Kitabı oku: «Жизнь пяти», sayfa 7

7

Одинокая фигура, объятая бурей. Хрупкий силуэт в окружении неутомимых, белых вихрей, сотканных, собранных из колких, ледяных снежинок. Гулкий свист ветра, разрывающего стройные тени неохотно сгибающихся, резко покачивающихся в разные стороны, не в силах сопротивляться безудержной силе стихии могучих исполинов-сосен где-то там на затянутом рябой пеленой метели горизонте. Бескрайняя чернота неба, безмолвная тишина ночи, бесконечная пропасть мыслей…

Вала стоит в небе, прямо посреди воздушного коридора Первого лабораторного корпуса Неймара окаменевшая, пугающе безжизненная посреди бушующей энергией, свободой, яростью пурги. Тонкие, сухие руки, обернутые шелковистой тканью светлого костюма безвольно опущены, плетьми свисают по бокам истощенного, сломленного усталостью и внутренней болью тела. Глубокие морщины, которым, кажется, уже не суждено разгладиться никогда, резкими, горизонтальными порезами-шрамами расчерчивают бледный лоб. Потемневшие густые волосы с хорошо различимыми прядями беловатой седины неподвижными, мягкими, растрепанными волнами спадают на узкие, сведенные, словно под тяжестью невидимого груза, плечи и сутулую, сгорбленную спину.

Очередная пустышка-ночь, что не принесет ей желанного облегчения в дурмане сна. Очередная непоседа-метель, которая своей безудержной красотой и силой не тронет ее погруженного во мрак скорби сердца.

Почему они все оставили ее?

Сначала родители, потом учитель и, наконец, Нил…

Нил…

На секунду ей кажется, что она уже не способна больше плакать, что в ее глазах опухших, красных, мутных уже не осталось слез. Однако проходит мгновение, и горячая, соленая капля, нерешительно задержавшись на мокрых полу дугах длинных, темных ресниц, все-таки торопливо сбегает вниз, чуть пощипывая дряблую кожу ее пепельно-серых, впалых щек, даря крупицу тепла и утешения.

Ей никогда не смириться с этим. Никогда не смириться с тем, что она не остановила его. Что не сумела показать, доказать ему, как сильно он заблуждался, полагая, что его магия – лишь проклятие, оружие темного, старого мира, что она – это горе и смерть, а не жизнь.

Но разве это правда, Нил?

Не в силах больше молчать, Вала тихим, надрывным шепотом обращается к буре.

Разве люди бы выжили без нее, без вышек? Разве все было бы таким, как сейчас, без тебя, Нил?

Она опускает голову ниже, так что крайние пряди ее волос, медленно перекатываясь через острые контуры плеч, падают на вогнутую внутрь, укрытую тканью одежды грудь, мягко прижимая прохладную поверхность сукна к суховатой коже.

А жертвы…

Она хмурится.

Ты и сам знаешь, сколько их и на моей совести. Сколько их на совести каждого из нас. И твоя магия не причина этому. Мы вынуждены были пойти на такое, вынуждены были добровольно переступить через себя, чтобы сохранить равновесие параллелей, чтобы сохранить будущее, мы обязаны были…

Голос, нервно и натружено взвившийся вверх, срывается глухим, свистящим хрипом.

Ты знаешь…

Сейчас, да и всегда, она бы искренне желала шагнуть вслед за ним с той злосчастной башни. Умереть, без магии, слабой и уставшей, сломленной и тоскующей, крохотной песчинкой последнего вздоха растворившись в бесконечности своей почти равнозначной забытью памяти мира. Однако не могла.

Не могла, потому что была магом. Была магом, а уже потом – человеком.

Прости, Нил.

Прости, но я не пойду за тобой. Не пойду, ибо данные магии и учителю обещания связывают руки мои. Прости, ибо не слабости человеческие направляют стопы мои. Прости, ибо не печали и любви служит мое сердце, ибо не чувства, а долг повелевает моим разумом.

И она, чуть прикрыв тонкими веками влажные глаза, вновь вспоминает тот далекий вечер в теплом, коричневато-синем полумраке ректорского домика, голос Нердана Йормана, спокойный, ровный, мелодично-вкрадчивый, голос, который рассказывает ей цель ее только-только начинающейся жизни.

Эиорлоэ эра дерлаастэ⁷⁵, Вала.

Он слегка наклоняет голову, аккуратно опуская щеку, отчасти закрытую жесткой, седой щетиной на согнутую в кулак руку и, убедившись, что она поняла смысл слов, продолжает.

Слияние или разделение двух частей одного великого целого, отраженного в каждом из нас своей двойной сущностью, слияние или разделения того, что в неразрывном взаимодействие своем составляет мир. Слияние или разделение магии и реальности, слияние или разделение двух параллелей.

Его старческие, удивительно ясные, прозрачно – голубые с серым ореолом темных зрачков глаза блестят отсветами живого, холодного огня.

Когда-то, многие арки назад, мир был другим: определенным и постоянным. Однако затем все изменилось, исходный, первоначальный баланс двух составляющих был утерян, весы мироздания качнулись и впредь так и не смогли остановиться вновь. Параллели, тронутые увлекаемым их импульсом взаимного движения, перестали быть стабильными друг относительно друга, в своем бесконечном стремлении к равновесию они превратились в два одновременно и притягивающихся, и отталкивающихся полюса, в два беспокойных, жаждущих былого постоянства начала. Однако именно это движение, его неопределенность, его кажущаяся нам в силу ограниченности собственных жизней квазистатичность, и является причиной того, что мир не способен вернуться к своему исходному состоянию.

Круг замкнулся. И тут же разомкнулся вновь, когда, словно из самой магии, из самой канвы мира, по его велению, родился удивительный, устремившийся к своей великой, неведомой нам цели сертэ, когда человек-маг, такой же двойной, такой же исказившийся, как и сам мир, сотворил свое заклинание.

Однако, асзентэ⁷⁶, здесь разумно остановиться и задать вопрос. А каково было оно, то состояние? А точнее: каково было взаимное положение параллелей? И если уж совсем прямо и грубо: была ли магия?

И еще: хотим ли мы, чтобы была магия?

Ведь только мы, маги, способны собственными действиями привести мир к постоянству, соединив окончательно и безвозвратно или, наоборот, навеки разведя в противоположные стороны две параллели, объединив или разделив их. Только мы, маги – удивительные мосты между составляющими собственного естества и естества нашего мира, имеем возможность также значительно повлиять на него, как это уже было сделано однажды. Именно мы, вооружившись помощью сертэ, должны рано или поздно исполнить предначертанное.

Но выбор стороны, того полюса, куда мы направим свой путь, зависит лишь от нас самих.

Хотим ли мы соединить параллели или разделить их? Что правильнее? Что истиннее, Вала? Эиорлоэ эра дерлаастэ?

Действия короля, тот буйный, неукротимый, вырвавшийся из-под контроля, словно эта метель перед ее глазами, расцвет магии первых лет правления Скейлера настойчиво толкнул параллели к сближению, а последующие Темные арки лишь добавили ему ускорения. Они должны были остановить, должны были прекратить это. И прекратили. Однако, к сожалению, не до конца…

Эиорлоэ эра дерлаастэ? Запомни ответ, Вала.

Холодные серые глаза ирломы⁷⁷ будто продолжали смотрели на нее из прошлого, из вечности времени, напоминая о возложенной однажды миссии.

Дерлаастэ⁷⁸, учитель…

Смерть короля не решила всех проблем. Параллели сближались, подхваченные стихийной волной человеческих ошибок и природной инерцией безустанного стремления собственных сущностей. Поэтому им, его ученикам, надо было вновь найти способ предотвратить, затормозить, остановить и окончательно, раз и навсегда, обратить вспять это неутомимое движение.

И Вала знала, как тогда знал Нердан Йорман, призывая их за собой, что в одиночку ей не справится. Теперь ее письма, тонкие листы бумаги, хрупкие лепестки надежды, уже летели по миру. Только вот отчего-то ей казалось, что она никогда не получит на них ответов.

5. Самое темное время – перед рассветом

Темные арки – какое странное название придумали мы для тех почти трех десятилетий мрака, какое ошибочное по форме, ибо арк есть жизнь человека, и какое верное по сути.

Начавшись с громкими, гневными призывами первого восстания жителей столицы – прекрасного и гордого Мирана, позорно подавленного самыми искусными, верными Скейлеру магами, они прошлись по всему миру горькой, разрушительной волной искалеченных жизней и судеб, чтобы наконец завершиться спустя долгие, темные годы с первыми лучами рассветного солнца в мрачных, пустых покоях королевского дворца. Сменив собой расцвет первых лет правления Скейлера, они сами того не ведая, провели нас сквозь, теперь кажется, такую необходимую, неизбежную агонию собственного необратимого падения, одарив на прощанье надеждой и ростком нового мира.

Темные арки… Чудовищные и благословенные!

Время недостойное человека, время недостойное мага. Время достойное лишь нас, достойное тех, в кого, забывшись среди лабиринтов ложных желаний, мы превратили самих себя. Время, которое никогда не должно повториться…

Из воспоминаний Римана Фильмина

Темные года (или арки) – обобщенное название исторического периода, включающего в себя большую часть времени правления последнего короля Скейлера династии Миранов – Лирнов, от первого миранского городского восстания до начала Эпохи Первого Парламента. К периоду Темных арков обычно относят следующие значимые исторические события: первое миранское городское восстание, Битву двух часов⁷⁹, Пути дюжины волн⁸⁰, создание общества первого сопротивления Альстендофрского университета, второе миранское городское восстание, окончившееся победой движения сопротивления, убийством короля и ликвидацией королевства Миран. Время Темных арков традиционно ассоциируется с многочисленными городскими волнениями, погромами и локальными военными конфликтами, годами голода, произволом приближенных к королю, наделенных властью людей, всплеском преступности, бедностью, а также отсутствием актуальной законодательной базы в области ограничения применения магии.

Краткий справочник по истории Литернеса

Время Темных арков…

1

Небольшой, уютный дом, примостившийся в углу обычной улицы Ньюрена, плавной, узкой, темной лентой изгибающейся вдоль пологого, каменистого побережья с неширокой полосой песчаного, пустынного пляжа. За окнами черными квадратами стекол, прикрытыми мягкими шторами и легкими, старыми тюлями, воет холодный, промозглый ветер, уже который день прилетающий в город с просторов непокорного Лотиора в компании гребешков белой, пузырящейся пены на неспокойных, шумных волнах, тающих и исчезающих словно хлопья снега, лишь коснувшись ровной линии прибоя. Иногда особенно резкие, особенно хлесткие, неприятные порывы гулкими, яростными, глухими ударами врезаются в полотно стекол, заставляя их тревожно звеня подрагивать, вибрировать в тисках белых, деревянных рам с плотно и надежно запертыми створками. Эти звуки эхом нового, беспокойного, нервного напряжения отдаются в теле Дира. И каждый раз, услышав их, он неразличимо вздрагивает, сдерживает инстинктивное, рефлекторное желание обернуться и осмотреться, невольно спрашивает себя.

А ветер ли это…или…?

Спрашивает, надеясь всем сердцем, практически молясь мирозданию о том, чтобы вместо тишины успокоившегося ветра не получить удар в спину. И эта мольба, одинокий, отчаянный шепот слабого, испуганного человека, дикая для его разума, лишенная достоинства, уже почти привычка липким налетом злобы и скорби омрачает такие долгожданные для Дира дни отдыха.

Но сегодня ночь встреч – Эскер мол⁸¹, дружелюбно поскрипывающий, подпевающий веселым голосам людей старенький дом родителей наполнен удивительной, расслаблено-праздничной атмосферой, радостным предвкушением тихого ужина вновь собравшейся вместе семьи. Вокруг, посреди небольшой комнаты, в душном и влажном от горячего дыхания и клубов кухонного пара воздухе лениво покручиваясь, маленькими, светящимися каплями-сферами, поблескивающими пухлыми, гладкими боками в разноцветных отсветах друг друга, неторопливо плавают магические огоньки, и брат Дира, даже не задумываясь, колдует новые, стоит старым, ехидно мигнув на прощание, погаснуть. В центре – круглый стол, накрытый белоснежным полотном жесткой, плотной скатерти, заставленный такими многочисленными, манящими своими аппетитными ароматами, разномастными тарелочками, горшочками, сотейниками с угощениями, что у привыкшего к скромной еде Дира от голода сводит живот, а рот наполняется влажной, тягучей слюной. Вокруг стола, пока пустые, гордо и надежно расставив по сторонам свои четыре ножки, подняв вверх выгнутые легкими дугами деревянные спинки, стоят стулья: два одинаковых, с мягкими подушками и потертыми, обитыми торцами те, что отец, кряхтя, принес из кухни, и еще два – со следами сероватой пыли, пропитанные запахами моря и залежавшихся, старых вещей, покосившиеся, которые они вчера заранее откопали среди хлама на чердаке.

Эй-эй, мама идет…

Вдруг легко тронув Дира за мягкий рукав рубахи, вкрадчивым шепотом сообщает брат.

Давай, садись!

Он машет рукой, и они вместе беспечно плюхаются на рассохшиеся, скрипучие стулья. Спустя мгновение к ним, вынырнув из яркого, беловатого прямоугольника света и аккуратно ступив в разноцветные, томные тени стола, присоединятся мать в простом, элегантном платье со старомодной, но такой красивой на ее волосах высокой прической, и прихрамывающий отец, в темно-серых брюках с высокой талией, подхваченных нешироким, потертым кожаным ремнем, и неизменной, плотной, однотонной, голубой рубашке с небрежно закатанными манжетами прямых рукавов, увидев которую Дир с братом, не в силах сдержаться, ехидно, как бывалые заговорщики, переглядываются…

Браза, да это кажется та самая, из которой мы делали парус для лодки, ола, Дир?

Ха-х, ола… Помню, как потом вылавливал ее в соленых волнах прибоя…

… И заливисто смеются.

Отец в ответ смеряет сыновей недовольным, но вместе с тем любопытно-заинтересованным взглядом обрамленных глубокими морщинами, выглядывающих из-под насупившихся бровей, блестящих, зеленовато-карих глаз, однако молчит, чувствуя, как настороженно коситься в его сторону мать, лишь вздыхает, чуть покачивая головой, и поддергивает пальцами, крупными, сильными, грубыми, сверкающие отполированным металлом приборы.

Они ужинают.

В промежутке семейных разговоров, льющегося рекой теплого смеха и бесконечных, безобидных шуток отца Дир думает о том, как за последние годы изменился он сам, старший брат, который собирался вот-вот да жениться, его родители, мир… Даже этот праздник, когда-то совсем не семейный, скучный ритуал странноватых, полубезумных магов Неймара, а теперь – самый желанный, самый нужный и любимый во всем медленно погружающемся в темноту и горе собственного рока мире.

Когда на столе появляются десерты, до расслабленного, притупленного вином и разговорами слуха Дира вновь долетает шлепок хлесткого, упругого удара. И отчего-то в этот раз он настораживается, сам не понимая причину, обеспокоенно поднимает глаза на отца. И видит собственное отражение в его взгляде, таком же тревожном, таком же озадаченном, таком же…

Стулья с оглушительным треском и грохотом отлетают назад, хрупкое, бледное, белое тело матери медленной волной драгоценного шелка безвольно оседает на пол. И из предательской темноты, из щемящей сердце тишины зимней, ветренной ночи в комнату, окруженные длинными плащами мрака и дыханием пробирающего до костей холода ступают люди.

Одно мгновение, долгое мгновение они всего лишь смотрят друг на друга. Эти темные, обезличенные магией фигуры и трое, окруженные ореолом мягкого, подрагивающего света, храбро преграждающих им путь мужчин.

А потом, потом…

Дир реагирует первым. И навстречу их заклинаниям робко направляются его. Спустя секунду, сначала нерешительно, но почти сразу переменив тон с предупреждающего на агрессивно наступательный, присоединяется отец, а потом и брат. Они стоят, практически касаясь широких плеч другу друга в тесном пространстве комнаты, чувствуя дыхание, жар собственных тел, движение рук, шепот и страх, а черные фигуры наступают, наседают, щупальцами мрака вползая, пожирая контуры света, опасно сокращая расстояние до своих целей.

На миг в прерывистом, обманчивом свете боя сквозь едва заметную прореху маскировочной иллюзии в одном из туманных, сумеречных лиц нападающих Дир неуверенный, ошарашенный открытием, узнает изменившиеся, однако отчетливо знакомые, характерные, навсегда оставшиеся в памяти, не истертые ни временем, ни тяжелой жизнью черты бывшего школьного приятеля, и к его иссохшему горлу подкатывает неприятный, кислый липкий ком тошноты. Живот сводит спазм, плотный ужин норовит вырваться наружу, но Дир чудом сдерживает эти порывы, продолжая отбиваться, злясь, распаляясь в ищущем выхода отчаянном гневе на судьбу, на слабость людей, на их такую непонятную ему готовность к безвольному служение похотям собственных низких желаний…

Он решительно отталкивает по сторонам усталого, хрипящего отца, быстро вымотавшегося, не слишком умелого брата и берет оборону в свои руки. С искренней благодарностью вспоминая Курта и Митара, которые практически насильно заставляли его пару лет назад тренировать с ними боевую магию, собирается, концентрируется, сбрасывает покровы дурмана усталости и марева сладкого, пьянящего вина, возвращает ясность мыслям и контроль телу. Он знает, что делать. И они поплатятся за то, что ворвались в его дом.

Дир пропускает пару атак, его щиты без особых проблем заглушают их, затем наносит мощный, упреждающий удар, выгадывая себе передышку на сложное заклинание. Оно занимает некоторое время, однако, слава Йерка экусо, защита не подводит Дира, и вскоре переливающаяся в фиолетово-серой темноте легкая серебристая сеть облаком вылетает из-под его пальцев, окутывая противников плотным коконом переплетений, перекрестов и узлов, будто входит, вживается в их туманные силуэты, размывая иллюзию, сковывая движения, лишая их защиты, лишая их оружия – магии. Они окруженные хрипом, стоном, бессилием своих тел валятся на пол, корчась, извиваясь и задыхаясь… Теперь Дир отчетливо видит их: выщербленные старостью, бедностью, иллюзиями и дешевым вином, до боли знакомые лица соседей, других горожан, мародеров, окончательно растерявших последние крохи чести, порядочности и достоинства, лишенных уже даже не разума, но и вида человеческого.

Браза, не на того нарвались!

Зло бросает им Дир. Его сердце скачущее, ошарашено бьющееся в тесной груди, не чувствует ни боли, ни смятения, ни уколов совести… Он выпускает в них, и без того уже поверженных, еще пару, как ему кажется, контрольных заклинаний, а затем добавляет еще и еще, не в силах сдержать рвущиеся на свободу эмоции: свою ярость, гнев, презрение и злость. Колдует, упиваясь их страданием, превосходством, вершащейся местью, пока его запястья, такие хрупкие и вместе с тем сильные, крепко и одновременно нежно не обхватывают грубые, ловкие руки отца и брата.

Дир пытается вырваться, однако они не отступают, упорно, настойчиво, решительно уводя его за собой, напоминая ему о себе, призывая остановиться и обернуться… И он, наконец, сдается, утихает, замолкает. Сдерживающие его оковы рук растворяются, раскрываются, и он медленно, тяжело, устало оседает на покрытый осколками стекла и подтеками собственной темной крови поскрипывающий и постанывающий пол.

2

Теперь здесь было темно и пусто, только сумрак, одиночество и спертый запах, покинутого теплом и жизнью старого, увядающего дома. Митар обернулся и сделал шаг по паркету, покрытому, словно пеплом, слоем серой сухой тяжелой пыли, которая лишь слегка разметалась, поднявшись в воздух неуклюжими, плотными клубами-вихрями, от его перемещения.

Не старайся, отец, тебе не уговорить меня.

Его голос мрачный, безрадостный, подавленный, шелестом звуков развеял тишину застывшего пространства. Несмотря на горькую, предательски сжимающую сердце тоску Митар так и не решился поднять глаза и посмотреть туда, в противоположный край просторной комнаты, на него, невозмутимо стоящего в зеленовато-коричневой, с багряными всполохами тени, чуть облокотившись прямой спиной о побитую лепнину стен, скрестив на груди руки, аккуратно сложив длинные пальцы и гордо направив вверх выступающий, волевой подбородок с едва заметной выемкой посередине.

Вместо этого Митар, поморщившись, отвернулся, сведя крепкие, раздавшиеся за последнее время плечи, втянув широкую прикрытую воротом пиджака шею будто закрывшись от взгляда отца, развернул лицо из сумрачной тени к грязному, по-прежнему изящному, арочному окну с низким, узким подоконником. Алые отсветы очередного, бушующего в жилых кварталах Мирана пожара тут же длинными полосами упали на его блестящие щеки, высокий лоб и прямой, опущенный нос. Шершавые кончики длинных, сильных пальцев небрежно чиркнули, смахивая серую, землистую пыль с прохладной поверхности стекла, и кроваво-алое зарево далеких, пылающих костров куда более яркими, тревожащими язычками заиграло не его лице. И это, как и мысли о Курте, друзьях, оставленных в Альстендорфе, возродило в нем такие важные, такие необходимые, в первые мгновения встречи из-за растерянности и смущения оставившие его, внутреннюю силу и твердость.

Твоя мать умирает.

Я знаю, отец.

Его руки дрожали. Он закрыл глаза и вспомнил ее лицо, таким каким видел его последний раз, в ту роковую, наполненную запахом смерти и страданий ночь, когда первое городское восстание, уже обескровленное, разреженное, лишенное предводителей и от этого почти потухшее, было окончательно подавлено. И горячие слезы оранжево-красными, блестящими дорожками побежали по его сухим щекам.

Ты нужен ей.

Это была не первая их встреча и, Митар был уверен, не последняя. Отец никогда не оставит своих попыток вернуть его назад. Только вот назад – это куда?

Ты слышишь меня, Митар?

В знакомом, чуть взвившемся вверх тоне голоса проступили такие привычные, жесткие, стальные, звенящие нотки, от который Митару до сих пор становилось не по себе. Он ответил, в мыслях проклиная себя за неизжитую, непобежденную с годами покорную, безвольную послушность.

Да, отец.

Твоя мать хочет попрощаться с тобой. Со своим единственным сыном. Разве ты откажешь ей в этом?

Молчание. Сжатые, побелевшие губы. Он просто не смог произнести это вслух. Просто… Браза… Слезы, срываясь крупными каплями с его подбородка, шлепая падали на пыльный пол, разбиваясь, оставляя на нем влажные, темные точки.

Не знал, что мы вырастили невежу и труса!

Отрезал отец.

Если ты так считаешь…

Митар нарочно пожал плечами: выразительно, с амплитудой неестественного, наигранного безразличия, и его тень на серо-алом фоне прямоугольника окна, обрамленная темными рамами стен, словно картина, в точности повторила это движение.

Вернись Митар, образумься, вспомни, кто ты, и вернись! Он примет тебя, он ждет тебя.

Митар прекрасно знал, что он – это йер Артегиеро⁸² король, Скейлер; тот единственный, кому служил отец, кто бы действительно безоговорочно принял его, одарив и возвысив над остальными.

И какая-то часть Митара, та, что сейчас сквозь оковы долга и дружбы рвалась к отцу, та, что умоляла его обернуться и заставляла прислушиваться, та, что раз за разом воскресала в сердце нежную, не забытую, не угасшую ни на йоту любовь к матери и тоску по оставленному, брошенному впопыхах прошлому, действительно хотела этого: славы, почестей, титулов, власти… Власти… И велико было искушение.

Вернись и мы снова станем семьей. Как прежде, сын. Твоя мать ждет тебя. Твоя слава ждет тебя, слава нашего рода, слава, принадлежащая тебе по праву рождения.

Отец мягко, с едва различимым шорохом оттолкнулся от стены, расцепил руки и сделал пару шагов навстречу к нему. Его тело, постаревшее и слегка ссутулившееся, может быть чуть осевшее на собственных костях, двигалось все также мягко, гордо и элегантно, как и раньше.

Вернись, и мы вместе станем великими. Помнишь, о чем ты мечтал в детстве…

Отец всегда знал его слабости и всегда без зазрения пользовался ими.

Вернись… И твоя мать не умрет в слезах хороня собственного единственного сына.

Браза… Митар больше не мог слушать это.

Он развернулся, густая пелена его бесформенной тени заглушила собой алый, тусклый свет, скрыв в безопасном мраке блестящие дорожки слез, сжатые губы, гневно расширившиеся ноздри, насупленные брови и до боли вжавшиеся в незащищенную кожу ладоней короткие полу дуги ногтей, все кроме полыхающих холодным пламенем темных глаз, которые тут же нашли в темноте застывшее, живое лицо отца. Лицо, почти такое же, как и его собственное, пугающе похожее, будто наблюдающее за ним из будущего.

Нет, отец.

Сквозь зубы процедил он. И не дав отцу произнести еще хоть слово, серым, туманным вихрем взметнувшейся в воздух пыли растворился в наполненной прохладой и едва уловимым запахом гари миранской ночи.

Его мама, милая мама, умерла спустя неделю. И он так и не увидел ее.