Kitabı oku: «Неисправимый бабник. Книга 1», sayfa 3
9
Витя плохо спал эту ночь: у него отваливались руки, разламывалась спина, горели мышцы ног и рук. Казалось, каждая жилочка, как тетива, вытянута и вот-вот лопнет от растяжения.
«Все, завтра не смогу выйти на работу. Грузчик из меня не получится. Придется, как это ни печально, надевать полицейский мундир, кирзовые сапоги и громыхать ими по коридорам и асфальту, как это было в армии», – думал он в темноте ночи. Казалось, было жарко и не хватало воздуха. Даже в открытую форточку он не поступал. Витя сбросил с себя одеяло, а потом ему показалось, что его мучит жажда, и он тихонько поднялся, взял кружку, осторожно приоткрыл дверь, боясь, что она начнет скрипеть и проснутся женщины в соседней комнате, вышел на улицу к водокачке, где хранилась желанная влага. Но вода оказалась теплой и немного соленой. Витя сделал несколько глотков, а затем умыл лицо и начал обливать ноющие мышцы рук. Ночь звездная, теплая, хоть ложись раздетый на скамейку во дворе и спи, как на жесткой кровати.
Но Витя так же осторожно вернулся в спальню, долго ворочался и задремал только к утру. Утром, сонный, с тяжелой, чугунной головой, поднялся, убрал кровать, достал бритвенный станок и старое лезвие, наточил его внутри стакана, побрился и медленно направился к трамвайной остановке с твердым намерением сказать директору базы Пронину, что работать он больше не сможет.
– Поработай, может, все пройдет, я прошу, – сказал начальник базы Пронин.
Не успел Витя опорожнить второй стакан газированной воды, как появилась машина, груженная ящиками с водкой. Что делать? Где директор базы Пронин?
– Где этот грузчик, такую его мать?! – нервничает водитель. – Мне некогда, я к десяти должен на завод вернуться. У меня шесть ходок в день. А ты что стоишь, руки в брюки, давай разгружай!
– Да-да, ящики не такие тяжелые. Это ящики не с гвоздями, а с водкой. Давай, Витя, приступай. Руки, небось, болят у тебя после вчерашней жести, – говорит Пронин и смотрит на Витю, как утопающий на соломинку, чтобы за нее ухватиться. Он только что появился, как из воды вынырнул.
Девяносто ящиков с водкой надо перетащить на склад, уложить друг на друга в течение часа. После нескольких ящиков Витя почувствовал прибавление сил и сам удивился, как это могло быть.
Ящики с водкой разгружены, водитель доволен, он быстро садится за руль и уезжает. Не проходит и десяти минут, как прибывают две машины с цементом. В каждом мешке шестьдесят килограммов. Витя явно не управляется с этим, хотя и очень старается.
Иногда выходит Лида, якобы для того, чтоб отведать бесплатной газированной воды, а на самом деле ей хочется посмотреть, как держится Витя, гнутся ли у него ноги под мешком с цементом или он держится молодцом? Для нее, такой молодой и воспитанной в коммунистической школе, Витя – представитель его величества рабочего класса, гегемона мировой революции, а она сама всего лишь прослойка. Так что разницы никакой. Наоборот, она гордится своим знакомством с Витей, а если удастся закрепить это знакомство, то оно перейдет в дружбу, а дружба ведет к созданию семьи, ячейки социалистического общества. Правда, жить только негде. У них на двоих с матерью всего лишь семь квадратных метров жилой площади, а у Вити так вообще ничего нет, он где-то снимает койку, на той стороне Днепра.
* * *
Витя заказал себе только борщ на обед и чай с сахаром. А хлеб на столах бесплатно. Это второй росток коммунизма. Витя прячет порезанные руки, стыдится их.
– Я принесу тебе рукавицы, – говорит Лида полушепотом. – У нас где-то есть. Если подойдут по размеру. Придешь в гости, поищем оба. Мать собирается к сестре на дачу
– А почему на базе нет? Неужели фабрики не шьют рукавицы из брезента для рабочих?
– Рукавицы, наверное, предмет буржуазной роскоши, – говорит Лида, – их шьют, но только для военных. У меня папа военный, да будет земля ему пухом. Это от него остались рукавицы. Сегодня суббота, сокращенный рабочий день. В два часа дня мы все свободны, а в воскресенье у входа в парк, не забудь.
Лида впервые посмотрела на него каким-то завораживающим, многообещающим взглядом и даже подмигнула. Как много значил этот взгляд! Если бы она стояла рядом с ним, когда он пытается взвалить мешок с цементом на плечи, у него было бы больше силы и он таскал бы эти мешки как тот алкаш-грузчик, что кидает мешок как сухое полено, да еще весело матюгается при этом. Он уже хотел сказать Лиде об этом, но вдруг решил, что непременно скажет ей в воскресенье, когда они будут под ручку ходить по освещенному парку и любоваться цветочными клумбами. А может, он, если повезет, прилипнет к ее губам. Ах, эти губы! Да в них утонуть можно и забыть все беды человечества!
– Мы опаздываем, – говорит Лида, не успев опорожнить двухсотграммовый стакан с вишневым компотом. – Я – бегу. Пока, мой грузчик!
10
Он только вернулся с обеда, а машина с кровельной жестью уже ждала его. Ее никто не пытался разгрузить: некому. Грузчик сбежал. Вокруг машины, размахивая руками и выражаясь нецензурно, расхаживал Пронин, директор базы. Он уговаривал водителя принять участие в разгрузке, но тот не соглашался: у него радикулит, и подъем тяжестей ему противопоказан.
– Тогда какого черта вез этот груз? Сейчас конец рабочего дня. Решением партии и правительства суббота является сокращенным рабочим днем. Неужели нельзя было сообразить, что в конце рабочего дня некому разгружать машину?
– Сообразить-то я сообразил, но кровельная жесть – товар дефицитный, и он тут же ушел бы налево, а вы уже с полгода ждете ее, – сказал водитель.
– Да, – шлепнув себя ладонью по лысине, сказал Пронин. – Я и забыл, что сам Иван Иванович просил достать эту кровельную жесть для его дачи. А человек он государственный. Ну ладно. Товарищ Славский, не уходите! Сегодня рабочий день продлевается до полной разгрузки этой машины, в которой хранится чрезвычайно дорогая нержавейка. Этот кровельный материал – стратегический. Его нельзя оставлять здесь, во дворе, до понедельника. Взберитесь наверх, попробуйте, если сможете, поднять один лист. Или вам потребуется помощь?
Кровельный материал был сделан из толстой жести размером два на два метра, и перетащить такой лист одному человеку не под силу.
– Я один не справлюсь, – сказал Витя.
– Что ж! Придется мне самому подключиться, – сказал Пронин.
Он поднялся к себе в кабинет, извлек новенький рабочий халат из тонкого сатина и без рукавиц пришел на помощь Вите.
Они вдвоем перенесли один лист кровельного железа и стали устанавливать на складе на ребро к стене. Витя отпустил свой конец раньше времени, рука директора не выдержала тяжести всего листа, и нержавейка безжалостно ранила нежную ладонь. Полилась кровь. Директор взвыл от боли. Витя испугался и сначала убежал, как невоспитанный трус, а потом вернулся с тряпкой в руках, чтоб вытереть кровь.
– Извините, я случайно.
– И я случайно, – сказал Пронин. – Подождите, не уходите. Я вас умоляю, не уходите. Этим материалом обшивают самолеты, вы знаете, что такое самолет.
– Это социализьма, коммунизьма и кукуруза, – сказал Витя и обнажил зубы.
– Правильно говоришь, парень, а теперь полезай наверх.
– Не смогу, не осилю.
– Ты сегодня завтракал?
– В обед поел похлебки и запил чаем.
– Да что мне с вами делать, все дохлые какие-то, а лезут в грузчики. Дома надо было сидеть, у материнской сиськи, а ты явился на мою голову, – сказал директор, вышел за ворота базы с перевязанной ладонью и вскоре вернулся, таща за локоть случайно пойманного плечистого алкаша.
– Куда вы меня ведете, оставьте меня, я имею право… я всего лишь два стакана выдул… без закуси. Я не виноват, что в винно-водочном магазине ни колбаски, ни хлеба нет.
– Молчи, дорогой, молчи, я тебе еще одну бутылку принесу, ты только помоги парню разгрузить эту машину. Видишь, там всего несколько листов кровельного железа. Помоги, а я тебе не только бутылку, но и хлеб с колбасой принесу, – щебетал Пронин, все еще морщась от боли.
– Ну, так бы и сказал, бля… Я, бля… к такому делу страсть имею, я привычен, ты только мне налей, да не на донышко, а по полной программе, чтоб кузькина мать получилась. Ну, дай я тебя облобызаю. До чего же рожа у тебя красная, прямо как у меня. Как зовут-то тебя, бля?.. Я Прошка, бум знакомы.
– Фёдор Павлович, – сказал Пронин. – Давай, Прошка, приступай, а я пойду за бутылкой.
У Прошки на коричневых ладонях кожа толщиной в сантиметр. Он всю жизнь работал без рукавиц. Он схватил лист кровельного железа, как лист бумаги, взвалил его на широкие плечи и понес на склад.
– Ты что, бля… стоишь, как пенек, давай волоки, я и тебе на донышке оставлю, – сказал он Вите, хватая второй лист.
Витя попробовал, но лист грохнулся на цементный пол. В это время Пронин с бутылкой водки, ломтиком хлеба и куском ливерной колбасы подходил к машине. Прошка заметил и, приложив грязный палец к одной ноздре, обильно высморкался на пол.
– Налей, Хвёдор Палыч, в горле сушь дикая образовалась, увлажнить малость требуется. Давай-давай, до самого верха, я хочу зеркальную поверхность узреть.
Он схватил дрожащей рукой граненый стакан и перекрестился левой рукой.
– Ну, дай бог, чтоб не последняя, – сказал он и выпил все залпом. – А знаете, как это полезно в жару? Выпьешь, разогреешься, и баланс получается: воздух жаркий и внутри жарко. Налей еще, по полной программе. Что останется, ты этому стручку дай. У него ножки тонкие, под тяжестью гнутся, пущай выпьет, может, окрепнет. Ну, братцы, не поминайте лихом.
Он выпил залпом и второй граненый стакан, сладко чмокнул и ненасытными глазами посмотрел на остатки жидкости в бутылке.
– Закуси, – предложил Фёдор Павлович.
– Принесешь еще одну, тады и буду закусывать. Я опосля первой не закусываю: непривычен.
Прошка попробовал затянуть украинскую песню «Реве та стогне Днипр шырокий», но зашатался вместе с листом, а Вите показалось, что он начал плясать. Он даже в ладоши захлопал и произнес один раз: «Браво!» Но Прошка уперся листом в стену, пальцы разжались, а сам он опустился на цементный пол и стал ругаться матом.
– Да в гробу я вас всех видал, крысы канцелярские! За стакан водки, понимаешь, хотят купить меня, представителя славного рабочего класса. Да я есть гегемон. Мы вам революцию делали, падлы.
– Тише, тише, гегемон, голубчик, – упрашивал его Пронин, – не ругайся. Что толку ругаться? Я еще одну бутылку достану, ты только доделай все до конца.
– Я вас в рот… с-суки, идите вы все у меня в ж… недоноски, прихвостни мериканского имперья… Я есть гегемон, я себя под Лениным чищу. Долой! Долой! Долой!
Гегемон свалился на цементный пол и больше не вставал.
– Ну что теперь делать? – сам себе задавал вопрос Фёдор Павлович. – Я сам виноват, не надо было наливать. Второй бокал все испортил.
– У вас есть какая-нибудь тележка? – спросил Витя.
– Конечно есть, а что?
– Давайте тележку, будем нагружать по пять листов, а то и больше и отвозить на склад. У вас левая рука повреждена, а вы давайте правой подсобляйте. Другого выхода я не вижу.
Тележка действительно оказалась просто спасительной. Витя с директором перевезли всю жесть на склад и сложили ее стопочками. Водитель, который где-то гулял все время, сейчас подошел и выкатил машину, но, к несчастью, подошла еще одна машина с такой же точно жестью.
– Вот это дают, вот это да! Никак сам Иван Иванович звонил на завод. Вот это богатство! Не ожидал! Как-нибудь разгрузим, а? Я премию тебе выпишу. Ты должен лучше питаться, мускулы наращивать, понял?
– А где ваша колбаса?
– Она у меня в мешке, в мешке. Принести?
– Если не жалко. Я почти не кушал сегодня. А у вас эта база хуже прачечной Мартина Идена.
– Ты непонятно выражаешься: что за Иден, что за Мартин? Объясни толком.
– Это герой романа Джека Лондона, знаете такого?
– Что за Лондон? Я знаю: есть такой город в Англии. Так мы его скоро освободим или, как говорит Никита Сергеевич, закопаем, а потом начнем изучать. А колбасу бери, тебе это полезно.
– Который час?
– Сейчас шесть часов вечера. Батюшки, завтра воскресенье, сегодня в баньку бы надо.
– Ничего, жесть дороже баньки, – сказал Витя, уплетая колбасу с хлебом.
11
Витя засобирался домой, вымыл порезанные руки, вытер влажное лицо свежем полотенцем, как вдруг за его спиной появилась Лида Прилуцкая:
– У меня мать уехала к сестре на дачу, иди ко мне в гости, у меня бутылка вина, колбаса и все такое прочее. И рукавицы. Наш девичей коллектив переругался. Все хотят с тобой познакомиться. Не соглашайся. Иди, короче… Иди, что ты морщишься? Такое не всегда бывает.
Витя улыбнулся и сказал:
– Боюсь, что я недостоин такой красавицы, но, как любой, могу натворить бог знает что. Ты не боишься?
– Боюсь… сама себя.
– Хорошо. Уложишь меня на кушетку, и я отосплюсь.
– Да-да, я так и думала, именно такой план у меня созрел.
– Лида, а если проснусь и начну ползать по твоему прекрасному телу, как ты поступишь?
– Веником тебя по кумполу – и на улицу.
– Тогда поехали.
Лида жила в небольшой комнатенке с одной кроватью, деревянной, довольно просторной, на которой они вмещались вдвоем с матерью.
Мать ее все корила, что она горячая, как печка, и отодвигалась от нее на самый край.
– А где же я буду ночевать, на полу?
– Если ты дашь слово, что не будешь приставать, ложись рядом, – сказала Лида несколько неуверенно.
– Даю слово мужчины: приставать не буду, даже если ты сама захочешь.
Витя выпил полстакана вина, едва дополз до кровати и тут же заснул, не раздеваясь.
Лида думала-гадала, что делать, выпила еще один стакан для храбрости и отправилась в ванную принимать душ. Даже неестественно потянулась и решила: пусть отоспится. У нее вдруг стали дрожать руки и ноги. Это случилось в то время, когда промывала нижние губы, полагая, что так и должно быть перед главным, что бывает между мужчиной и женщиной впервые.
«Да эти губы для того и предназначены, а там внутри требуется массаж, но подруга Тоня мне говорила, что это чертовски сладко. Имею я право на это, коль я взрослая? И этот Витя мне так нравится. Так вот, пусть он получит меня первую», – думала Лида, но дрожь не унималась, и она, выйдя из ванной, снова подошла к столу, налила себе вина полный бокал и выпила содержимое с какой-то злостью.
В тоненьком фартучке, без трусиков, без лифчика она вернулась к столу и снова глотнула вина, уже будучи навеселе. Витя лежал на спине, посапывая. Что делать? А вот что! Надо развязать ремень, снять штаны и полюбоваться. А он пусть поспит до самого утра. Выполнив задуманное очень легко и просто, она едва ли не ахнула: мужской прибор висел на мешочке довольно скромных размеров и не произвел впечатления. Она положила ладошку на этот мешок, слегка надавила на два шарика, и короткий шланг начал увеличиваться в толщину и длину.
– Какая прелесть! Вот оно, бабье счастье, – сказала Лида, да так громко, что Витя открыл глаза и тут же положил ладошки на два тугих шара ниже ключиц, слегка массируя их.
Лида тоже не сидела даром, помня наставление Тони, что надо задрать кожицу на головке и поцеловать, а то и взять в рот, немного пососать и уж потом внедрить ее в нижние губы, сидя на лошадке. Она тут же проделала эту процедуру и, ни о чем не думая, раскрыла прелестный ротик и начала глотать.
– Что ты со мной делаешь, прелестная сучка? – произнес Витя, запуская руку к нижним губам, чтобы их помассировать.
Это уже было сверх всего.
– Лежи, не двигайся! – приказала Лида и вскочила на Витю, как на лошадку.
Дрожащей рукой она ввела головку в крохотное отверстие и начала едва заметно надавливать. Стало немного больно, а потом чертовски сладко. Тоня сказала, что надо медленно погружать головку, а потом так же медленно как бы освобождать ее. Мужики этого не знают, им кажется, что они тушат пожар, работают быстро и тут же сгорают.
Благодаря этому методу у Лиды наступила какая-то волшебная волна, парализующая мозг и все тело. Ей казалось, что тело разорвется, а мозг вытечет из черепной коробки. Но все было так необычно и прекрасно, что из ее груди вырвался вздох, вздох благодарности, и этот волшебный шланг, который так затвердел, что как бы превратился в металлическую трубу и мог пробить стену, тоже стал мягким, ни на что больше не годным. Она поцеловала Витю в губы, улеглась рядом и замерла в блаженстве.
– Витенька, дорогой, желанный мой, ничего нет слаще для бабы того наглого стручка, который у тебя сейчас умер. А он оживет? Я хочу еще! Всю ночь и весь день завтра, в воскресенье. Я сейчас пойду возьму влажную тряпку, вытру его – и в рот. Тоня сказал, что это очень полезно. В пятьдесят лет лицо будет как у молодой.
– Ему нужен небольшой отдых.
– Сейчас посмотрим.
Лида положила ладошку на мешочек и стала сдавливать шарики. Метод сработал. Просыпается, наглец?
Она тут же побежала в ванную, достала влажную тряпку, задрала кожицу и все вытерла.
– А теперь…
– Ну, если тебе так нравится…
– Сколько мужчина может за ночь?
– Шесть-семь раз, но лучше отложить на завтра, давай поспим, наберемся сил.
Суббота и воскресенье стали для любовников невероятным праздником, который забыть было невозможно.
Правда, у Лиды случилась беда. Две недели спустя она поняла, что залетела.
12
Ужасный стресс погасил в ней тягу к физическому контакту, ибо он был для нее злом. Любовная симфония уже не была похожа на любовную симфонию, а на зло, в котором виноват он, Витя, и Лида однажды утром стала выпускать эту нервозность наружу: теряла вилки, ложки, громыхала посудой, ей хотелось, чтобы Витя побыстрее ушел.
– Тебе уже уходить, а мне… все равно куда. Я забеременела.
– И хорошо. Я женюсь на тебе. Мы будем счастливы. Мы снимем квартиру, я устроюсь на работу в трех местах. Так поступают все молодые люди. Куда деваться?
– Не заговаривай меня. У меня мать, она меня выгонит отсюда, если узнает, что я натворила. Лучше, если ты сейчас уйдешь, я останусь одна и начну думать.
* * *
Витя отправился на работу, но по пути решил, что делать дальше. Он зашел к Пронину и сказал, что работать сегодня не сможет: живот болит. На самом деле он хотел провести ночь у Лиды.
В восемь часов вечера он уже стоял под дверью и периодически постукивал в нее. Лида знала, что это он, и не спешила открывать.
– Ты что? Чего громыхаешь? Могу тебя сдать в полицию. Это ты во всем виноват. У тебя твой прибор как у коня. К тому же он у тебя кривой. Уходи. Ах ты, мать моя родная. Я – дура, дура, мать меня так и называла: дура. А ты… Все, собирай свои манатки и выметайся.
– Я рад. Так и должно быть. Мы же живые люди. После наслаждения зарождается новая жизнь. У нас будет сын.
– Не хочу сына и тебя не хочу видеть.
«Мда, мда. Что это может быть? Гм, жаль, очень жаль. Ангелочек сломал крылья. Какой ужас! Что-то у нее с мозгами. Рехнулась малость. Тяжелый недуг».
* * *
Лида, поняв, что у нее нет той женской болезни, она уже просрочила целую неделю, вскочила совершенно нагая, встала перед большим зеркалом.
– Да, вот, точно, я беременна, вон низ живота оттопырен. Эй ты, балабол, где ты? А, ушел, и хорошо, а я хотела показать ему свой оттопыренный живот. У меня будет ребенок, а я не хочу ребенка, и мать моя не хочет. А, появился. Откуда ты взялся? Убери свой шланг, он у тебя кривой, поэтому и беды натворил. Больше он ничего не получит. Он меня любит, видите ли. А я не могу этого сказать про тебя. Моя красота стоит дороже. Закончишь учебу, поступай в аспирантуру и тогда приходи, а пока убирайся.
Она тут же оделась, стала громить все, что попадалось ей на глаза, и все это для того, чтобы соблазнитель убрался восвояси.
– Дура! – послышалось ей из угла, в котором никого не было.
– Сам дурак, натворил. Неужели нельзя было как-то так, без последствий? Гм, почудилось мне. Никого нет. Мама, возвращайся, отдубась свою дочь, коль она такая дура.
* * *
В связи с сокращением «женского монастыря» Пронин раскидал девяносто процентов сотрудниц по разным организациям города. Лида попала в крупный продовольственный универмаг продавщицей. А там восемь часов на ногах. Ножки начали болеть, да так, что после рабочего дня Лида с трудом доползала до трамвайной остановки и уезжала домой. Утром под ухом гремел будильник во всю мощь, она просыпалась, вскакивала, едва успевала причесаться и торопилась к остановке. И снова восемь часов на ногах. Ко всему прочему начались позывы к рвоте, даже иногда в трамвае. Пока они были едва заметны, но с каждым днем усиливались. Она, как и Витя, питалась жареными пончиками, запивая газированной водой, а вот животик увеличивался, как тыква, посаженная в чернозем.
– Не буду рожать, и все тут.
В те времена аборты были запрещены, но одна бабка, работавшая уборщицей в универмаге, пожалела ее и посоветовала с пятого по седьмой месяцев таскать тяжести на животе, и плод выйдет мертвый, и все будет без последствий. Это ее обрадовало, и тяжести пошли на пятом месяце. И плод вышел до седьмого месяца. Но Лида подурнела, постарела, личико стало покрываться морщинами. И цвет погас, и завораживающая улыбка куда-то подевалась. Витя все время навещал ее, старался возобновить дружбу, предлагал ей выйти за него замуж, но Лида все ставила одно и то же условие: «Поступай в университет, а потом в аспирантуру, становись ученым, и тогда сыграем свадьбу». А пока она не то что не любила своего первого мужчину, она ненавидела его, как и весь мужской род.
Однажды Витя с букетом цветов в руках решил навестить Лиду в бурлящем народом универмаге. Он подкрался к ее рабочему месту, к прилавку, за которым она всегда стояла, чтобы поздравить с днем рождения, но за прилавком оказалась другая девушка, более крупная, более жизнерадостная, которая как бы привлекала покупателей своим видом.
– Простите, здесь работала Лида Прилуцкая. Где она, не скажете?
– У Лиды проблемы со здоровьем. У нее недавно был выкидыш, болят ноги, она не может долго стоять за прилавком. Ее перевели в уборщицы, я ее редко вижу. А что, вы ее брат, жених?
– Постарайтесь ее увидеть и передайте ей этот букет от Виктора.
– Да-да, передам. Похоже, вы тот самый, которого она вспоминает недобрыми словами, но она неправа. Знала, на что шла.
* * *
В тридцать пять лет Лида уже смахивала на старуху. Она все еще походила на отца внешностью, а ум, характер ей достались от матери. И мать, именно мать сломала ее судьбу. Мать не представляла, что рядом с ее ребенком будет кто-то лежать, обнимать и целовать, а она куда денется? Поэтому не может быть и речи о замужестве, да еще с каким-то голяком типа Виктора. И Лида впитала в себя материнскую философию. Но мать умерла, а Лида осталась одна и началась длинная, тягучая жизнь в одиночестве. И плоть ее заснула навсегда. И жизнь она закончила в профилактории для старух, которые все время ссорились между собой и писали жалобы друг на друга во все инстанции.
