебильный?
– Это к нам от западных хиппи пришло. И не с кем попало, а только со своими… Неужели ты не понял? В мире уже нет любви. Наш поцелуй – это капелька нежности, крошечная, как цветок, – она отвернулась и шагнула к дверям. – Мне выходить! Спасибо за песню. И за мораль. Не провожай, я тут близко живу.
– Прости, я… – Сва опёрся рукой о дверное стекло, будто желая её удержать, и умоляюще произнёс: – Не обижайся! Можно я тебя поцелую? Где тебя никто не целовал?
Она взглянула с издёвкой:
– Прямо здесь? Думаю, таких мест уже не осталось.
Сва поймал её руки и стал с отчаянной страстью целовать худые запястья, холодные пальцы, ногти с обломанным маникюром. Лицом утонул в её ладонях.
Лави шумно вздохнула, слабо потянула пальцы назад:
– Уже целовали. Сегодня вечером.
Через миг на пустом эскалаторе они, изнемогая, искали губы друг друга. Обнявшись, с закрытыми глазами, возносились всё выше, цепенели оттого, что вот-вот эскалатор кончится, и не в силах были разъединиться. Теряя голову, Сва чувствовал покорную, встречную, сводящую с ума нежность:
– Люблю тебя! Навсегда полюбил!
В ответ донеслось едва слышное:
– Встретить тебя… В этой паскудной жизни…
Комья свежего снега таяли на мокром асфальте. Они шли из метро в сырой холод, Лави держала его под руку. Напрасно Сва вновь пытался её обнять, она отстранялась и упорно смотрела вниз, в сторону.
– Что с тобой?
– Ничего. Прости, голова кружится. Это от седа, – вздохнула и, не замедляя шагов, отвернулась ещё больше.
Молча прошли сквозь чёрно-белый призрачный парк полный слабых древесных запахов.
– Дальше не провожай, – сказала она перед большим сталинским зданием и остановилась. – Тебя всё равно не пустят.
Быстро коснулась губами его щеки:
– Не обижайся, уже поздно.
– Лави! – он попытался её обнять. – Мы так и простимся?
– А как бы ты хотел? – вскинула она полные слёз глаза. – Чтобы я тебя на ночь к себе вписала?
– Ты о чём? Совсем не то. Совсем! – Сва побледнел. – Раз так… Ничего я не хочу. И правда, зачем тебе моя любовь? Немного расслабилась, как пипл в парадняке, вот и всё. И всё-о!
Он прокричал последние слова и, не оборачиваясь, бросился назад. Несколько мгновений надеялся, что Лави его окликнет, и готов был вернуться, забыв о позднем часе, обо всём на свете. Но она не позвала.
Сва чувствовал, что для неё это было «не всё», вспоминал её поцелуи, слёзы в глазах, дрогнувший голос и обидные слова в конце – будто нарочно отвечала на песню, которую он спел ей в метро. Будто она и была той, самой первой, с кем он расстался, захлёбываясь тоской… Ничего, ничего он не понимал. Опять любовь казалась мучительным чудом: является на миг и, целуя, уходит навсегда.
Утром не было сил проснуться, начать бессмысленный день, ждать вечера, идти неведомо куда. С парадняком он покончил, но Лави… Потерять её из-за какой-то нелепости, из-за каких-то слов, одних только слов! Нет, она не притворялась, она сама страдала.
– С ней что-то непонятное происходит. Плакала и всё равно уходила. Неужели из-за этого верзилы?
Прощальный мучительный взгляд Лави нескончаемо летел в душу. И её песня, от которой стало ещё больнее жить, звучала вокруг – в ледяном, изуродованном мире.
– Мы так похожи, невероятно похожи, – горевал Сва. – Она с первой встречи потянулась ко мне, не скрывая. А вчера я прямо сказал ей, что люблю. Неужели она выходит замуж? Ну, зачем, если не любит? Зачем ей этот тип? Я должен всё узнать у неё самой. Пусть считает меня мажором, студнем, дебилом – кем угодно, стерплю я эту чепуху. А её всё равно буду любить. Но как сказать ей об этом? Опять идти в парадняк?
Давно наступил вечер. После бесчисленных колебаний Сва понял, что другого выхода нет.
Картонная папка с тесёмками, в которой он хранил свои стихи – те немногие, что не сжёг однажды, в нестерпимо ясный летний день, – уже выцвела за несколько лет. Всё было перемешано с машинописными перепечатками, так и оказавшимися никому не нужными.
– Несколько стихотворений десятиклассника о несчастной любви и нелепой жизни. Наивные и неумелые, как первый поцелуй. Ничего не буду исправлять. Она поймёт…
На остальных листках чернели неровные строчки, написанные позже. Скоропись забытых мыслей и чувств мгновенно занималась в сознании: «Подождите, дожди, подождите», «Снега талые кристаллы», «Мне снится твоя ресница»… Та, для которой это было написано, через день вернула стихи, похвалила и сказала, что больше любит кино. Наверное, тогда и началось их долгое расставание… Да, именно так. Среди высохших до хруста страничек Сва выбрал одну и перечёл первую строку: «Листья – это птицы…» Те, что летят лишь однажды – сразу в вечность. Вспомнился первый приступ тоски, когда за одну ночь кончилась юность и наполовину рухнул мир:
– Неужели никто не понимает, что смерть так близка, а жизнь – лишь несколько прерывистых вздохов?
Как и тогда, Сва отгонял свои прозрения и удивлялся: те же мысли читал он в глубоких, будто гаснущих глазах Лави. Перепечатки сложил в конверт и сунул в сумку – так, на всякий случай.
В метро, на эскалаторе привиделась их вчерашняя встреча – похожие на затяжное падение поцелуи и неожиданное, невыносимое расставание. Время остановилось внутри этих воспоминаний, а когда Сва вышел на улицу и повернул на знакомый бульвар, потекло с ускоренной силой. Он шёл по аллеям, зачем-то отыскивая их вчерашнюю дорогу до метро. Долго кружил в соседних переулках и никак не решался толкнуть старинную, облезлую дверь. Боялся даже представить, что Лави не пришла, что опять явилась со своим верзилой и его не заметит или убийственно скажет что-нибудь обидное, после чего… Тут Сва терялся и ни о чём не мог думать. Дважды останавливался у подъезда, собирался с духом и отходил в холод и темноту. Совсем закоченел, но стало легче – от холода тело начала сотрясать дрожь, которую так легко было перенести. Мелькнула пугающая мысль, что из-за позднего часа все скоро разойдутся по домам. И тогда, прикусив губу, он толкнул дверь.
Тёпловатый, дымный воздух пахнул в лицо. В сером мареве Сва сразу увидел Лави, сидящую у дальней стены вместе с подругами, а рядом, как всегда, толпился народ. На хлопок входной двери все подняли головы.
– Хай! – он остановился посередине подъезда, под тусклой лампочкой.
– Сва прикамал… – удивлённо протянула Точка.
В тот же миг Лави соскочила с батареи, подбежала и повисла у него на шее:
– Я так тебя ждала! Так боялась, что не придёшь! Сва, любимый, прости!
– Чепуха, – забыв обо всём, он утонул во вчерашнем бесконечном поцелуе…
