Kitabı oku: «О животных, людях и нелюдях», sayfa 3
***
Наваждение
"Итак, она звалась Татьяной…"
Ярый апологет самых честных правил, генерал от инфантерии в отставке, Василий Львович Онегин был несказанно рад. Званый бал в родовом поместье в Берново по случаю его юбилея был достаточно многолюден и празднично оживлен. Поправив на шее Владимирский крест второй степени за тридцать лет безупречной службы, он в парадном мундире двинулся навстречу гостям. Направляясь к генеральше Коробочке, которая мило беседовала у камина со статским советником Чичиковым, он в последний момент заприметил свою племянницу, единственную отраду его очей на старости лет. Разрумянившаяся после шумной мазурки, она беспардонно рассматривала гостей, даже не пытаясь скрыть своего интереса. Нахмурившись, Василий Львович решил напомнить ей о необходимости соблюдать приличия и правила поведения незамужней и честной девушки.
Но она опередила его.
– Дяденька, – воскликнула Евгения, оказавшись с ним рядом, – его нигде нет!
– Кого нет, солнце мое? – опешил Онегин.
– Ленского нигде нет, – всхлипнула Евгения, едва сдерживая готовые хлынуть слезы.
– Полно милая, еще не все гусары прибыли на передок, извольте потерпеть.
– Ах, дядя, оставьте ваши армейские шуточки, – вспыхнула племянница и бросилась прочь.
В поисках Ленского Евгения выбежала на бельэтажный балкон и легко вспорхнула на парапет балюстрады. Внизу на парковке кабриолетов последний свой марафет наводили опоздывающие на бал гости. Среди запоздалых приглашенных предмета своих гиперактуальных фантазий и девичьих грез она не обнаружила. Зато у колонн разглядела Дубровского и Печорина, которые деловито мерялись письтолетами. У Дубровского оказался длиннее.
– Вы шарлатан, Дубровский, – донесся до нее голос Печорина, – у вас дуэльный!
– Раньше надо было о правилах договариваться, – ухмыльнулся Дубровский и, заложив руку за спину, первым же выстрелом сразил Печорина наповал. Тот немного полежав на повале, стал медленно сползать по предгорью Машук.
«Недурно стреляет Дубровский, надо взять пару уроков», – машинально отметила Евгения, спускаясь в гостиную.
Спустя час сердце девушки по-прежнему разрывалось. В безуспешных поисках Ленского она потерянно бродила по анфиладе залов особняка. Отчаявшись, Евгения заглянула в курительную. В клубах сигарного дыма она с трудом различила Собакевича, Обломова и Манилова. Девушка бальным веером попыталась хоть немного разогнать завесу канцерогенов. Однако, Ленского в курительной не оказалось. Обломов, воцарившись на низком диване полулежа, курил дорогую сигару Регалия и ожесточенно сражался в солдатики. Завидев Онегину, он сделал попытку привстать, но страдальчески сморщился и картинно схватился за сердце. Манилов и Собакевич, праздно благодушествуя в табачном дыму, неторопливо смаковали вино.
– Не желаете отведать Лафиту, сударыня? – галантно предложил Манилов.
– Не откажусь, – устало ответила девушка и приняла первую чарку. Время остановилось.
– Повторим, – произнес Собакевич, когда они опрокинули по восьмой.
– Покорно благодарю, господа, – сказала Евгения, – но мне больше нельзя.
– Позвольте тогда поцеловать вашу ручку-с, – взвился Манилов.
– Простите, что?
– Ручку-с поцеловать позвольте-с, так сказать на прощанье-с.
Благосклонно кивнув, Онегина подала руку. Манилов сладострастной пиявкой прильнул к юному телу. Собакевич побагровел и тяжело засопел. Опасаясь дальнейшего продолжения поцелуев, Евгения покинула курительный кабинет и направилась в игровую.
Проходя галереей, она повстречала Гончарова, Некрасова и Тургенева, которые у картины Перова "Охотники на привале", как ей показалось, увлеченно говорили о бабах.
«Естественно, какие еще байки возле такой картины травить», – подумала Евгения, подходя ближе. До нее донесся раскатистый баритон Ивана Сергеича.
– И вот тогда, я ей и говорю – откуда вы можете знать всю глубину ужаса и душевных мук человека, который собственными руками вынужден лишить жизни любимое существо?
– А она-то что?
– А Мэри Шелли опять в меня своим Франкенштейном тычет.
– И? – не унимался Некрасов.
– Пришлось подарить ей "Муму". С трудом удержавшись, чтоб не добавить крепкого русского словца без перевода, – ответил писатель с едва уловимой усмешкой.
– Негоже англичанке нас ужасами стращать, своих девать некуда, – флегматично заметил Гончаров.
– Беда в том, что после прочтения "Муму", Мэри Шелли впала в меланхолию, оставила перо и вскорости померла.
В художественной прозе иной литератор непременно заинтриговал бы читателя в этом месте рассказа. Подчеркнув, например, что после этих слов Тургенева взоры Некрасова и Гончарова, обращенные к писателю, наполнились пиететом и прочим почтением. Но увы, мой читатель, в нашей реальной истории согласно условиям конкурса события вынуждены развиваться совершенно иначе. (прим. автора)
– Ни слова больше об Англии. Политику могут пришить, – зашептал Некрасов, озираясь по сторонам. – Не забывайте, что уши Бенкендорфа повсюду, а глаза Дубельта тем паче везде.
Писатели малость опешили. Хотя, если начистоту и без обсценной лексики, то попросту кардинально обескуражились.
– Все же об охоте необходимо правдиво писать, – немного погодя произнес Тургенев, рассматривая картину Перова. – Однако позвольте откланяться, господа. И ушел.
– Пожалуй, тоже пойду. Освежу сигару в курительной, авось и осенит голову какая идея, – сказал Гончаров.
Евгения, собравшись духом, уже хотела обратиться к Некрасову и расспросить о Ленском.
– Да что ты знаешь об охоте, хлыщ французский, – злобно пробормотал ей в лицо Некрасов, после чего резко повернулся спиной.
«Не в себе он. И терпеть не может Тургенева, – догадалась девушка. – Странно, а с виду приличный человек».
Пожав плечами, она двинулась дальше.
В карточной зале Пушкин, Гоголь и подающий надежды студент Достоевский до самозабвения резались в новомодную французскую игру Vingt-et-Un.
– Тройка, семерка, туз, – шепнула Гоголю проходящая мимо старая графиня Голицына.
Гоголь, стараясь заглушить подсказку, стал сильно публично шмыгать своим крупным носом.
«Ведьма знает, ведьма не соврет», – подумал Пушкин, смуро покосившись на старуху, и дежурным пером что-то быстро черкнул на манжете.
Достоевский безмятежно сдавал, поглядывая на своего сокурсника Раскольникова. Тот за соседним столом молча точил топор на братьев Карамазовых, в упор не замечая Смердякова с петлей на шее, который буквально изнемогал от безуспешных попыток оказать ему посильную помощь.
Тем временем Гоголь взял банк.
– Это вам не шашечки двигать, господа. Здесь карту очком чувствовать надо! – довольным голосом произнес Гоголь, не подозревая, что тем самым дал название этой игре в дальнейшей славной русской истории. Его слова заглушили выкрики Карамазовых, вновь затеявших спор о наследстве, боге и истине. Раскольников ядовито плюнул в сторону Карамазовых и устремился вслед за старухой Голицыной, едва не сбив мимоходом Евгению.
Онегина, волнуясь и теряя остатки девичьей гордости, обратилась к присутствующим.
– Господа, вы случайно не видели Ленского? Владимира Ленского никто не встречал?
Все повернулись в ее сторону. Но никто не ответил. Господа откровенно любовались ее красотой. Пока наконец, самый озорной и пьяненький среди всех, Дмитрий Карамазов не сказал ей, что видел Ленского возле псарни.
– Благодарю Вас, сударь, – ответила Евгения и поспешила к выходу.
– Какая красота и благородная стать, чистая Аграфена Купальница, – прошептал ей вслед Дмитрий.
– Однако опять карта не прет, господа. Навещу супругу, пожалуй, – внезапно заявил Пушкин и, встав из-за стола, зашагал к дверям в бальную залу. Невольная зависть присутствующих черной пеленой окутала фигуру поэта.
Следуя темной аллеей к псарне, Евгения услышала знакомый голос и шорох в кустах. Обогнув кустарник, она вышла на небольшую полянку. В наступивших сумерках на укромной лужайке Ленский забавлялся с Татьяной.
Увидев Онегину, Ленский поднялся с колен и поспешил ей навстречу.
– Ева… э… Евгения Алексевна, извините. Я так увлекся Татьяной, – смущенно произнес он.
– Слава Богу, я нашла Вас, – сказала Евгения, безуспешно стараясь скрыть свою радость.
Татьяна, поднявшись с земли, отряхнулась и, грациозно ступая, подошла к Ленскому.
– Согласитесь, верно красавица? – спросил он, поглаживая нежно ей голову.
– Ваша правда. Татьяна та еще сука, – отозвалась Евгения. – Соседа нашего, помещика Ларина в Тригорском.
Услышав свою фамилию, московская сторожевая навострила уши и завиляла хвостом. Затем поняв, что играть с ней больше не будут, собака затрусила в сторону псарни.
– Не знала, что Вы так дружите с животными. Это крайне премилая в людях черта.
– На следующий год собираюсь поступить в Императорскую Медико-Хирургическую академию, – застенчиво ответил Ленский.
– Одначе еще сомневаюсь с окончательным выбором. В Геттинген тоже влечет, – добавил он.
Небеса напрочь стемнели. Многие звезды, устлавшие бархатную темноту небосвода, с интересом наблюдали за юной парой, пытаясь ободряюще им подмигивать. А влюбленные неспешно бродили по парку при полной луне. И говорили, и говорили, и говорили.
Теплая июльская ночь, нахлынувшая упоительным ароматом трав и цветов, сморила их лишь под утро. Они целомудренно заснули под большой плодовитой яблоней, слегка соприкоснувшись головами.
Змей-совратитель, зарывшийся в кроне дерева с яблоком искушения, некоторое время разочарованно поглядывал на новоявленных Адама и Еву. Затем зевнул и свернулся калачиком.
***
– Опять дежавю, – озадаченно сказал Бог, рассматривая спящих Онегину, Ленского и прочий праздный народ, – опять закончилось только этим.
– Что за наваждение? Что я делаю не так? Не понимаю. Ладно, завтра переиграю по новой.
Еще раз удрученно взглянув на людей, он смахнул все фигуры с игрового поля в сливочный ящик и захлопнул тяжелую крышку.
Донельзя расстроенный, Бог прошел на кухню и жахнул стакан водки. От соития с алкоголем кровь оживилась и быстрее заструилась по венам.
– Хороша зараза, – удовлетворенно выдохнул Бог и отдал пустой стакан Менделееву.
– Не мешало бы закусить, – почтительно произнес Менделеев. Но Творец махнул рукой в его сторону и химик исчез.
Тепло приятно растекалось по телу вплоть до последних конечностей. Бог откинулся в облачном кресле и позволил себе помечтать.
– Мор холерный на людишек нашлю. Пушкина в Болдино отправлю, пусть в карантине дуркует от ревности. Достоевского, ясное дело, – на каторгу. А Гоголя в – Европу, чтоб совсем там от своей ипохондрии счахнул.
Завеселев, Великий Архитектор сызнова окинул взглядом игровое поле. С яблони на него испуганно смотрел Змей-искуситель.
– Совершенно забыл о тебе, дружище, старею.
Недолго думая, Бог вырвал из пасти рептилии яблоко и с аппетитом съел его сам.
***
Простая история
18 февраля
Завтра я умру. Это я знаю точно. И от этого никуда не деться. Такова природа и надо ее принимать такой, какая она есть. Банальщина, скажете вы. Верно, но от этого менее правдивой она не становится. Прожить полвека в Москве – это не поле перейти. Особенно в Москве в светлую эпоху строительства коммунизма, затем в период унылого клептокапитализма, потом во времена бравадно-бравурного суверенитета и, наконец, в годы безудержной реновации. Помню себя еще совсем ребенком. Праздничные первомайские демонстрации под марши духовых оркестров и пламенные речи дикторов, льющихся из уличных репродукторов. Первые весенние грозы, как обильные детские слезы, когда праздник закончился, а его продолжения все равно хочется. Пятьдесят лет в Москве – это много. На несколько жизней хватит. Даже если и не ходить никуда далее Кутузовского проспекта.
Вчера из жизни ушел мой приятель. Ну как приятель? Не то чтобы мы крепко дружили, но он не мог без меня, а я без него. Помню его еще рыжим вихрастым мальчишкой с рогаткой, из которой он регулярно лупил по воробьям, соседским окнам и уличным фонарям. Вследствие чего соседи регулярно устраивали скандалы его матери, а сам рыжий впоследствии регулярно получал выволочку и ремня из натруженных материнских рук. О, помню я эти руки. Много женских рук. Помню, как они гладили и ощупывали меня, выискивая особые места и свободные зоны, чтобы своеобразно перед другими отметиться. Помню как однажды… Прошу прощенья, отвлекся. Вернемся к нашему рыжему. Приструнить мальчишку было некому, его отец, геройский полярный летчик, погиб, а мать с утра до вечера была занята по работе. Он постоянно пропадал на улице, дразнил девчонок, рубился в ножички, спичками изводил звонки жильцов до белого каления, шарился по грязным чердакам и подвалам. В общем, занимался обычными мальчуковыми шалостями. Тогда-то, в эту пору прекрасного и беззаботного детства, мы с ним и познакомились.
В школу с пятого класса рыжий стал ходить вместе с Танькой. Черненькая такая со второго подъезда. Сначала ее ранец таскал, потом рюкзачок. Вроде как первая любовь случилась у них. Один раз даже поцеловались у меня на глазах. Потом еще, и еще раз. А потом уже никого не стеснялись. Танька красивая, мне тоже нравилась. Но ее завоевывать надо было, а у меня с ногами беда. Время шло, мы вместе взрослели. С той разницей, что вместо позорной светлой щетины как у рыжего, у меня появился благородный темный налет. Потом его забрали в армию. Вернулся он в начале 90-х уже бритым качком и целыми днями стал пропадать на соседнем Дорогомиловском рынке. Работа у него была там непыльная, нужно было просто крутить пальцы веером. Правда, поломали его пару раз сильно. Но тогда всем доставалось. Мне тоже неоднократно светильник били. А Танька еще красивее стала. Но в нашем дворе появлялась все реже и реже. Пока однажды не исчезла совсем. Рыжий тогда запил крепко. Но вскоре очухался и тоже пропал. Потом его привезли ночью, еле живого.
Со второй половины 90-х годы стали двигаться почему-то быстрее. Жизнь работящих людей понемногу налаживалась. Хотя у многих других жизнь обрывалась. Рыжий остепенился, пару раз неофициально женился-развелся и стал быстро лысеть. Но по-прежнему не обходил меня стороной. Помню, возвращаясь из бара "Сайгон", он обязательно подходил ко мне и обстоятельно ссал на мое основание. Спрашивается – на хрена так поступать, если твоя квартира напротив меня. Поднимись на второй этаж и радуй там свой унитаз по самую кромку. Но нет, он никогда не мог пройти мимо меня просто так. Мне и собак хватало, но с их естественными надобностями понятно. У них нелюбовь к столбам и деревьям на генетическом уровне. Наверняка из-за того, что лазить им не дано. К рубежу тысячелетий пивной зал "Сайгон" приказал долго жить, и мы с рыжим стали видеться реже. Хотя я научился отключать свет, когда он ко мне подходил. Не дай бог, что случится, если его струя на внутренние провода попадет. Да и в этическом плане. Все-таки не пацан уже, чтобы всему двору свое хозяйство светить.
После дефолта 1998-го в нашем районе появилось много пьющих людей средних лет, неряшливо и заурядно одетых. Я с трудом узнавал в этих полубомжеватых опустившихся бездельниках потомков той гордой партийной элиты, которая когда-то проживала в окрестных домах. Целыми днями они, пошатываясь, шлялись в нашем большом дворе от одной скамейки к другой; к площадке, где детские грибочки, и обратно к лавочкам. Потом эти жильцы стали исчезать один за другим после посещения их квартир пронырливыми жуликоватыми риэлторами с кичливыми рожами. Такой вот грустный дауншифтинг ушедших от мирской суеты москвичей. Хотя, многие из них старались оставить на мне свои послания, в основном матерные, конечно. Мне к этому не привыкать. Когда еще в октябре 1993 года на мне впервые появилось слово "О х у е л ь ц и н" буквами вниз вертикально, я этим очень гордился. Дворники, матерясь, надпись закрашивали, а она появлялась снова и снова. Я никому так и не сказал, что автором этого лозунга был, естественно, рыжий.
В середине 2000-х рыжий наконец купил большую хорошую плазму. И, словно искупая свои грехи, повесил ее в квартире прямо напротив меня. Нам обоим уже было за сорок. На старости лет я познал много радости от просмотра ТВ. Больше всего мне нравились передачи про недвижимость и архитектурный дизайн, хотя РенТВ тоже нормально зашел. Должен признаться, что хоть лоб у меня и чугунный, но сказки я тоже люблю. Правда, рыжий канал МатчТВ чаще смотрел, чем все остальное. Между тем город стал сильно меняться. Мне это очень хорошо видно в арку, выходящую на Кутузовский. А за крышами наших старых домов вырос Москва-Сити. И когда в небе зимним вечером начинают мигать сотни огней офисных этажей – это очень красиво. Мне нравится, надеюсь, что и небоскребы Москва-Сити видят меня.
Рыжий ушел. Трагическая случайность. Оплетка электрических проводов внутри меня состарилась и потрескалась. Вот надо было ему направить струю непременно на крышку щитка у основания? Все очень быстро случилось. И я ничего не успел сделать. Отвлекся, старый дурак, на огни Москва-Сити. Горько, когда на твоих глазах погибает близкий тебе человек. Он всего-то за хлебом вышел, даже телевизор не выключил. А вчера после просмотра передачи "Мой город" по ТВЦ я узнал, что и мне день остался. Если сильно постараться, то два. Но мне цепляться за эту землю уже, наверное, незачем. Кто-то сказал: "Бывают дни плохие, а бывают очень плохие". Я бы еще добавил, что приходит такой день, после которого других дней уже и не будет. И ничего не будет. Ни птиц, которые копошатся, суетятся и весело заливаются трелями, или просто живо чирикают. Ни дождя, который от души поливает, смывая всю пыль, грязь и усталость. Ни рассветов с закатами. Ни жаркого полуденного солнца. Ничего уже не будет. Ничего твоего. А будет другой – новый фонарный столб – молодой, крепкий, сверкающий.
19 февраля
Сегодня приехал Собянин с комиссией из Фонда реновации. Аккурат к выносу тела рыжего. Народу много собралось. Хоть рыжий и раздолбай был, но соседи его любили. Комиссия потопталась рядом немного. Потом они быстро собрались и уехали. Но из обрывков разговора я понял, что Собянин распорядился ничего во внутренних дворах домов на Кутузовском не трогать. Так что еще поживем. Что на мэра города повлияло, не знаю. Может панихида по рыжему. Может крики жильцов про реновацию. Не знаю. Но что бы там ни было решено, спасибо тебе, рыжий!
16 июля
Заметил, что стал понемногу рыжеть…
***
