Kitabı oku: «Под городом Горьким (сборник)», sayfa 3

5

У памятника вскоре стало тихо. Праздник покатился в сторону школы. Дети, расчувствовавшись от увиденного и услышанного, расслабились, начали дурачиться: конечно, им хотелось показать гостям из Эстонии, что они дома герои, а не лишь бы кто. Им никто и не делал замечаний. Пускай позабавятся, пускай побузят. Сегодня можно. Сегодня такой день, когда, говорят, и генералы толкаются. Беспорядочно кто-то стучал палочками по барабану, а в горн также хотелось подуть каждому, поэтому сюда, к памятнику, доносилась какая-то бессмыслица.

Для гостя из Эстонии праздничный стол накрыла жена Ивана Ивановича, их домик на территории школы, туда же пригласили и историка Николая Кирилловича, но он сослался на то, что пока не может, надо проследить, чтобы в школьной столовой дети были накормлены и напоены. «Я быстро! Пока вы тут то да это, и появлюсь. На меня глядите». Иван Иванович удивился: «Разве там некому проследить?» – «А, и правда!»

У памятника остались Ховошка, Наталья и Митрофан. Женщины опять разложили на скатерке еду, поставили в центр початую бутылку водки – это раньше, когда были помоложе, приносили они сюда самогон, сейчас этим не занимаются: есть, слава Богу, за что купить и с заводской этикеткой. Митрофан косо посмотрел на центр скатерки, как бы между прочим спросил:

– И сколько уже лет вы сюда приходите, бабы?

Ховошка и не припоминала:

– А мне кажется, что я тут и живу. Про Наталью не скажу. Наталья, а ты?

– Каждый год приходим. Ты ли не знаешь, Митрофан? – наполняя стопки, ответила и Наталья.

Митрофан вздохнул:

– Вам, бабы, памятник также надо поставить. За верность.

Возникла неловкая пауза, и ее наконец-то постаралась заполнить Ховошка:

– Не надо нам памятник, Митрофан. Господь с тобой. Где на всех памятников тех наберешься? А вот если бы мужчина подвернулся подходящий, и вышла бы. Кривить душой не стану. Хотелось мужика. Все время хотелось… Только не было за кого уцепиться. Да и ты вот на гармошке одно знай пуговки перебираешь, а более ничего не замечаешь… Да и что уж теперь? Теперь уже поздно. Поезд ушел. Хотя поговорить можно бы, и то веселее. Особенно зимой. С котом всю жизнь и протолковала. С коровкой. Теперь вот с козой… Так и живу.

– Давайте выпьем, – подняла свою стопку Наталья.

Митрофан подал стопку Ховошке, которая как-то поодаль от «стола» устроилась на зеленой траве, затем взял свою стопку, тихо произнес:

– За ваших мужиков, бабы. За всех, кто спит в этой братской могиле. И в других тоже… За всех!..

Выпили. Начали закусывать, и Митрофан вдруг заплакал. Женщины это заметили, удивленно переглянулись. Что это с ним? Мужчина украдкой смахнул слезу, сам, кажется, не замечая того, потом вспомнил свои прямые обязанности и потянулся за бутылкой, наполнил свою стопку, долил женщинам, которые почти не дотронулись до водки, поднял стопку, показывая всем своим видом: давайте, женщины, молча выпьем, хватит слов, сколько их было слов тех, а пользы! Если бы они, слова те, да сбывались!.. Не встанут… Не поднимутся… Не вернутся… Хоть кричи, хоть плачь… Хоть что!..

На глазах Митрофана опять заблестели слезы.

– Митрофан, с чего бы?.. – Ховошка на этот раз показала удивленным взглядом на его лицо.

Нет, не все, не все женщины все знают про войну.

6

Митрофану Неметчина вспоминается как главное событие в его жизни. Особенно часто приходит она в сны, и он радуется, если просыпается среди ночи, что сон наконец-то оборвался, хоть и понимает, что больше до утра не уснет. А сам потом ворочается с боку на бок в кровати, на спине он совсем спать не может: после рудника ослабли легкие, на спине задыхается.

И вот сейчас, у памятника, Ховошка зацепила то, чего он более всего боялся на свете, хотя и догадывался, хотя и понимал, что люди не дураки, все знают, почему он так и не женился, прожил, почитай, век бобылем. Тем более гармонист, тем более – высок и широк в плечах, да и на лицо красивый человек.

Лет несколько назад к нему приезжал из соседней деревушки его возраста мужчина, как его звать-величать никто не интересовался, а Митрофан знал его давно – с Неметчины, когда они вместе горбатились на том проклятом руднике. Он также не был женат, и после того, как поделились они тем, что волновало и беспокоило обоих, решили съездить в столицу к врачам, узнать, почему они хуже других мужчин? Съездили, и узнали. Теперь часто Митрофан вспоминает тот высокий стол, за которым он стоял и писал по приказу надзирателей свою автобиографию. Такие автобиографии, говорят, писали и девушки. А за стеной был установлен рентген и его луч убивал тем временем в этих юных людях отцов и матерей…

Очень жалел Митрофан, да и сейчас жалеет, чего уж тут, что ему не хватило какого-то года, чтобы попасть на войну. Выжил бы, он сказал бы тогда свое слово про войну, выполнил бы просьбу Ивана Ивановича. Не выжил – сказали бы тогда о нем что-то другие…

7

Как давно и недавно было все это! Я снова приехал в свою деревню на 9 мая. Положил цветы на погост – папе и маме. Из окна своей хаты, как и раньше, долго глядел на братскую могилу: к ней никто не шел. Нет уже на этом свете ни Ховошки, ни Натальи, ни Митрофана. Умерли Иван Иванович и Николай Кириллович. Нет и школы. Несколько учеников возят в соседнее село, там средняя школа. Наша восьмилетка сгорела в котельной той, средней.

Будь жива мама, она бы мне обязательно сказала: «Сходи, сынок, к братской могиле… Прибери там… Поклонись… Где-то же и наш дядя Федор покоится… Сходи, посмотри, как там…»

Я пошел и на этот раз. Взял метелку, грабли, и пошел… А потом ко мне подошел мальчик, тоже с граблями, молча начал грести в волок прошлогоднее перепревшее листье, а позже появился второй мальчуган, третий, прибежали девочки, притопали также с каким-то рабочим инструментом две старушки, которых я, простите, не знал: может, приезжие будут, «чернобыльцы».

Они, видать, также услышали своих матерей, эти люди.

И живых, и мертвых…

АЙ-Я-ЯЙ!

Когда еще так волновался сорокалетний механизатор Сергей Хомичка, как было в ту, последнюю, его поездку в столицу, – и сам не вспомнит. Это если бы ехал человек прогуляться, тогда другое дело: смотри-поглядывай себе спокойно в окно из вагона поезда, а в городе, прежде чем пройтись по шумной улице вдоль домов-громадин, на людей посмотреть и себя показать, можно и бокал пива опорожнить. Пиво – вещь такая, что не повредит: от него, холера, и настроение поднимется, как ртуть в градуснике, оно и жажду утолит. Польза определенная есть. Минус только в том, что не долго держится то пиво, что-то больно уж оно быстро наружу хочет, на свободу. А город – не деревня, здесь людно, глаз много: так и следят за каждым твоим шагом – пронзят насквозь, только не то сделай… Бокал – да, можно, один вреда не наделает, быстро затеряется, уймется.

А тогда ехал он не гульбище ладить – в больницу, вез снимки с рентгена и описание болезни к самому профессору на консультацию. И вот надо было думать, куда сначала податься: или по своему делу топать, или отнести сразу поклажу в ту академию, где учится на скульптора сосед Толик. Нормальный человек в первую очередь свои дела решает, а тогда уже – чужие. Но как здесь быть, если мать его, Петровна, наперла в сумку не иначе как камней: отрывает руку поклажа. Надо все же как-то избавиться от сумки – так решил Сергей Хомичка, иначе она все силы отнимет, с ней много не походишь.

И он спустился в метро. Дорогу знал – не первый раз. Пока ехал, успел порассуждать насчет Петровны: «Говорил же ей, чтобы передала, если уж так жалеет своего студента-басурмана, пачку денег, так не послушалась. Тогда и мне бы хорошо было, и ему, наверное. Пошел в столовку, отвел душу там, когда есть за что. Только ведь самой Петровне не тянуть сумку ту… Да что говорить: лишь бы с рук, а там будь что будет. Хоть женщина и призналась, что если деньги ему дашь, то прогуляет, а вот если кусок сала будет в сетке за окном, то голодать не придется. Может, и ее правда? Если же разобраться, так поймешь и мать – теперь для молодых соблазнов навыдумывали сверх меры… А сало, как в том анекдоте, и в Африке сало…»

Где занимается сосед Толик, узнал быстро: дежурная, оказывается, хорошо его знает, поэтому сразу сказала, куда надо идти. В мастерскую. Там практические занятия. «Лепят фигуры». Ну лепят так лепят. Остановился перед дверью, постучал. Тихо. Хотя там, определил, идет жизнь – было слышно, если затаить дыхание, как там переговариваются, шаркают подошвами, слегка постукивают. Опять постучал, а когда не получил разрешение войти, легонько толкнул дверь от себя – та послушалась и открыла ему, Сергею Хомичке, словно на ладони, весь вид той мастерской, где «лепят фигуры». Это позже он встретится лицом к лицу с соседом Толиком, однако сперва гость столицы увидел перед собой голую – в чем мать родила – девушку, которая стояла перед соседом, держа на бедрах руки, широко отставив локти, а голову чуть отбросив назад: лепи фигуру, скульптор! Даже когда Сергей Хомичка воскликнул от удивления: «Ай-я-яй!» – она, та девушка, не обратила на него никакого внимания. Стояла, как каменная, уже готовая скульптура. Но нет, однако – маленько шевельнулась, повела глазами: живая, ити ее мать! Нельзя сказать, чтобы Сергей Хомичка совсем растерялся, но почувствовал себя не в своей тарелке – впервые он попал в такую ситуацию. Сконфузился слегка. Так близко он никогда – а прожил, слава Богу, немало на этом свете – не видел обнаженной женщины. На картинках и по телевизору не считается. Сразу же на месте той представил свою Ольгу, к примеру, в том же предбаннике, и увидел: она испуганно зарделась вся, засуетилась, начала прятать наготу даже от мужа, прикрываясь всем, что попадалось под руки – шайкой, веником и растопыренными пальцами. Обязательно бы набросилась: «Ты что – ослеп? Не видишь, куда прешься?» А эта, городская – хоть бы что: позирует Толику как ни в чем не бывало, а тот и старается, вишь ты его, глиной или чем там шлепать.

– А, это вы, дядька Сергей, – наконец-то удостоверил его вниманием сосед, шагнул навстречу, вытирая тряпкой руки. – А мы вот… ага… работаем… Лепим!

Сергей Хомичка хотел сказать: «Да вижу, вижу, чем ты здесь занимаешься», но вместо этого опять повторил: «Ай-я-яй!» А сам переметнул взгляд на девушку. Та расслабилась, села, положив нога на ногу, закурила, и что-то говорила весело и озорно другим студентам, которых здесь, в мастерской, было еще несколько.

– Кто это? – когда вышли в коридор, кивнул на двери Сергей Хомичка.

– Натурщица, – спокойно, как ни в чем не бывало, ответил Толик.

– Мать ее знает, чем она тут… у вас?..

– Она у нас подрабатывает.

– Что, за это, что топчется перед вами, грудями трясет и всем остальным, ей еще и платят? – не поверил гость.

– Конечно. И неплохо. Каждый зарабатывает хлеб как может.

– Да оно так-то… ага… однако же… – развел руками Сергей. – Бери вот, что мать передала. Подкрепляйся. Тебе, я вижу, надо есть много: работа тяжелая. А то штаны тут, в своей академии, потеряешь. Да на сало, на сало нажимай, студент!..

Толик улыбнулся уголками губ, но ничего не сказал. Только лишь когда проводил соседа к выходу, поблагодарил и попросил, чтобы мать ничего более ему не передавала, якобы подвернулась на городском кладбище халтурка, и у него должны быть деньги.

Сколько и ехал назад в деревню Сергей Хомичка, из головы не выходила та встреча в мастерской с обнаженной девушкой. Даже про хворь свою забыл – гнали мысли ее прочь, а на первый план выплывало, хочешь того или нет, внезапно увиденное в академии. Он прокручивал ситуацию и так и этак, но не смог бы, наверное поверить, что такое может быть, если бы от кого услышал, а не увидел все своими глазами. Нет, никогда бы не поверил. Ни за что. Хоть убей. Не поверили ему и мужики возле деревенской лавки, с которыми поделился увиденным, когда те травили там байки.

– Да что ты врешь, Сергей!

– Что-то на тебя не похоже!..

– Не болтун же вроде!..

– Как это, в академии, а не в каком-нибудь борделе, голая девка ходит прямо перед всеми, не стесняясь, а те с нее лепят… Быть не может!

– Да и где можно такую смелую найти, чтобы позировала при всех?

Сергей как мог оправдывался, мол, ничего он не придумал, бил себя в грудь и клялся, а если они, мужики, не верят ему, то пусть дождутся Толика на каникулы, сами у него и спросят. Он им скажет. А куда денется, перед народом не устоит. Перед народом?.. Сергею, правда, не менее интересно было и то, как можно нормальному парню – извините, тьфу-тьфу-тьфу – устоять перед голой красивой девушкой. И будет ли лепиться та глина, холера, когда натурщица перед тобой во всей своей красе, да еще руки на бедрах держит и голову, гляньте вы на нее, откинула назад… и глазами пожирает всех, стрижет… живая ведь… Что делается, люди!

Ай-я-яй!..

Но прошло несколько дней, и Сергею все чаще и чаще вспоминалась не сама поездка в столицу, а та девушка, которая демонстрировала себя перед соседом Толиком в чем мать родила. Натурщица. Стоит и стоит перед глазами. Пора бы уж и забыть. Так нет же – не получается, крутится, юла!.. Хоть ты на нее гаркни: «Кыш с глаз, колдунья! Исчезни!..» И он начинал – а как же! – завидовать соседу Толику, честное слово. И пожалел, что в свое время не любил учить уроки и совсем не знал, что где-то есть академия, в которой учат на скульпторов…

ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Когда Егорка хмелел, он резал воздух растопыренными пальцами – справа налево, вниз и вверх – и начинал часто отбивать сапогами, поднимая пыль с земли, а голову держал высоко и гордо, словно на темечке стоял стакан с вином, и он боялся, что расплещет драгоценные капли. Сам же кричал хриплым голосом:

– Танцуй, артель! Не было б мне горько, если бы не звался я Егоркой! Х-ха-ха-ха-а! Гуляй, и-э-эх!

Мужчины, с которыми Егорка только что опрокинул стопку, насмехались, наблюдая за танцором, а когда их напарник, запыхавшись от изнеможения, беспомощно повисал на прилавке, предлагали ему, перемигиваясь, промочить еще горло, не жалели для него красивых слов. Егорка соглашался, ведь сегодня как раз пенсия, деньги имеются, и он без лишних слов бросал искомканные бумажки на весы, был как никогда щедр:

– Для всех. Ы-ы. Для того и цивилизация, что хоть вот пивка попьем, а? Наливай, Степановна. Как можно полнее. Хватит, что сгубил жизнь, можно сказать, в своей глухой Слободе. Не считая армии. Там, говорить нечего, хоть свет повидал, на людей посмотрел и себя показал. Ногу даже окунул в Тихом океане. Как, а? То-то ж!..

Руки мужчин тянулись к бокалам, Егорка добрел: кто вас угощает, мать вашу!.. Знайте и цените, бестолочь и нищета!..

А потом он, заметно шатаясь, шел к дому, падал на кровать и храпел. Закончился еще один день. Жена, остроносая и худощавая, но мягкая и уступчивая Настя, привыкла уже к его пьянкам – в последнее время они обрушились на нее, как проклятие. Одно радовало женщину: когда наберется Егорка, то хоть руку на нее не поднимает. Нет, грешно сказать. Приговаривает лишь: «Только бы тихо, только бы тихо, Настя», – и кувырк на кровать. Другой раз перед тем, как начать храпеть и высвистывать носом, промямлит: «Лишь бы не было войны…»

Здесь, в Довске, Егорка появился два года назад – как только вышел на пенсию, приехал к сестре погостить. Походил, посмотрел, как та живет, и засветились у колхозного пенсионера глаза: «А чем я хуже? Зачем маяться мне в своей Слободе? На какого беса? Тут же, гляньте, одних магазинов сколько, даже ресторан есть, а внизу – и кульдим. А у нас? Автолавка два раза в неделю, во вторник и пятницу… Дурят народ!..»

Вернувшись в Слободу, выложил свой план Насте. Жена выслушала Егорку, вздохнула – выдумаешь тоже! – и молча вышла в сени. Егорка – следом, за плечо развернул – лицом к лицу:

– Так ты что, на мое предложение чихнула?

– Отвяжись. Мелешь лишь бы что. Из ума, вижу, под старость выжил, – и она решительно повернулась, чтобы идти дальше по своим делам.

Однако Егорка заявил вполне серьезно:

– Поеду один!

– Едь. Скатертью дорога.

– Так там же люди живут! А мы тут?.. Кто мы? Хоть… хоть, понимаешь, последнюю каплю счастья – да на язык, а?

– Вот-вот, – с легким упреком закивала Настя. – Тебе, вижу, та капля и понравилась?

– Да не та капля, не та! – сморщился Егорка и притопнул ногой. – У вас, баб, только одно в голове… Капля счастья! Счастья-я-я! А? Мы же будем жить, как люди. Я ведь там и домик присмотрел. С садом. Сад еще побольше, чем у нас. А рядом – как раз напротив – автостанция. Ведерко яблок или груш продал… там и слив полно… и всегда свежая копейка будет. Живая. А с нашей Слободы не повезешь фрукты в Довск – далеко, не близкий свет, больше денег тех проездишь.

Про яблоки Насте понравилось. Но мужу ничего не сказала, начала доить корову, а тот сел на корч рядышком, свернул самокрутку, затянулся, начал рассуждать:

– Я тогда бы и табак не садил. Милое дело – все, почитай, рядом с твоим домом. А пенсий нам хватит. Еще и детям поможем. Да… да и тем к нам на новое место полегче будет, стало быть, приехать. Из Довска – слышишь меня, Настя? – в любую сторону: хочешь в Одессу, хочешь в Москву, а хочешь… да куда хочешь, туда и катись.

Вдруг Настя спросила:

– А хлев там есть?

Егорка растерялся: вишь ты ее, он ей цивилизацию предлагает, а она не иначе отсталый элемент, хочет тянуть за собой и буренку. Кашлянул в кулак, дипломатично пожурил:

– Хлев есть. Хороший хлев. Блочный. Но зачем он нам? Хватит пенсионерам за соски дергать. Надергались. Поберегите пальцы.

Настя, словно не услышав его слов, тихо произнесла:

– А Звездочку куда поставишь? Под звезды?

– Мать твою, а! – не сдержался все же Егорка, притопнул ногой. – Там же можно купить любую заразу. И кефир, и молоко. На какого черта нам государство пенсии дало? Купим, купим, Настя, все, что надо.

Дом в Слободе Егорка, конечно, не продал: кому он в глуши нужен, когда их вон сколько, людьми и Богом забытых, рядом стоит? Заходи в любой, хороший человек, и живи. Макар или Свирид, которые невдалеке на кладбище почивают, против не будут. Не выгонят и дети, ведь кто знает, где они, те сыновья и дочери, в каких краях? А может, те еще и рады будут: пускай хоть так, бесплатно, чужие люди живут, и то хорошо. А начнешь требовать деньги – только спугнешь людей с места. А их уже однажды погнали… Оттуда, где белое солнце оказалось для славян черным. Натерпелись. Хватило. Да и окна в доме должны светиться. На то и дом.

Загрузив вещи в кузов «газончика», Егорка, как ни сдерживался, все же пустил слезу. Жена использовала этот момент, упрекнула:

– Сам же захотел, так не плачь теперь, бобер!..

– Ага, сам, – покорно кивнул головой Егорка, а потом взял подготовленные заранее доски, забил ими крест-накрест окна. – Не обижайся, дом. Думаешь, мне не жалко тебя покидать, однако же и в цивилизации хочется пожить. Сколько там осталось, а?.. А жизнь одна… Вот так-то!..

– Садись уже в машину, плакса, – дернула за рукав жена. – Он с домом прощается. Видели? Да ты не с домом – ты с жизнью, чует мое сердце, прощаешься… Боже, и куда ж ты меня, дурную бабу, тянешь? – и Настя затряслась вся, словно ее пронзило электрическим током, из глаз покатились слезы. – Ой, не могу, люди мои милые! Елупня послушалась своего. Нет бы спросить – зачем, зачем?..

Теперь уже ее торопил Егорка:

– Хватит, хватит, пора. Шофер матерится уже: у него, думаешь, кроме нас, других дел нет?

Вскоре в сторону Егоркиного дома толстой веревкой полыхнул дым из выхлопной трубы, и постороннему человеку могло даже показаться, что он, дом, заслонился от гари досками, что были на окнах, словно человек руками…

Жил в Слободе Егорка скромно. На свои не пил. И смешно было бы – на свои: бригадир как-никак. Да особенно и не налегал на нее, холеру. А зарабатывал копейку неплохую, поэтому Насте было что топтать в чулок. Дом в Довске купили без потуг. И хороший дом, как и говорил Егорка, около автостанции. Вот он, напротив. Сиди на скамейке, наблюдай, как подъезжают и отъезжают автобусы самых разных марок, как выходят-заходят люди. А хочешь, иди в магазин. Колбаса любая, копченая рыба, булки-шмулки. А пиво? И оно, сердечное, имеется!.. Вина нальют, не запрещено. Водочки тоже. Красота! Егорка не раз воспоминал соседа по Слободе Петра, жалел его: «Не живет, а чихает. Глянул бы на меня!» Егорка предлагал Петру также податься вслед за ним, но тот лишь улыбнулся и показал печальным взглядом на кладбище:

– Туда мне уже пора переезжать.

Напрасно, напрасно, сосед. А я поеду, едрена вошь! Там, глядишь, и больше протяну. А ты загибайся тут, на болоте, непослушный!..

Почти ежедневно теперь Егорка налегал на пиво – наверстывал упущенное, как он сам считал. Частенько, подвыпив, швырял деньги на прилавок:

– Еще три бокала, Степановна. Угощу, так и быть, вон тех мужиков. Я, сколько и живу, люблю гостей встречать. А они, вижу, гости. Приезжие. Деревня. Пусть отведают цивилизации, пусть вдохнут ее, мать их так!..

Мужчины пили, что им. Халява всегда сладка. Случалось, что и Егорку угощали. В ответ. Тогда он вспоминал Слободу, Петра, закусывал губу: жалко становилось и деревушки, и соседа, не мог сдержать слез.

А Петро как-то приехал. Нежданно-негаданно. Утречком. Егорка спал. Постучал в калитку. Настя увидела соседа в окно, стала будить мужа:

– Вставай, ирод. Петро приехал. Слышишь? Поднимайся, говорю!..

Кое-как Егорка дотопал до калитки. Когда протянул Петру руку, та заметно тряслась, как ни старался ее унять. Лицо было похоже на печеное яблоко. Небрит. Поэтому Петру было от чего разинуть рот – как не до ушей. Он крякнул, сказал сухо и холодно:

– Еле узнал я тебя, земляк. То я домой поеду. В Слободу. Подальше, Егор, от твоей цивилизации…

И плюнул.

– Почему же так? – удивился Егорка. – Почему ж?.. Заходи, заходи, сосед. Настя сейчас на стол соберет, а я в магазин… в гастроном… вон они, магазины… на любой вкус… Хочешь – водочки, хочешь – винцо или пиво?.. Я пенсию вчера получил… Ты… ты чего это, Петро-о-о-о? Как не свой все равно?!. Ты куда, Петро-о-о!?.

Петро, не оглядываясь, заторопился в сторону автостанции. Егорка же никак не мог понять, почему он, непутевый, так поступил. И, стоя у калитки, еще долго ломал голову: за что бы тот мог на него обидеться?..