Kitabı oku: «Без Веры…», sayfa 15

Глава 13
Патриотически-империалистическая, с переходом на рыночные отношения и заканчивающаяся гонкой вооружений

Севастополь очень красивый, чистенький, нарядный и благополучный город, построенный как база Черноморского Флота в живописнейшем месте с такими видами, от которых голова кружится и сбивается от восторга дыхание. В моей голове он ассоциируется почему-то с блестящим морским офицером, затянутым в парадный мундир. Исторические вехи для меня – как боевые ордена, а отметины, оставшиеся после Крымской – шрамы на теле заслуженного ветерана.

Вскоре после начала войны и "Севастопольской побудки⁴²" Крым и Севастополь объявили прифронтовой полосой. Нужно сказать, чувствуется это далеко не везде и почти всегда контрастно. Есть улицы аристократические, где из всех примет войны можно встретить разве что раненого офицера с кипенно белой повязкой на голове, с тросточкой или с рукой на перевязи.

Матросы если и встречаются, то за редким исключением это вестовые и денщики, неизменно подтянутые, в меру бравые и наученные сливаться с пейзажем, не оскорбляя своим видом взоров трепетных барышень. Попадаются здесь дворники, прислуга, приказчики в магазинах и весь тот люд, для которого сырые полуподвалы, дворницкие и комнатки для прислуги являются естественной средой обитания.

Отлаженная экосистема, в которой у каждого своё место, и если кому-то суждено обитать на верхних ярусах леса, а другому копошиться в гнилой листве, то не стоит злиться на Судьбу или Бога, а нужно безропотно принять естественный порядок вещей. Так устроено Богом! Ну или Адамом Смитом⁴³ и Дарвином, кому что ближе.

С началом войны в Севастополь начала стекаться вся та публика, что ранее предпочитала проводить время в Ницце, Биаррице, Баден-Бадене и тому подобных курортных местах, желательно подальше от Богом спасаемого Отечества. В большинстве, по крайней мере в своём кругу, это милые, приятные и воспитанные люди.

Всего-то, что источники дохода у них в Российской Империи, а жить и тратить средства они предпочитают в Европе! Мелочи, право слово… Да и кому какая разница?! Что вы заглядываете в чужие карманы?!

После начала войны эти милые и приятные люди прониклись вынужденным или (значительно реже) искренним патриотизмом и поступили на службу. Редко на военную, чаще – в какие-нибудь военизированные организации, мундиры которых очень похожи на настоящие, но не требуют от их носителей отправки на фронт.

Другие милые и приятные люди решили обойтись без мундиров, но и они прониклись духом патриотизма и вступили в комитеты, по принципу "Чем больше, тем лучше". После этого они принялись заседать, совещаться и всячески помогать фронту, преимущественно в ресторанах и на светских приёмах. Всё очень мило, благородно и часто – искренне.

Прифронтовой Севастополь, в котором единственным фронтовым происшествием была та злосчастная побудка да редкие дымы вражеских судов где-то далеко на горизонте, многим показался вполне интересной альтернативой. Город нельзя назвать в полной мере курортным, но всё ж таки есть здесь комфортабельные гостиницы, оборудованные купальни и вполне курортный сервис.

А ко всему, это ещё и патриотично! Вроде как не просто отдыхают люди, а работают в прифронтовой полосе! Герои практически, устраивающие приёмы и заседающие в ресторанах, невзирая на опасность.

Ранее от тяжких трудов они отдыхали преимущественно в Европе, а ныне сделать это проблематично. Даже если окольными путями приехать в Ниццу, французы (неблагодарные!) не поймут этого. Они почему-то считают, что если мужчина призывного возраста не на фронте, и если у него нет на это весомых причин, то он трус, подлец и уклонист.

У них, у французов, действительно воюет цвет нации⁴⁴, отстаивая свои права и свободы, в том числе права на Эльзас, Лотарингию и послевоенное устройство мира с господством Прекрасной Франции в нём. Ну и своё, личное место в этом мире. По крайней мере, это следует из статей во французской прессе, и из рассуждений наших деятелей о событиях в Европе.

У британцев тоже всё понятно, они воюют за привычный порядок вещей, за Империю и за Колонии, выгода от которых очевидная всякому, кто даст себе труд подумать. Патриотизм не наигранный, подкреплённый вполне конкретными выгодами, понятными даже условному Джону из лондонских трущоб.

В Российской Империи, воюют всё больше представители низших сословий, которые плохо понимают, что такое "Союзнический долг", "Экономические интересы страны", и за что, собственно воюют лично они. Поэтому в пропаганде идёт упор на шельмование Кайзера, Проливы (после захвата которых всё преобразится как по волшебству) и почему-то на православие.

Дескать, страдают в Галиции православные Русины, братушки-сербы на Балканах и прочие братья-славяне, ай-люли! Спят и видят себя подданными Русского Царя!

Высокие эмпиреи и отвлечённые умствования плохо понятны селянам и городской бедноте, которые и составляют большую часть Армии и Флота Императорской России. Чуть лучше проскакивают идеи панславизма и Вселенского православия под сенью Русского Царя, но и эти сомнительные ингредиенты пропагандистского корма глотаются чем дальше, тем хуже.

С некоторым скрипом работает только простое и понятное всякому нормальному человеку – "Германцы первые напали!" Только это, пожалуй, и удерживает значительную часть мобилизованных от повального дезертирства.

Ну и пожалуй – привычка повиноваться любой власти, покорная и нерассуждающая, вбитая с детства отцовскими розгами и кулаками исправников. И страх перед всякой неизвестностью, перед любыми изменениями. А вдруг ещё хуже будет?!

В целом же, насколько я могу судить, настроения в массе далеко не ура-патриотичные и шапкозакидательские. Да, германец первым напал… Да, присяга… Но дома у большинства жёны, дети и родители, а помощи от государства никакой, не считая бумажной. Но…

… большинство всё же верно присяге и искренне считает, что с окончанием войны всё чудесным образом само собой образуется, и всё будет как прежде, только сильно лучше.

Но и тех, кто говорит о мире, возмущённые граждане уже не тащат в полицию как германских шпионов и не вколачивают патриотизм кулаками прямо на месте. А ведь и такое бывало в первые месяцы войны…

Сейчас же – баста, наелись! Пораженческие настроения редки, но и воевать до победного конца хотят всё больше те, кому отправка на передовую не грозит ни при каких обстоятельствах.

Севастополь матросский составляет полный контраст с тем восхитительным городом, напоённым морским воздухом, чьи широкие улицы и проспекты полны красоты, благополучия и солнечного света. Не блестящий офицер в парадном мундире, а замордованный службой матрос-первогодка в робе третьего срока службы, света белого не видящий и вымуштрованный до полной потери человеческого достоинства.

С началом войны в Черноморском Флоте насчитывалось пятнадцать с половиной тысяч нижних чинов, а после мобилизации их количество увеличилось до сорока тысяч человек. При этом флот пополнялся не за счёт новобранцев, а преимущественно из запасников, недовольных таким положением вещей.

Среди них много участников революционных событий 1905–1907 гг. Мало по-настоящему активных, но достаточно тех, кто каким-то боком участвовал, митинговал и как-то выражал своё мнение, отстаивая его в споре с товарищами.

А в городе, как и по всему Черноморскому Флоту, в связи с войной, усилен полицейский режим, и из матросиков при всяком недовольстве норовят вынуть душу. Чаще всего не "за что", а "потому что". Превентивно. Взгляд дерзкий, в церкви бывает редко, видели за чтением ненадлежащей прессы или (о ужас!) высказывался о положении дел недостаточно патриотично.

Также, в связи с войной, были приняты меры к выселению из города "неблагонадёжных" рабочих. Вина их в большинстве своём заключалась в том, что они пытались как-то самоорганизовываться, отстаивая свои интересы перед начальством. А уж если каким-то боком они были причастны к профсоюзам, то никакого снисхождения к мятежникам ждать не приходилось!

Это тоже Севастополь, но как бы изнанка "настоящего". Город матросских бараков и солдатских казарм, неустроенных улочек в самых неудобных местах. Всего того живописного быта, который очаровательно интересен на фотокарточках и рисунках, но решительно непригляден при соприкосновении с такой выпуклой, пахучей и неудобной реальностью.

Посетить "этническую деревню" с хорошим экскурсоводом, полюбоваться на аборигенов в естественной среде обитания будет интересно, а потом – домой, домой! К тёплому клозету со смывом, к электричеству, к экипажам на пневматических шинах, горничным и тем милым, приятным в своём кругу людям, которые постоянно трудятся ради Победы, изнашивая себя на заседания в ресторанах и на приёмах.

Нет, прекраснодушные люди не лукавят! Они, в большинстве своём, искренне хотят низшим классам добра, но как-то так, чтобы не поступаться ни в малейшей степени ни своими классовыми привилегиями, ни имущественными. Тот самый случай, когда кнопка "сделать хорошо" не воспринимается как анекдот, идеи такого рода обсуждаются всерьёз!

А пока солидные взаимно уважаемые люди заседают, совещаются и изобретают кнопку счастья, население Севастополя живёт своей жизнью. Ворчит, но терпит, затягивает потуже пояса и изыскивает возможность выжить, пока экономика, набирая скорость, стремительно летит под откос.

С началом войны цены на продовольствие выросли по всей Российской Империи, но где-то на десять-тридцать процентов, а где-то – в разы! В Севастополе экономическая ситуация одна из худших в стране, и цены только на хлеб к лету пятнадцатого года выросли в три раза⁴⁵, на мясо – в четыре с половиной, а на картофель – в десять!

Ничего удивительного в этом нет, Черноморский Флот "распух" с пятнадцати до сорока тысяч человек только нижними чинами, и добрая половина их в Севастополе. Все, что характерно, привыкли кушать.

А у поставщиков – дополнительная калькуляция – за поставку груза в прифронтовой город и сопряжённые с этим трудности.

А командование Черноморского Флота – платит, и вовлечено в эту схему масса народа, от командующего Эбергарда Андрея Августовича "Двужильного старика, высокообразованного моряка с благородной душой и рыцарским сердцем", до последнего баталёра⁴⁶. Не обязательно даже имея с этого какой-то профит, а просто закрывая глаза на происходящее… по примеру Самодержца⁴⁷.

Дровишек в этот костерок добавляют "курортники", те самые солидные уважаемые люди, выбравшие Севастополь в качестве эрзаца Баден-Бадену. Одни, привыкнув к завышенным ценами на европейских курортах, бездумно платят, взвинчивая тем самым цены. Другие – по привычке ли, или по желанию компенсировать свои расходы, с увлечением вливаются в поток дельцов, зарабатывающих на поставках продовольствия.

Обычные же горожане…

… терпят.

А куда им деваться? Всё-таки база Черноморского Флота, прифронтовая полоса с усиленными полицейскими мерами и облегчённым судопроизводством! Только и остаётся, что терпеть и роптать… пока негромко.

Базарная площадь в Артбухте, это ни разу не Сухаревка, но своя толика интересностей здесь наличествует в немалых объёмах. В первую очередь это Народный дом, состоящий в ведении Севастопольского особого комитета попечительства о народной трезвости. Помещается в нём (в порядке важности для народа) столовая, чайная, театр, читальня и юридическое бюро.

Сам рынок благоустроен прекрасно, имея основной каменный корпус, замощённую камнем площадь с ливневыми водостоками, ряды лавок для торговли птицей, рыбой и прочей продукцией, и даже птицебойня с мусоросжигательной (!) печью. Дно водосточной канавы выложено камнем, а через неё, для удобства жителей, проложено аж пять мостов.

Словом, это тот случай, когда радению городских властей можно только поаплодировать!

В нормальных условиях, базара в Артбухте с лихвой хватает на город с населением в девяносто тысяч человек. Не считая, разумеется, небольших базарчиков "по месту жительства", раскиданных в полутора десятках мест по всему Севастополю. Где-то торгуют исключительно дарами садов и огородов, где-то – свежайшей, только что выловленной рыбой, а где-то приютились небольшие барахолки, где с рук можно купить всякую всячину. Так, по крайней мере, было до войны.

Сейчас, с наплывом "курортников" и военных моряков, с взвинченными в несколько раз ценами, базарчиков разного рода по городу многие десятки. Торговать, кажется, пытается весь город!

Помимо старых базарчиков, сильно разросшихся и не всегда удобных прохожим, есть и стихийные, когда продавцы раскладывают свой товар там, где, как им кажется, они имеют шансы его продать. А продают абсолютно всё! Сливы, сушёная рыба, крохотные букетики полевых цветов и лечебные травы, много старой одежды и обуви, утюги и старые примусы, заслуженные самовары и выцветшие от времени лубки времён Крымской.

Товар часто раскладывают прямо на земле, в лучшем случае на принесённой с собой рогоже или грубом холсте. При появлении полицейского или любого начальственного человека такие вот самостийные продавцы готовы мигом свернуться и уйти…

… не слишком, впрочем, далеко. Стоит полиции отойти, как всё возвращается на круги своя.

Это Корабельная сторона, самая непарадная часть Севастополя, с грунтовыми улицами, редкими каменными домами и неблагоустроенная настолько, насколько это вообще возможно в солидном городе. К законам здесь относятся не то чтобы с пренебрежением, но имеют привычку толковать их не Букве, но по Духу.

Иногда между полицией и продавцами вспыхивают скандалы, не всегда заканчивающиеся победой полиции. Служивые обычно понимают, когда можно хватать скандалиста под белы рученьки, а когда лучше ретироваться и не доводить до греха. Здесь, в Корабелке, они имеют понимание момента, потому как учёны…

– … не уйду! – дурниной воет худая женщина с измождённым лицом, закутанная в застиранный, некогда белый платок по самые брови, – Режь меня, бей меня, не уйду!

Распластавшись по земле поверх своего нехитрого товара морской звездой, она скрюченными пальцами вцепляется в каменистую заплёванную землю, сопротивляясь попыткам низших чинов полиции поднять её.

– Да что ж ты… – невпопад бормочет пожилой городовой с унтерскими лычками, пытаясь подцепить воющую бабу посреди туловища так, чтобы не задрались юбки и не дай Боже, не помацать её ненароком за отвислые груди. Кажется, благочестием он обеспокоен больше, нежели сама женщина, воющая на земле.

– Закон! – пуская петуха и замечательно расцветая багровыми пятнами по упитанному лицу, пытается объясниться его младший коллега с собирающейся вокруг недоброй толпой, – Закон дура, но таков лекс!

– Закон-то дура, – язвительно соглашается с ним громогласная рябая баба с совершенно жабьей рожей, но неожиданно умными, цепкими глазами, – а сам-то каков? Ась, Тимоха? Тебе ж посреди людёв ещё жить, как в глаза глядеть соседям будешь?

– … сына! – продолжает выть на земле баба, уличённая в незаконной торговле, – Кормильца единственного сгубили, ироды! Как мине дитачек подымать!? А-а!!

Вокруг всё больше народа, среди которых не только бабы и старики, но и выздоравливающие из госпиталей. Народ этот отчаянный хлебнувший фронта, видевший кончики вражеских штыков и давившие в окопах вшей и вражеские глотки.

Многие без руки или ноги, с изуродованными лицами – так, что не дай Бог, приснится! Есть с виду целые, но с такими болезненными лицами, что и несведущему человеку понятно – калека! Ещё вопрос, что лучше – ногу потерять, или скажем – хлебнуть полной грудью немецкого газа.

Эти самые злые, отчаявшиеся, не видящие никакого будущего ни для себя лично, ни для семьи. Как, к примеру, сможет прокормить семью однорукий сапожник?!

– Шли бы отседова, служивые, – посоветовал чей-то простуженный голос из-за спин, – неровён час, доведёте народ… кхе-кхе-кхе…

– Противу власти?! – привычно побагровел унтер, хватаясь за висящую на боку шашку. Опомнившись, он сделал вид, что поправляет её, но привычная, вбитая за годы службы программа поведения, сама выплёвывалась из глотки, – Ну-кася, покажись!

– А мне… кхе-кхе… скрывать нечего, – раздвинув баб, к полицейским вышел чахоточного вида немолодой солдат, снова зайдясь в кашле, – Задержать хотишь? На!

Он протянул вперёд руки-палки и засмеялся издевательски при замешательстве городового.

– Давай, – почти дружески кивнул солдат городовому, не опуская руки, – арестовывай!

– Да штоб тебя… – прошипел унтер зло, а потом, будто сдувшись, махнул рукой и произнёс, будто извиняясь, – А-а… сам иногда себе не рад…

– Пошли уж, Тимоха, – он тронул за плечо младшего коллегу и пошёл, не оглядываясь на смешки толпы. А на земле всё так же выла тощая баба, рядом с которой присела та, жабомордая, и молча гладила её по голове.

Выдохнув прерывисто, мотая головой и замаргиваю непрошеные слезинки.

– Так вот и живём… – усмехнулся стоявший рядом однорукий солдатик с коротенькой забинтованной культей, через которую проступил йодоформ.

– Так… – глухо отвечаю я, – да не так!

– А вы, сударь мой, уж не из сочувствующих социалистам будете? – в голосе инвалида звучит усмешка. Голова склонена набок, глаза глядят пристально и зло, но выражение лица самое нейтральное.

"– Ну же, барчук… давай! – читаю в его глазах, – Скажи что-нибудь умственное!"

– Хм… – прикусываю зубами острые фразочки, норовящие вырваться на свободу и несколько секунд отмалчиваюсь, пока не отпустило. Но наверное, что-то этакое проступает на моём лице, так что и однорукий инвалид смягчается.

– Не совсем дурак, значица, – констатирует он усмешливо, на что я только вздёргиваю бровь и мы расходимся мирно.

Я иду дальше, медленно всматриваясь в лица людей, в разложенные на земле товары. Окликают редко, многие даже не поднимают головы или смотрят сквозь прохожих невидящими взглядами.

В основном это женщины от сорока и старше, реже голенастые девочки-подростки. Мужчин мало, и почти все в возрасте, с неизменной цыгаркой в уголке рта, часто потухшей.

Это не торгаши, а обычные городские обыватели, торговля для которых лишь способ выжить, продержаться ещё чуть… А что будет дальше, они не знают.

Продают не просто подержанные вещи, а историю своей семьи, свои чаяние и надежды на благополучие, на нормальную жизнь, на обеспеченную старость и внуков. Они видят не старые утюги и самовары, примусы и заштопанные штаны, но и истории, с ними связанные.

Я часто хожу по Севастопольским барахолкам, находя в этом какое-то болезненное удовольствие. Типажи необыкновенно яркие, живописные. Будь у меня хоть толика литературного таланта, непременно набрасывал бы после каждого похода какие-то очерки, а так…

… просто веду дневник, записывая и зарисовывая по памяти всё самое яркое. Дата, мысли, наблюдения, несколько скупых рисунков… и да, я помню, что дневники могут перлюстрировать⁴⁸. Поэтому использую эвфемизмы, иносказания и сокращения, понятные только мне.

– Задёшево отдам! – неверно истолковав мой взгляд, оживляется худая женщина, сидевшая дотоле на камушке. Дёргается щека… но делаю вид, что не слышу или не понимаю, что обращаются ко мне. На кой чёрт мне старая лампадка…

Было бы у меня побольше денег и поменьше совести, на скупке и перепродаже можно было бы сколотить состояньице. Увы…

"– Зато сплю спокойно!" – приходит настойчивая мысль, но…

… нет. Я хоть и знаю прекрасно, что стихию не остановить, но всё пытаюсь найти какой-то выход из ситуации, хоть как-то смягчить если не события, то хотя бы последствия. Но чёрта с два!

Вот кто такой Чернов⁴⁹?! Знать не знал о таком до попадания, а здесь – виднейший эсер, о котором в курсе вся читающая публика! Что уж говорить о героях рангом поменьше и об исторических датах?

Писать письмо… а кому? Товарищу Джугашвили? Ульянову? Чернову? Государю Императору? А главное – что?!

Революция неизбежна и последующая Гражданская принесёт много горя, смертей и разрушений! Это говорю вам я, попаданец из Будущего! Верьте Мне, верьте в Меня! Я ни черта не знаю, но требую назначить себя Личным Советником Главного Вождя!

В голову, вслед за политикой тихой сапой пролезла депрессия и началось самоедство.

– … малой! – слышу приглушённый свист и понимаю, что это меня.

– Малой! – солдатик на костыле, с двумя георгиевскими медалями на груди, так уверенно мотает головой, приглашая отойти чуть в сторону, что я невольно делаю несколько шагов и только затем останавливаюсь.

– Да не боись… – шипит тот, – не обижу!

– Хм… – всё-таки отхожу вслед за выздоравливающим, но ровно настолько, чтобы не было лишних ушей. В голову лезет уже не политика с депрессией, а сектор обстрела и готовность к действию.

– Пуганный, – чуть усмешливо говорит солдат, молодой ещё парень с лицом, неуловимо говорящим о его как минимум косвенной причастности к уголовному миру. На подначку не ведусь, жду.

– Это хорошо, что пуганый, – меняет тактику парень, – значит, не вляпаисся дуриком!

… и тут же без перехода:

– Оружие нужно? – говорит негромко, и вид такой, что чуть не два приятеля разговаривают, что значит – опыт! Никакого "театрального шёпота", слышимого с десятка шагов, конспирологического вида и тому подобной дурости.

Народ идёт мимо нас, если и поглядывая иногда, то так… как на часть пейзажа, привычный и надоевший.

– Хм…

– Без обману! – горячо уверят меня солдат, – Задёшево! Трофеи, понимаешь?

– Мы там… – он мотанул стриженой головой в неопределённом направлении, – понахватали разного, а куда его…

Я покивал, продолжая выслушивать жалобы солдата на вселенское свинство и ожидая конкретного предложения.

– … благородия, – вещал он о наболевшем, – они ведь тоже не против трофейново, так-то! Сами по карманам у убитых не шарят, а когда преподносишь подарок, так небось не отказываются! А ты попробуй не подари….

– … ещё выкупить могут! – жаловался он, – Мне за ятаган в серебряном окладе трёшку сунул господин поручик, а мог бы – в зубы! Дружки у меня есть, из денщиков, говорили потом, что хвастался среди своих ятаганом. Говорил, что такое чудо не меньше двухсот рублёв, так-то! А мне – трёшку!

– … а почту, – он сплёвывает сквозь зубы, – проверяют! Даже если што послать, не разгонисся! Поэтому…

Он выразительно щёлкнул себя по кадыку.

– … пьём! Так что, малой? – солдат с надеждой смотрит на меня, – Хошь пистоль, а?

В голове бешеными кроликами заскакали мысли. Пистолет… с одной стороны – надо, ну хотя бы про запас. Времена наступают неспокойные, и купить вот так вот, с рук, у пропивающего трофеи солдата, пожалуй, что и проще, чем в Москве через Сухаревку.

С другой – покупка серьёзного пистолета для меня не обернётся "статьёй", но в неприятности могу влететь. Но… в пятнадцатом году стать на учёт в полицию как "неблагонадёжный элемент", это не так уж и страшно!

– А что есть? – говорю тоном максимально незаинтересованным.

– Ха! – скалится тот неожиданно белыми зубами, никогда не знавшими ни сахара, ни табака, – А всё! Не у меня, так у робят!

Он подмигивает мне и добавляет:

– Небось не одному мне гульнуть охота! Чичас… – фронтовик похлопал себя по карману, – американская машинка. Мощная!

Не особо даже скрываясь, он показал "Кольт 1911".

– Целый? – интересуюсь я, а в голове уже бегает проснувшийся от спячки первобытный человек, увидевший самое совершенное оружие своего класса, и орёт восторженной дурниной. Зачем, почему…

… хочу! Надо. Потому что!

– Пятерик! – уловив что-то этакое, соблазняет меня выздоравливающий солдат, – Для такой машинки – сильно задёшево!

– Хм… – пытаюсь урезонить бьющегося в экстазе питекантропа.

– Што, нету? – по своему понял мои сомнения продавец и скривился, как от зубной боли. Он даже заоглядывался по сторонам, но других покупателей оружия, даже потенциальных, на Корабелке можно до-олго искать.

Вообще, продавцов оружия в Севастополе как бы не больше, чем покупателей! Даже потенциальных.

– Ну хоть три с полтиной есть? – грубо поинтересовался он, – Дешевше не отдам! Дешевше здеся нормальную водовку не купишь!

… ну как я мог устоять?

С серьёзным оружием, проверенным тут же, на одном из косогоров Корабелки, ощущения сразу другие, будто разом прибавился рост, сила и размер члена. Знаю, что скоро это пройдёт…

– Но почему бы благородному дону не приобрести оружие? – бормочу вслух, широкими шагами идя в сторону города, и то и дело щупая пистолет во внутреннем кармане лёгкой куртки, – Если уж всё настолько задёшево…

Разум начал было подкидывать возможные проблемы, начиная от провоза оружия по железной дороге (ерунда!), провокациями жандармерии (на кой чёрт я ей сдался?), попыткой ограбления при покупке и далее. А внутренний дикарь орал, что оружие надо и, и побольше!

Несколько пистолетов покомпактней – себе и сёстрам! Не сейчас, но после февраля семнадцатого, думаю, поймут ценность подарка… Один или два дерринджера, если будут по нормальной цене, и…

… в самом-то деле – холодное оружие! Ятаган за трёшницу, это утопия, но с турецкого фронта солдаты и правда тащат много трофеев, и очень много – холодного оружия. Часто старинного, украшенного серебром и бирюзой…

– Ничего так бизнес-план, – одобряю идею, – можно и обдумать! А что? Деньги всё равно обесцениваются, а это хоть что-то…

На миг мелькнула мысль, что дескать, жалко обманывать солдат, рисковавших за трофеи жизнями! Но мысль эта как пришла, так и ушла. Небось не для семьи, а на пропой…

… и я пообещал себе обдумать идею как следует.