Kitabı oku: «Прѣльсть. Back to the USSR», sayfa 3
– А это товарищ из института.
Институт – слово сакральное, против института не попрёшь. Значит, это серьезный молодой человек, а не шалопай какой-нибудь вроде Сергея или того же Вовы. Недолгое красноречивое молчание – и на том конце трубки наконец раздаётся:
– Ириш! Тебя к телефону. Из института.
– Приве-етик, это Володя. Как пожива-аешь?
В голосе Вовы появляются ленивые, томные интонации. Очевидно, получив доброжелательный ответ, он продолжает. Продолжаются и метаморфозы с его голосом, лицом и даже телом: Вова вытягивает вперёд губы, растягивает слоги, поза его приобретает вальяжность:
– Тут прогрессивная общественность активно интересуется, какие планы мы строим на светлое будущее?… Кстати, посмотрел на днях прекрасный фильм «Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?»… Сидни Поллака. Рекомендую… Нет, сегодня вечер обсуждений…
Друзья торопят, жестами указывая товарищу на часы: дескать, к делу переходи – ещё четырёх герлов надо обзвонить. Но Вова – ловелас опытный, его учить не надо: поторопишься – всё дело можешь испортить.
– Предлагаю встретиться для обсуждения картины. Докладчик – Чаплин… Нет, не тот Чаплин, но другой, «ещё неведомый избранник… но только с русскою душой»… Ну да, длинноволосый, в джинах… Нет, он уже исправился – в парткоме хранится его объяснительная… Взят общественностью на поруки.
Полученный ответ не устраивает Вову, но он не сдаётся:
– Сегодня стыдно дома сидеть: все трудящиеся отмечают день работника печати (или садовода в зависимости от календаря).
У девчонок могут быть свои причины для отказа: родители, занятость, физиология в виде наличия прыщика на носу и по мелочи ещё многое.
– Про подружку спроси, скажи, пускай с подружкой приходит, – перебивая друг друга и тряся его за локоть, возбуждённо шепчут в будке.
– А кто это с тобой разговаривает? Ты не один, что ли? – слышит Володя в трубке.
– Это с улицы шум: толпится тут масса трудящихся, – говорит он, сердитыми жестами предупреждая друзей не мешать ему.
Девушка делает вид, что верит, и разговор продолжается в том же духе: не сразу же соглашаться, даже если дома скучно и сама не прочь повеселиться…
– А сколько же здесь билетов? Это на четыре человека? – останавливает Чкалова мама.
– Не, просто фильм двухсерийный, – Чкалов старается говорить естественно, не желая быть заподозренным.
– Мм… – произносит отец озадаченно, – это во сколько же он кончится?
Родители смотрят на сына с подозрением, особенно мама. И не напрасно! По возвращении они видят квартиру преображенной: дым стоит коромыслом, на столе – очевидные следы пиршества, а среди лиц, не успевших покинуть жилище, выделяется своим ростом «неважно чувствующий себя» Серёжа Чаплин. Гости, поздоровавшись, тут же прощаются и в спешке удаляются. Чкалов идёт их провожать.
Девушка Валя была старше его и, наверное, встречалась с ним потому, что её парень ушёл в армию. Она привыкла общаться с ребятами уже серьезными, понимающими, кем хотят стать и наверняка станут, а он был ещё ребёнком, которому смутно виделось будущее, настоящее же представлялось чередой развлечений. Тот Новый год они встречали вместе с её подругой. Чинно сидели за столом, смотрели телевизор, пока подруга не ушла и они остались вдвоём. Долго сидели и целовались. Может быть, она и ждала от него каких-то действий, естественных в такой ситуации, но Чкалов остался целомудрен. Считал ли он такие действия невозможными, оскорбительными для их отношений, а если считал, то был ли прав? Как бы то ни было, он не оскорбил свое чувство даже помыслами. Оставшись в отведенной ему комнате один, долго не мог заснуть. Непростительное в таких случаях любопытство толкнуло его на недостойный поступок. Он знал, что Валя ведёт дневник, который лежал на столе, в её спальне. Встал и, как вор, боясь обнаружить себя, направился туда. Преодолевая страх быть уличенным, ловя малейшие движения спящей, стал искать… Лоб его покрылся испариной, кровь в висках стучала… Ох, а вдруг проснётся?!… Стыд, позор… Бросить и уйти? Но ведь вот она – может быть, тайна, и её сейчас можно узнать. Пугаясь шелеста страниц, не в состоянии вникнуть в смысл строк, в которые будто механически складывались слова, стал он листать дневник – и сразу бросилось в глаза: «Надоел мне этот Чкалов, люблю только Колю. Скучаю по нему, скорее бы он возвращался». Вернулся в свою комнату и, не пытаясь заснуть, просидел в кресле до рассвета.
Он и раньше интересовался поэзией Есенина, а после этого случая голубенькие книжки пятитомного собрания сочинений поэта перекочевали с книжной полки в комнате родителей в его закуток, отгороженный платяным шкафом и простынёй с нарисованной на ней скелетом рыбы. Читал, наслаждаясь и мучась, «упадонические» стихи, пока, наконец, не дочитался до того, что захотелось ему «отпустить бороду» и «бродягой пойти по Руси». Борода, к сожалению, росла плохо, не дотягивая даже до «козлиной». Это огорчало. Всё остальное было: желание выйти из-под опеки участкового, майора Пекишева, грозившего выслать его из столицы на 101-й километр за тунеядство, джинсы, намеренно продранные на коленях, дневник, купленный специально для «путевых заметок», скромная стартовая сумма (в дальнейшем предполагалось существовать на то, «чем Бог пошлёт»), были волосы, отращенные до плеч, – а бороды не было. Отчёт об итогах «хождения» предполагалось опубликовать в поэтическом сборнике «Шерстяная лампа». Надо сказать, что во время одного из дружеских застолий неожиданно выяснилось, что все молодые люди, друзья Чкалова, испытывают тягу к творчеству. Тогда и было решено издавать альманах «Шерстяная лампа», самиздат. Четырьмя главными редакторами альманаха стали, кроме самого Чкалова, Володя Долинский, Алеша Иванов и Игорь Даниленко. Первый сборник вышел в количестве 4-х экземпляров (по одному на каждого редактора) в 19.. году. Всего же было около 10—12 выпусков. Каков был уровень публикуемых там произведений? Чкалов ценил всех авторов, но отличал Володю, завидуя его мастерству владения формой. К своим же стихам, несмотря на то что его часто хвалили (и в первую очередь девушки), относился критически: его удивляло, как могут они не видеть слабость формы, пусть и при наличии искреннего чувства. Кроме стихотворений, он написал пьесу о дезертире и повесть, в которой было видно явное подражание Хемингуэю. Впрочем, подражание это заключалось лишь в том, что герои на каждой странице выпивали огромное количество алкоголя. Всё это были вещи, не выдерживавшие какой-либо критики. Вернулся Чкалов к графоманству, будучи уже студентом филологического факультета МГУ. Начал с того, что написал два рассказа, послужившие началом «Лоховских историй». Первыми слушателями опять же были девушки, которым всё это читалось в надежде завоевать их расположение. В основу цикла легли истории, рассказанные Сережей Г., который после окончания института и немногих лет работы на «почтовом ящике» ушёл работать «бомбилой» – таксистом. От него Чкалов не раз слышал то, что просилось на бумагу, и грех было не воспользоваться этим. Так как текст содержал откровенные выражения, Чкалов поинтересовался у лица, оформлявшего заказ, может ли это послужить препятствием к публикации? Ответ был такой: издадим всё – хоть таблицу умножения, лишь платите.
– И ненормативная лексика также не возбраняется? – уточнил на всякий случай Чкалов.
– Ап-салютно!
С приходом гласности казалось, что теперь дозволено всё – открывай форточку и матерись от души. Нет, наверное, какой-то закон, ограничивающий реализацию подобных желаний, существовал, но граждан это не слишком волновало, поэтому впоследствии они умудрялись уже и в храмах плясать, и яйца приколачивать к кремлевской мостовой. Всё списывалось на «самовыражение» и крайне редко влекло за собой юридические последствия. «Двушечка», выписанная «музыкальным бл. дям», скорее была исключением, нежели правилом. Забегая вперёд, скажем, что Чкалов с волнением ждал выхода своей книги и надеялся, что жизнь его как-то изменится, но ничего подобного не произошло. Чувство эйфории, подкрепляемое отзывами знакомых, продолжалось недолго. Надо было как-то продвигать творческий продукт, но ни опыта, ни возможностей в этой сфере у него не было, к тому же он опять стал сомневаться в художественных достоинствах своих текстов. Ныне почти весь тираж хранится у него на чердаке дачи вместе с тиражом второго издания 2009г., расширенного. В варианте 2009г. в книгу вошел рассказ «Дом скорби», собственно из-за которого она и была издана. Ради правды о времени. Не всей, конечно, правды, но хотя бы части её. Хотел ли он отомстить государству за несправедливость, с которой столкнулся? Вряд ли: того государства уже не было, да и на многое у него изменились взгляды под влиянием того, что произошло со страной. Тем не менее он исполнил долг перед собой – написал. О том, что было, люди должны знать из первоисточника, а не в пересказе заинтересованных лиц. Он постарался написать об этом без вранья, не принимая ту или иную сторону, ведь любая позиция в конечном счете искажает правду, а это нечестно. Надо стараться приглушать свои обиды и, насколько это возможно, писать беспристрастно, лишь в этом случае у будущих поколений будет шанс увидеть если не объективную, то хотя бы не карикатурную картину жизни в СССР 70-х годов, а это под силу лишь тому, чья память не отягощена «убеждениями». Кстати, ещё о сборнике «ШЛ». Он каким-то образом попал в руки представителей «компетентных органов». Кто «сдал» их и чем руководствовался этот человек – сказать трудно. История тёмная, как ни крути. Главное, что обошлось без последствий.
Решение поехать в Таллин было принято спонтанно, когда друзья сидели у Вовы Линского и выпивали, по очереди сочиняя письмо товарищу, служившему тогда в армии. Главная приятность задуманной поездки состояла в том, что составить им компанию согласились и девчонки, Оля и Лариса. Прибалтийские республики тогда считались «кусочком Запада», и им было интересно побывать там. Для того времени компания имела необычный вид: длинноволосые юноши и девушки (со спины не различишь) в джинах, беспечные и свободные. Чкалов был бос: его замшевые песочного цвета ботинки висели у него через плечо. Он сидел на булыжной мостовой Ратушной площади, а девчонки фотографировали его. Прохожие реагировали спокойно: понятное дело – хиппари. Ночевали в общежитии какого-то института или училища на окраине города. Просто подошли к окнам и попросились на ночлег. Студенты, жившие на первом этаже, не отказали: предложили проникнуть в комнату через окно, чтобы избежать встречи с комендантом. Чкалов подсадил Ольгу, которую тут же приняли хозяева, потом залез сам. Кажется, это была мореходка, потому как общежитие было мужское. В ту ночь случилось нечто новое для него. Какое-то время спустя после того как они легли и погасили свет, девушка начала странно вздрагивать – мелко, с интервалами. Чкалов было принял это за приглашение к физической близости и даже обнял её, но, почувствовав неладное, затаился в ожидании. Дрожь прошла, и Ольга стала напряженно и тяжело дышать. Звуки эти слишком напоминали те, которые издают люди, занимающиеся любовью. Хотя Чкалов был человеком непосредственным и отчасти даже кичащимся своим свободным отношением к «вопросу», ему было неудобно перед хозяевами. Такое поведение было бы, как он считал, проявлением неуважения к ним. Поэтому он даже свет зажёг, чтобы все убедились: дело здесь в чём-то другом. Ольга между тем продолжала напряженно дышать, будто что-то мешало её дыханию, потом неожиданно захрипела и изо рта у неё пошла пена. Глаза смотрели на Чкалова, но она не видела его.
– Эпилепсия, – спокойно сказал один из парней. – Надо ей зубы разжать.
Чкалов ничего не делал – лишь смотрел, как тот пытается ложкой разжать девушке зубы. Это ему удалось. Через какое-то время она успокоилась и глаза её закрылись. Несмотря на то что Чкалов читал «Идиота», вживую припадок эпилепсии видел впервые. Его успокоили: от этого не умирают – к утру оклемается. Действительно, утром Ольга встала как ни в чем не бывало. Чкалов ждал, что с её стороны будут вопросы, искал на её лице признаки стеснения, но она вела себя обычно и, кажется, даже не подозревала о произошедшем с нею ночью.
На следующий день ребята поехали в часть, в которой служил их товарищ. Нашли без особого труда, руководствуясь лишь адресом. Прошли на территорию беспрепятственно, ходили, спрашивая у встречавшихся солдат, где находится библиотека. Никто не обращал на них внимание, во всём чувствовалась своя, особая жизнь: служивых больше интересовал срок, оставшийся до дембеля, а не городские чудаки. Товарищ их наконец появился. Был смущен и зажат. Слишком положение их было неравным: он был связан правилами службы – можно ли в такой ситуации в полной мере насладиться встречей? Лучше уж не расслабляться. К тому же, появление на территории части постороннего элемента могло навредить ему, стань это известным начальству.
Домой уезжали на следующий день. Поместили свои вещи в шкафчики хранения на вокзале и оставшееся время гуляли по городу, фотографировались. Чувство необычного уже прошло, потому что ничто, кроме архитектуры, не свидетельствовало, что они находятся на «Западе». Обыкновенные люди, говорят по-русски, сами ребята выглядели здесь более экзотично. Не пришлось столкнуться и с враждебностью со стороны местных – стереотипом, бытовавшим тогда в народе. Это было даже обидно, потому что убивало экзотику.
Билеты, как всегда, взяли до ближайшей остановки. Оказавшись в вагоне, залезли на верхние, предназначенные для багажа полки и, несмотря на узость, разместились там парами. Молодым проводницам, видимо студенткам, подрабатывающим в каникулы, достаточно было увидеть лохматую голову Чкалова, свесившуюся с потолка, и женские ноги, одетые в джинсы, чтобы определить статус пассажиров. Они заулыбались и даже не стали спрашивать билеты. Ребята приписали это своему хипповому виду. Наконец-то они столкнулись с «кусочком запада»: их признали за своих – разделяющих, так сказать, «ценности». С большой благодарностью вспоминал потом Чкалов этих девушек-эстонок, когда проводницы поезда Москва-Киев, выяснив, что у друзей нет денег, без сожаления выставили «зайцев» в тамбур.
По возращении компании в Москву Ольга и Лариса пропали, что случалось и ранее. Чкалов неделю просидел дома, боясь пропустить важный звонок, каждый раз вздрагивая при его звуках. Бежал, поднимал трубку, но слышал лишь голос Вовы. Тот тоже волновался. Девчонки наконец объявились и сообщили, что уезжают в колхоз, куда их послали от работы. Трудоустроилась Ольга, а Лариса ехала с ней за компанию.
Ребята сидели в «Яме», что в Столешниковом переулке, и, когда уже достаточно выпили (они подмешивали в пиво водку), приняли решение ехать к девчонкам. Долго не думая, взяли на вокзале билеты и сели в электричку. От станции шли несколько километров, читая на щитах наименования населенных пунктов и наконец дошли до искомой деревни, где их встретила темень кромешная. Услышав вдали слабые голоса, поспешили туда и увидели компанию молодёжи. Спросили, действительно ли здесь работают москвичи, назвали имена девушек и заметили, как деревенские загадочно переглянулись. Справились о ночлеге, и старший в компании, войдя в их положение, провёл друзей через огород в маленький сарайчик с наскоро сколоченными палатями, на которых лежал рваный засаленный матрас, и разрешил остаться там до утра. Он произвёл впечатление хозяйственного, довольно серьёзного мужичка. Говорил без обычных деревенских матюгов и, общаясь с городскими, кажется, немного стеснялся, потому что считал их образованными людьми.
В сарайчике был даже свет. Ребята тут же достали бутылку портвейна, купленную ещё в городе, и предложили хозяину выпить с ними, но тот, сославшись на поздний час, вежливо отказался, пожелал спокойной ночи и покинул их. Вино было кстати, так как в сарае было довольно холодно. Когда бутылка опустела, ещё не рассвело и ребята попробовали заснуть. Но поспать им не пришлось. В темноте послышался хруст сухих веток и звуки шагов сразу нескольких человек, сдавленные голоса, смешки – кажется, девичьи. Ребята встали со своей лежанки, включили свет, закурили. Голоса осмелели, послышались взрывы хохота. Из нежелания быть понятыми, друзья перешли на английский язык. Пижонство это было совсем неуместным здесь, в деревне, но они не могли отказать себе в этом удовольствии. Выкурили ещё по сигарете. Наконец явился их прежний знакомый.
– Ну, что, – спросил он, – выспались?
И добавил – уже без прежних церемоний:
– А теперь уё. ывайте отсюда.
Вновь послышался смех. Громче всех смеялись девушки. Это было обидно. Тем не менее молодые люди обулись и, сохраняя чувство достоинства, покинули временное пристанище. Они даже не взглянули на своих подруг.
Почему девушки так вели себя, почему, не скрывая, почти напоказ смеялись над ними? Может быть, потому, что не хотели рассердить деревенских ухажеров, которые могли поступить в этом случае предсказуемо, а может быть, новые отношения успели увлечь их? Ребята понимали, что эта поездка могла закончиться для них менее успешно, но на душе было тяжело: они чувствовали, что их предали.
До станции шли в темноте. Справа и слева от дороги стеной стоял лес, тянулись поля…
Много позже, когда Чкалов был уже студентом университета, Ольга, узнав от младшего брата, что он живёт на служебной площади, явилась к нему со своим приятелем, который с порога демонстративно представился, наблюдая за реакцией хозяина: «Солженицын!» Не дождавшись вопросов по поводу своей фамилии, заговорил о Достоевском. Было ощущение, что он заискивает перед Чкаловым, рекомендуя себя. Но тот был не рад гостям. Девушка не вызывала в нём прежнего чувства, которое давно было притуплено другими привязанностями. Он сидел молча, в разговор намеренно не вступал и со стороны мог показаться даже угрюмым. Гость сделал последнюю попытку наладить контакт – рассказал, какое впечатление произвело на него одно место в главе «У Тихона», намекая на то, что он знаком и с редакциями романа. В молодом человеке чувствовался артистизм – особенно когда он, передавая слова Ставрогина о поруганной девочке, погрозил кому-то, сжав пальцы в «крошечный кулачок». Но и этим не достиг цели: Чкалов по-прежнему сидел, не желая принимать участия в разговоре. Даже не пил то, что принесли с собой гости. Отчасти причиной такого странного поведения была гордыня: он уже чувствовал себя стоящим выше тех, с кем когда-то был близок. Какой-то, хрен его принёс, самозваный Солженицын, в то время как он – мало того что тогда уже был студентом филфака, но ещё и владельцем такого сокровища, как своё жильё! В общем, ничего хорошего из этой встречи не вышло. Чкалов вёл себя крайне нетактично по отношению к гостям, и Ольга, прощаясь, передала ему мнение своего кавалера: «Мудак». Очевидно, образованный гость был недоволен, что его не оценили по достоинству, и вполне возможно, что в столь лаконичной характеристике хозяина была доля правды. Разочарованы были все: девушка напрасно надеялась, что её прежний и новый приятели, оценив достоинства друг друга, тем самым оценят и её достоинства как женщины, способной привлечь внимание неординарных людей, а Чкалов в тот день ждал Джона Колобова, намереваясь продать ему джинсы, и непрошеные гости были совсем некстати.
У Джона Колобова была серьезная проблема: он никак не мог подобрать достойные джины к изумительному пиджаку, счастливым обладателем которого он был, и, раз уж речь зашла о «тряпках», скажем несколько слов, какую роль они играли в жизни советского человека. Довольно значительную. Обладание модными носильными вещами могло служить мерой успешности, потому что «достать» такие вещи было непросто и требовало от человека наличия определенных способностей или возможностей. Это мог быть владелец дубленки (разумеется, не «афганской»), или «фирменных» джинсов, или редких ботинок, рубашки модного покроя, красивого пиджака. В определенной среде владение таким пиджаком могло быть престижнее, чем образование или даже привлекательная физиономия. Диплом у тебя, положим, есть, есть деньги, физиономия на месте – а пиджака нет. А у Джона Колобова был. В полосочку, с брусничным отливом (помните Чичикова?), приталенный, с большими лацканами, как тогда носили. Сидел на нём «как влитой». Джон был далеко уже не юноша – учился на последнем курсе МАДИ, но знаменит был именно своим пиджаком, который надевал лишь в парадные дни, когда «выходил в свет» – какую-нибудь кафешку на улице Горького – в надежде познакомиться с девушкой. «А Джон пойдёт?» – «Обещал». – «В пиджаке?» – «Должен надеть» – «А чё в прошлый раз не надел? Такие клёвые тёлки сорвались». – «Пожмотился, что износит. Он у него для самых ответственных случаев только». – «Скажи, пускай надевает. Сегодня как раз тот самый ответственный случай: до праздников всего две недели осталось. Если тёлок не закадрим – 9 Мая одни будем отмечать. Скажи, чтоб во всеоружии был». – «Говорил, да ведь и скажет – обманет. Хотя вчера даже примерял его перед зеркалом». Так и остался этот Джон в памяти Чкалова лишь как обладатель чудесного пиджака – больше вспомнить о нем было нечего. Что и говорить, пиджак был классный и, может быть, единственный во всей Москве. По крайней мере, ни одного чувака не встретил Джон в таком же за всё время, пока висел он у него в платяном шкафу, на плечиках, в специальном мешке для одежды. Джины, разумеется, у Джона тоже были (пиджак без джинов – водка без пива), но разве просто достать такие джины, чтобы такому пиджаку соответствовали? Ответ очевиден. Человеком чувствовал себя Джон, и не один год. А как носил он его!… На глазах преображался: какое самоуважение, какая гордая посадка головы, куда девалась вся эта суетливость в походке – она становилась неспешной, по-барски вальяжной. Казалось, волосы он мыл не из соображений гигиены, а из уважения к драгоценной вещи, будто это не Джон носил пиджак, а тот выгуливал Джона. Пиджак был не просто предметом ширпотреба, хоть и по праву исключительного, – он был его собеседником, почти другом, на которого Джон мог положиться как на себя. И друг редко подводил его. Лишь раз произошёл сбой, но это был исключительный случай, когда даже чары приталенного с брусничным оттенком пиджака оказались бессильны.
На курсе быстро распространился слух о двух студентах, снявших комнату в Тушине. Парень с «хатой» – уже хорошо, но к хате, как бонус, прилагалась ещё нестарая хозяйка, благосклонно относившаяся к юношеству. В смятение пришла не одна душа, до которой дошла благая весть, и уже составлялась очередность посещения квартиры. Джону посчастливилось оказаться в первой партии приглашенных на новоселье. До того поглупел он от предвкушения близкого счастья, что, забыв о бережливости, надел свой изумительный пиджак – понял: пробил долгожданный час. После лекций молодые люди, купив две бутылки водки, килограмм «докторской», полкило сыра и коробку конфет «для дамы», поехали в Тушино. Уже с самого начала покоробил Джона вид подъезда с сорванною с петель дверью. Лампочка на лестнице давно была выкручена из патрона чьей-то заботливой рукой, а сам патрон одиноко свисал на кабеле, напоминая язык колокола. Дверь в квартиру была не лучшего состояния: замок, очевидно, вставлялся здесь уже не раз, отчего в торце дверного полотна были три заплаты – одна другой уродливее. Звонок был выдернут с корнем. Вот в таком неоднозначном месте Джону предстояло пережить счастливые минуты. Не желая оскорбить эстетическое чувство своего друга, он прошёл в квартиру боком, не коснувшись дверной коробки. Внутри было не лучше. Джон даже подумал было снять драгоценный предмет, но решил подождать: ведь ещё не состоялась встреча с той, ради которой они явились сюда.
Хозяйка, открывшая дверь, пригласила молодых людей на кухню, где всегда принимала гостей. Это была молодая женщина лет тридцати пяти, босая, в тельняшке до колен, служившей ей одновременно ночной сорочкой и халатом, с розовым, вероятно, от частых возлияний лицом, которое ещё сохранило следы привлекательности. Студентов она встретила довольно равнодушно, но, увидев в их руках спиртное, оживилась.
– Здравствуйте, Зина, – приветствовал её Павлик, родители которого, жившие в далеком заснеженном северном городе, не догадывались, как проводит время их чадо, – а мы вот с гостями сегодня, как и обещали. Принимаешь?
– Прошу! – решительно и даже с некоторой театральной торжественностью провозгласила Зина, жестом приглашая к столу, заставленному немытыми чашками и тарелками. – Ещё не убирала сегодня, прошу простить.
Очевидно, ей пришла в голову мысль сыграть роль светской дамы. Наряд очень способствовал этому.
– Мне неудобно, господа. Сейчас приберу.
Она взяла из раковины какую-то несвежую тряпку и стала протирать стол, не убирая с него посуду.
Друзья одобрительно подмигнули друг другу: всё говорило о том, что визит их сулил быть ненапрасным. А Джон подумал, что и пиджак его может не понадобиться и зря он его только надел. Не успели молодые люди расположиться за столом поудобнее (кто сел на стул, кто – прямо на подоконник, так как стол был маленький и сама кухонька непросторная), как хозяйку отвлёк звонок в дверь. Она ушла открывать, приказав: «Наливайте», – и через короткое время в прихожей послышались громкие и веселые голоса. Вернулась уже с двумя приятелями, очевидно местными, так как одеты они были почти по-домашнему – в тапочках на босу ногу, майках, хотя и в пиджаках. Хозяйка широким и уверенным жестом предложила вновь пришедшим располагаться по возможности, и те приняли приглашение с нескрываемым удовольствием: увиденное на столе было для них приятным сюрпризом. Завязался оживленный и, вероятно, относившийся к событиям прошедшего дня разговор, прерываемый громким и завидным для постороннего слушателя веселым смехом. Зина призывала гостей не церемониться, предлагая сыр и колбасу, но те, надо отдать им должное, закусывали скромно, понимая, что едят чужое. На водку, впрочем, налегали основательно, хотя, наливая, косились на студентов. Зина пила на равных, держа стакан в правой руке и жеманно оттопырив мизинец. Так же жеманно брала из коробки конфеты. Студенты, наблюдая эту картину, приуныли: встреча приобретала направление, которое совсем не входило в их планы. В какой-то момент хозяйка и сама сообразила это и, уже достаточно захмелев, обратилась к Павлику:
– Не волнуйся, малыш. В… всем будет хорошо.
Она заговорщицки наклонилась к его уху и сказала громко, уже с трудом владея голосом:
– Ща п-приду. Подожди в комнате. С ребя-атами вот вчера п-пагуляли хар-рашш…
Переглянувшись, студенты встали и ушли в комнату, где сидели до тех пор, пока не стало ясно, что это был не их день. Голосов за стеной между тем прибавилось: пришел ещё кто-то. Послышались звук разбитой посуды и ругань…
Через два дня студенты съехали от Зины. Возврата средств, выданных в качестве задатка, они, разумеется, не получили. Напрасно Джон надевал свой пиджак. Так и износить уникальную вещь недолго. Такому пиджаку место в «Метелице», а не в сомнительной квартире с компанейской хозяйкой.
В отличие от других мест на Проспекте Калинина, посещение «Метлы», культового заведения 70-х, стоило три рубля. На эти деньги вы получали слабенький коктейль, мороженое и могли сидеть там до закрытия, не беспокоясь, что вас заставят заказывать что-либо ещё. В «Метлу» в период её расцвета были серьезные очереди, но активным людям удавалось просачиваться туда без оплаты. На сэкономленные деньги можно было купить какой-нибудь «Шампань-Коблер» или что-нибудь покрепче. Здесь тусовалась модная молодёжь: битники и косящие под битников, спекулянты, фарцовщики и косящие под фарцовщиков, местные завсегдатаи, пижоны. Захаживали оригиналы. Бродившая между столиками личность могла подойти, взять чужой бокал и со словами: «Дай чуток попробовать» – отпить из трубочки-соломинки глоток-другой напитка. Делала это настолько непосредственно и дружелюбно, что ей не всегда успевали ответить должным образом. Ошеломленные посетители, разумеется, больше не притрагивались к своему коктейлю, и он доставался личности, которой многого и не надо было, так как в основном она употребляла «колёса». В другом кафе на Калининском, «Печоре», можно было не только послушать музыку, но и потанцевать и, самое главное, поесть, поэтому туда ходила не столь вертлявая публика. В «Печоре» выдерживался классический стиль с его столами, накрытыми белыми скатертями, официантами, преобладанием вечерних платьев и костюмов над джинсами и жилетками «Метлы». Можно было не только на других посмотреть, но и себя показать, а если повезёт, познакомиться с девушкой. Местом, которое посещала молодёжь, было и кафе «Времена года» в Парке Горького. Там играл ВИА, в составе которого запомнилась девушка в высоких белых сапогах. Выступление заканчивалось песней, во время припева которой все участники группы дружно прыгали в такт. При этом белые сапоги смотрелись очень эффектно. Когда музыканты уходили, можно было слушать песни, опуская монетки в музыкальный автомат. Слушали одно и то же в течение всего вечера – «Let it be». Во «Временах» так же, как и в «Метле», можно было взять коктейль и сидеть до закрытия.
Наряду с увеселительными заведениями, Чкалов посещал и такие места, как, например, студия Игоря Волгина при МГУ. Запомнилась встреча, на которую был приглашён Вознесенский. Вход был свободен, могли прийти все желающие. В ожидании появления гостя говорили о Евтушенко, сравнивали стили двух поэтов. Некоторые ставили Вознесенского выше, считая, что Евтушенко «уже не тот». Волгин не соглашался. Чтобы войти в историю русской поэзии, говорил он, достаточно написать два-три стихотворения, при чтении которых из вашей груди спонтанно вырвется восклицание «Ах!», и такие строчки у поэта есть.
Прочтённые стихи не произвели на Чкалова ожидаемого впечатления. Ему нравились сборники «Антимиры» и «Станция Зима», но казалось, что оба поэта живут багажом прошлого. Рисуют какие-то ёлочки в виде стихов или стихи в виде ёлочек, считая это новаторством. Впрочем, мнение его не могло что-либо значить, так как сам он писал стихи очень скверные, если это вообще можно было назвать стихами.
Из всего вечера запомнилось одно. Поэтов объединяла черта, может быть свойственная вообще людям: оба любили похвастать своими знакомствами с мировыми знаменитостями. Говоря о неожиданном образе, Вознесенский привел мнение одной из таких знаменитостей, которая в «приватной» (он особенно это подчеркнул) беседе утверждала, что пупок – очень полезная вещь, так как в него можно макать редиску. Вероятно, знаменитый хрен мылся не слишком часто, что в его пупке был избыток соли. Чкалов не оценил шутку должным образом (физиологическая суть её была неприятна ему), но, как и все находившиеся в аудитории, заискивающе улыбался и аплодировал.
