Персональный миф. Психология в действии

© Авалиани В. В., 2017

* * *

Предисловие от автора

Все события и персонажи книги вымышленные, совпадения имен и ситуаций – случайны.

Все считают, что миф – синоним выдумки. И частенько в сочетании с прилагательным «персональный» так оно и есть. Пиарщики придумывают политикам и звёздам кино и музыки вымышленные биографии, одевают их несвойственным образом, заставляют говорить то, что полагается по новому сценарию. Но в психологии первоначальное значение этого словосочетания – максимальное осознание самого себя во времени и пространстве своей жизни. Персональный миф лично для каждого из нас хорош тем, что в нём всё должно быть правдой. В том числе и многое плохое. У меня, например, он выковывался «ключом по голове» в течение нескольких исторических эпох, к тому же в разных странах. И эта книга – попытка вспомнить всё и не повеситься.

Это история ошибок, страхов, потерь и пропущенных возможностей. Это миф отчасти обо мне, но больше о том, что происходило вокруг с теми, о ком я писала и снимала сюжеты для телевидения, с кем дружила и враждовала, кто предавал и кого предавала я. Шанс в чём-то покаяться и от чего-то предостеречь тех, кто моложе. Помните: «Ах, если бы молодость знала…» И теперь я могу сказать: если б я тогда хоть чуть-чуть разбиралась в астрологии и психологии, точно вела бы себя иначе в том вихре дней – иначе не назовёшь, который нёс, ушибал об землю и возносил на опасную высоту без всякой страховки.

Но нельзя назвать этот персональный миф автобиографичным. Ведь миф, как и сказка, без прикрас не может обойтись. А вот без лишних имен и должностей – вполне.

Глава первая

Судя по тому, что мягкая вата тумана переложила собой городские дома и деревья, словно это подготовленные к отправке по почте ценные вещи, недолго осталось ждать стрел травы на газонах и того дрожащего воздуха над асфальтом, который заставляет бредить наяву.

И даже реальные лица, настоящие губы кажутся красивыми, как воспоминания. А уж воспоминания показывают нам фильм мечты, заботливо смонтированный из кусочков сцен из реальной жизни – с закадровым текстом от автора, не желающего знать и помнить ничего плохого. Что ж, мы живём без репетиций – экспромтом. И только классным актёрам удаётся сходу взять верный тон, не оговориться и не проколоться в прямом эфире. Уж я-то знаю, как бывшая телеведущая, – думала Ирина в ожидании третьего – последнего – претендента на должность кого? Помощника в правке книги? Первого критика из числа молодых. И не потому нужны ей молодые, что хочется им угодить. А к тому, чтобы быть уверенной, что её поймут те, кому жить нон-стоп и любить сейчас.

Двое других парней из числа студентов были один – наигранно льстивый: «Вы слишком молодо выглядите для мемуаров», второй – самонадеянный бахвал: «Ничего, я придумаю, как приукрасить вашу жизнь так, чтобы она показалась другим мифической. Что ещё нужно делать в книге под названием „Персональный миф“».

Ирина и сама толком не знала, с чего ей приспичило «порыться в корнях». Потому что нет детей и некого учить на практике. И было бы обидно, если бы те, кто из «целевой аудитории» будут читать её миф, бросили это занятие только потому, что всё им покажется архаичным. Ведь сама она не стала читать полностью опусы Даниила Заточника, первого русского психолога, который сформулировал идею персонального мифа, если на то пошло: «Не воззрись на внешняя моя, но воззрись на внутренняя моя». Хотя лично я не возражаю, чтобы воззрились и на «внешняя моя». Конечно, не с утра, когда из зеркала смотрит бледненькое личико с большими серо-фиолетовыми кругами вокруг синих глаз.

Я люблю свой экранный образ. Это намазанное тональным кремом лицо с якобы идеальной кожей в свете софитов, подсвеченное изнутри адреналином, по-настоящему прекрасно. А вот мысли, которые я высказываю с экрана, лучше моих. Хотя и вроде мои. Но поймут это только тележурналисты и ведущие ток-шоу, даже не актёры – они-то произносят чужой текст. Просто зная, что про твои узнает как минимум миллион человек, начинаешь понимать, что именно ты должен думать, чтобы им понравиться. Хотя, казалось бы, зачем? Неужели кому-то хочется, чтобы все эти сердца под рубашками, майками, халатами учащённо забились и доселе отстранённые от всего, кроме дивана или кресла, люди вдруг стали активно добиваться взаимности?

В дверь опять позвонили. Это пришёл как его бишь… Олег. Его я приму на работу в любом случае. Улетаю на море я уже завтра, так что времени снова давать объявление нет.

Парень оказался высокий, весёлый, вертопрах. Он под Иринино представление о типичном молодом писателе подходил хотя бы внешне.

– Здравствуйте, сударыня. Вы написали, что вам нужен «спарринг-партнер» для чтения уже написанной книги «Персональный миф». Зачем? Мне нужно будет в пух и прах книжонку разнести? Или, наоборот, взять арфу и воспевать?

– Попеременно делать то и другое, живя в доме у моря и распоряжаясь собой всё время, кроме двух часов – с двенадцати до четырнадцати ежедневно. На полном пансионе, но без зарплаты.

– А вы не боитесь, что бесплатно я всё время буду говорить правду и вы того, повеситесь? – он изобразил рукой верёвку, а лицом – удушение.

Ирина засмеялась сухо.

– Не показывайте на себе. Учтите, что я умею давать сдачи и ваше самолюбие пострадает тоже. А может, и вовсе разрушится ваш персональный миф о том, что вы весь из себя «осло-умный».

Тут он закатился искренним смехом.

– На спор? Когда выезжать?

– Через пару дней после меня. Зимой в доме никто не жил.

Глава вторая

Ситуация, в которой оказался Олег, напоминала описанную в начале поэмы «Евгений Онегин»: «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог. Его пример – другим наука, но, Боже мой, какая скука полуживого забавлять…» Конечно, Ирина полуживой не была, этакая «роза с мороза». Впрочем, красота увядания сейчас как раз в моде.

Только это тяжкое бремя выпало не на долю племянника, а свалилось на абсолютно постороннего человека. И маленькая и вполне ещё симпатичная дама в шляпке, покачивающаяся в гамаке, растянутом в беседке с видом на море, приняла меры к тому, чтобы «забавляющий» не очень скучал.

Его наняли читать вслух что-то вроде мемуаров этой Ирины Игоревны и по её распоряжению в некоторых местах вносить коррективы. За два часа работы в день этого студента кормили и давали ночлег в маленьком домике на берегу, оставляя всё время свободным. Но обязали возвращаться в десять или не возвращаться ночевать вообще, если повезёт оказаться в гостях у девушки.

Такие каникулы отдыхающего от богемной жизни в общаге литинститута очень Олега Инина устраивали. Вариантом был отъезд к бабушке в Воронеж. А там бы его припахали на даче.

Правда, парень опасался того, что окажется вдвоём с пожилой женщиной в одном доме. А вдруг у той есть на него планы? Прочтя на лице его опасения, женщина при встрече, когда он пришёл на собеседование ещё в Москве, иронично заметила: «Давайте подпишем соглашение, которое назначало бы гигантский штраф за сексуальные домогательства и прекращение сотрудничества. С обеих сторон». И протянула Олегу готовый документ.

Парень тогда облегчённо вздохнул: тактично составленное заранее соглашение оградило бы его. О том, что нарушений в этом смысле с его стороны не может быть, никто не сомневается. Что ж, его это успокоило.

И вот вчера вечером он на такси добрался сюда. Июньская ночь грохотала цикадами, розы пахли мучительно сладко, пока он шёл к белеющим стенам домика на четыре комнатки среди синевы приморской ночи. Где-то внизу шептало море, негромко, но внятно. И от этого внутри прожжённого горожанина Олега что-то расшнуровывалось и расправлялось, разминалось, и к моменту, когда он позвонил в дверь, сделанную просто из дерева, а не бронированную, он почувствовал радость прибытия домой. Хотя был тут впервые. Изнутри пахнуло сонным теплом и запахом чая и ванили.

– Добрый вечер, – сказала Ирина, в темноте и в халатике с большими пуговицами казавшаяся на много лет моложе. – Рада, что ты уже тут.

– И я рад, – проигнорировав переход на «ты», поскольку другое обращение тут было бы неуместно, ответил Олег.

Он поставил чемодан на колесиках в прихожей. Но женщина жестом попросила его захватить с собой.

– Твоя комната в том углу. – Она показала очень маленькой ручкой в перстнях налево. – Надеюсь, ты не слишком громко храпишь – терпеть этого не могу, а моя спальня рядом.

– Тогда и я тоже надеюсь, что… готовить завтрак ты умеешь. – Олег чуть было не нахамил с порога. Но вовремя осёкся под нарастающим холодом серо-голубых глаз хозяйки дома.

– Мы будем готовить его вместе. Передам бесценные рецепты мгновенного приготовления вкусных блюд, – ехидно улыбнувшись, сказала Ирина. – Подъём в восемь. Впрочем, собака и кот будят меня раньше.

– А меня? – огорчился Олег.

– А тебя – как повезёт. Учти, они оба читают мысли не по слогам. Это – не шутка. Так что думать об обоих придётся хорошо.

– Зверская дипломатия, – засмеялся Олег, – а если плохо буду думать?

– Собака будет лаять, а кот насрёт тебе на кровать. Или на одежду – если в шкафу не спрячешь. Впрочем, он умеет открывать все двери и окна.

– Его не Бегемотом зовут?

– Нет, его зовут Ниндзя.

– Уже страшно, – изобразил Олег голосом ужас.

Кот, опровергая слова, появился из-за двери и походкой бандита, нарывающегося на скандал, подошёл к парню. Впрочем, тут же обтёрся поощрительно о его ногу, мол, слушай её больше. И первым проскользнул в гостевую спальню. Ирина включила свет. Ничего особенного – обычная кровать и типовой шкаф, столик для компьютера у стены и тумбочка с лампой. Лампа безликая – стол и абажур. Зато занавеска на окне, расшитая вручную жар-птицей, переключала всё внимание на себя. Окно под ней было раскрыто, но виднелась москитная сетка.

– Штору пока не открывай – тут южная сторона. А ночь в июле только шесть часов.

– Откуда вы всё знаете? – Олег сказал это, кинувшись спиной на кровать.

– Про шесть часов? Из песни. На кухне чай и булочки. Ванна в домике во дворе, как и туалет. Но не надо поливать мочой кусты.

– Вы не путаете меня с собачкой? – обиделся Олег, хотя грешная мысль не ходить ночью в соседний домик у него была.

– У неё мочи меньше, и она любит метить газон по углам. – Тон Ирины был невозмутимым, она зевнула и ушла спать.

А Олег ополоснул руки под краном на очень красивой кухне, расписанной полностью – включая мебель и кухню, под некий сад с цветами и деревьями. Мраморные столешницы удивили и заставили зауважать дизайн. А булки улетели вмиг – воздух из окна бодрил. Хотел было Олег пойти к морю. Но резонно решил, что, судя по звуку, обрыв крутой. И сходил под душ в ванной. Та оказалась вся позолоченной или бронзовой – трудно сказать. Даже сама эмаль была закрашена автомобильной краской. Полотенце почему-то пахло какой-то степной травой, может, полынью. И он едва дошёл до кровати, как уже спал на ходу. Откинул синий плед и рухнул на постель. Во сне ему снилось, что он плывет на корабле в дальние страны. И на море что-то написано от руки. Он силится прочесть, но строчки размывает.

Его разбудил завопивший под ухом кот. Параллельно он драл когтями коврик у кровати, сладострастно выгибаясь.

– Ну, Нинзя, не зря тебя так назвали – разбойник, – Олег потрепал чёрного кота по лобастой голове.

Когда он вышел из ванной, увидел кемарящую на скамеечке в беседке Ирину. Она была растрёпанной и с закрытыми гладами гладила собаку. Та подставляла желательные для поглаживания части под руку хозяйке, не пуская дело на самотёк. При звуке закрывшейся за спиной двери Ирина открыла свои большие серые глаза и улыбнулась Олегу.

– Спал сном младенца! – отрапортовал он.

– Младенцы по ночам орут, – парировала Ирина. И парень порадовался тому, что ей не нравятся банальности. Может, править её книжку будет не очень скучно.

Умывшись, работодатель и наёмник, как сама Ирина назвала их дуэт, встретились на кухне.

– Я ем на завтрак что-нибудь творожное или булки с вареньем.

– А как же обещанный секрет уникальных блюд?

– Хорошо, как тебе тортилья с зеленью?

– Не ел, но буду, – кратко сформулировал он.

– Нарви зелени на грядке прямо под окном кухни. А я пока порежу отваренную вчера картошку и зажарю. Сверху зелень с картошкой заливается взбитыми яйцами. Это и есть похожее сверху на панцирь черепахи блюдо.

Олег воодушевлённо склонился прямо через подоконник за окно, благо его рост позволял никуда не ходить, и нарвал сельдерей и укроп. Ирина подвинула ему доску и нож для шинковки. Он не стал спорить. Через три минуты тортилья была готова и ему очень понравилась.

– Что у нас теперь по расписанию? – поинтересовался он.

– Море и солнце, – порадовала гостя Ирина.

– А работать?

– А работать – с двенадцати до двух. В самый зной.

Парню понравилось, что не придётся ждать встречи с морем долго. И, одевшись для купания, они, как мать и сын, побрели вниз по склону по осыпающейся тропинке. Внизу были большие валуны и мелкие камни. Ирина растянулась на самом большом и плоском.

Олег бросил полотенце на меньший камень, словно стекающий к пляжу. И тут же помчался, радостно вопя, в воду. Долго было мелко, но потом удалось броситься в воду, и сразу его будто окатило елеем. Тёплые волны, вылинявшее уже с утра небо и чувство радостного покоя. Ирина всё ещё лежала на нагретом камне, млела под мягким солнцем и смотрела с удовольствием, как резвится молодой организм в вечных водах.

Чтобы войти в море, сама она позже натянула специальные пластиковые тапочки – идти по камням на дне она терпеть не могла. И, едва перевалив за уровень воды чуть ниже талии, уже поплыла, плавно и даже восхищённо разводя руками воду, словно открывая занавес в подводный мир.

Обед они снова готовили вместе. Макароны по-флотски. Пока парень жарил под руководством Ирины фарш и резал лук, она бережно вытаскивала и осторожно погружала в кастрюлю длинные макароны из красивой пачки. Они были полыми внутри. И после купания оба они умяли изрядно еды. Поэтому чаевничали в беседке чуть не час, обсуждая будущую работу.

– Мне хочется спать, а не писать, – признался Олег.

– А писать почти ничего и не надо. Я ведь всё написала. Это текст, который нужно написать мне, как персональный миф.

– Выдуманный текст.

– Нет, свою биографию с элементами анализа.

– Думаете, кто-то это прочтёт?

– Ты уж точно прочтёшь, такая у тебя работа. – Ирина обиделась. – И потом, я никогда не читала более захватывающей книги, чем история моей собственной жизни.

– И сколько книг вы прочли, кроме поваренной? – съехидничал Олег.

– Больше, чем весь ваш курс вместе взятый. К тому же долгое время я была заведующей отделом литературы и искусства в газете. – Ирина помолчала и уязвлённо добавила: – Боюсь только, что тебе трудно будет писать грамотно. Ведь ваше поколение не пишет ничего длиннее СМС. Одна писательница даже составила только из них целый любовный роман. Он имел успех – читатели его смогли переварить – привычка помогла. А вот читали ли они Голсуорси? Точно нет. После таких книг невозможно давиться теми произведениями – от слова «произвести». Как сухарики со вкусом ветчины…

Тут уж пришла пора закипеть внутренне Олегу.

– Что ж, давайте ваш захватывающий роман из жизни. Я должен читать его вслух или просто делать замечания, читая про себя?

– Ты будешь читать вслух, а я буду вносить на словах корректировки. И тебе придётся записывать поправки в текст на ноутбуке.

– О, так текст всё же – на ноутбуке?! – с долей сарказма пикировал Олег.

– Гусей всех в округе общипала на перья для написания прошлой книги. Так что с этим проблема – пришлось купить «ноут», – усмехнулась она, едва сдерживая смех. Оба прыснули. И Ирина пошла в дом за гаджетом, прихватив с собой чайные чашки из беседки.

Вокруг неё стояла благодатная и ароматная тень. А на газоне плавилась трава, жухла и желтела, несмотря на агрегаты искусственного полива. Олег пододвинул стол ближе к себе. Ирина, когда вернулась и отдала ему уже открытый на экране текст, уселась в гамак.

Читал Олег сперва монотонным голосом. Но скоро в нём появилось сопереживание.

Глава третья

«Я всегда была ничем и никем не защищённым человечком. Маугли, если на то пошло, потому что с младенчества домашние животные играли в моей жизни куда большую роль, чем люди. И в оболочке их безусловной щенячьей и кошачьей любви, полной покусываний и поглаживаний, облизывания и прочих истинных нежностей, мне было так хорошо, что я не воспринимала минимальное общение с отцом и матерью как одиночество. Скорее, как свободу делать всё, что душе угодно. И все остальные заласканные роднёй малыши мне, несомненно, завидовали. Они мечтали о собаках – вокруг меня был их целый рой. Я подбирала раненных птиц – мама их лечила, я обнималась с собакой – отец, даже если видел, руки мыть не отправлял.

Несмотря на то что мама с папой физически рядом бывали редко, моя любовь к отцу была такой сильной, что она не изжила себя и теперь. С ним было можно всё – и до, и после произошедшей с ним трагедии. Помню, я написала ему за шиворот, когда он катал меня на шее перед работой – специально – желала задержать его дома, пока будет переодеваться. И ещё как-то я нарисовала на чертеже каком-то по углам цветочки. А его должны были везти в Москву для утверждения. Но в обоих случаях папа никак не выразил раздражения. Всё, что я делаю, для него было поводом для восторгов. До меня у мамы было несколько выкидышей. И он уже не чаял увидеть собственных детей, хоть помог маме вырастить её дочь от первого брака, младшую сестру, двух племянников. Всё это было до роковой поездки в родной город.

Отец в моём ещё раннем детстве поехал в Ленинград навестить старенькую мать и перед её смертью попрощаться. И на обратном пути в Алма-Ату у него сперли бумажник, в котором кроме очень небольшой купюры лежал ещё пропуск на секретный завод. Он был главным конструктором танков и подводных лодок. Проводник сказал отцу, что вор спрыгнул с поезда. И отец, не мешкая, на полном ходу выскочил из вагона. И ударился головой и потерял память. И пропал на долгих восемь месяцев. А мама ездила по всему пути следования поезда и искала его. А я оставалась на соседскую бабушку Сару, у которой и так было трое внуков в доме напротив. И часто на мои всхлипы и вопли в коляску запрыгивал утешать меня кот Кузя. А возвращал меня из-за ворот, куда я стремилась выбраться, овчарка Пират. И запахи их шерсти навсегда «впечатались» в мой образ жизни, в мои представления о душевном комфорте. Без мужа я, как показало время, жить могу. А без своей «меховой семьи» – нет.

Когда к папе вернулась память, он приехал домой. Но его перевели на другую работу – зам. главного инженера на станкостроительный завод. Потому что периодически память пропадала. Мама носилась с ним по больницам, параллельно работая снабженцем на том же заводе и пропадая в командировках чуть не каждый день. Так что большую часть времени я могла делать что угодно. Меня определили в детский сад. И там случилась первая большая любовь.

Саша был самым высоким и красивым мальчишкой. И он умел говорить и слушать. И он меня… восхвалял. После того как я кокетничала с парнем в парке, родители перестали меня называть красавицей. А он говорил тоже не это слово.

– Ты моя удивительная, ты лучше кошечки.

И всё так искренне. Каждый день он придумывал что-то новое обо мне. И я упивалась его восторгом, но взрослое сознание всегда контролировало меня. Я смотрела на себя в зеркало и искала, в каком ракурсе выгляжу лучше. Это во взрослой жизни очень пригодилось мне при работе на телевидении.

Мы так целовались в пятилетнем возрасте с Сашей Бережинским, что потрясённая сценой на клумбе с большими красными каннами воспитательница в срочном порядке показала меня детскому гинекологу! Как будто пятилетний мальчик что-то мог сделать с пятилетней девочкой! Но даже при таком раскладе оно того стоило. Голова кружилась и словно отвинтилась. Дыхание перехватывало, и радость заливала тело.

Мама высказала свое «фэ» воспитательнице, но сама на меня стала смотреть по-другому. Она стала строже и жёстче со мной, желая не дать мне распуститься. Вскоре папа невольно полил воды на ту же мельницу.

Он в чудесный летний выходной повёл меня в парк культуры и отдыха кататься на карусели. Красота там царила – дух захватывало. Море цветов, разноцветные аттракционы я тогда увидела впервые.

Но тут в парке отключили свет. И тогда, чтобы не разочаровывать меня, отец с парнем, отвечающим за аттракцион, стали вращать для меня одной карусель, толкая лошадок. И я при этом строила глазки – абсолютно намеренно этому молодому человеку, улыбалась ему, показывая ямочки на щеках. Парень глаз от меня отвести не мог. А я его самым настоящим образом соблазняла.

Я всегда отличалась, с самого раннего детства взрослым сознанием. Явно во мне жила душа кого-то минимум тридцатилетнего. И парень это ощутил сполна. Но папу это напугало.

– Что мы будем с нею делать, когда она вырастет? – ошеломлённо рассказывал он маме о моём кокетстве.

– Да уж, – хмуро сказала мама, – в подоле принесёт, как пить дать. Избаловал ты её своей любовью.

– Наоборот, не кинется на первого встречного, зная, что любой мужчина – её, – резонно возразил папа. Но в голосе его уверенности не было. Как и осуждения, впрочем.

Помню, когда он брал меня за руку, во мне всё ликовало. Я ощущала его всесильность. Часто девочкам нравится образ отца. Но мой и вправду был человеком огромной души и интеллекта.

Так сразу по поводу этих двух случаев «по Фрейду» для меня определилось навсегда диаметрально-противоположное отношение ко мне мужчин и женщин. Первые стали защитниками, а вторые – нападающими.

Кроме воспитательницы в детском саду, которая устроила мне обструкцию с гинекологом, была ещё и медсестра в больнице. И защитник в виде папы тогда уже умер.

День его смерти – 24 января 1964 года, хоть мне тогда ещё и шести лет не исполнилось, я помню, как сейчас. Очень холодно, снег сверкает под солнцем. На душе гулко и тревожно с утра. Из детского сада меня забрала не мама, а соседская бабушка Сара – высокая, худая, с бесстрастным лицом иконы. На мои вопросы, что случилось, она, вздохнув, ответила:

– Папе твоему очень плохо. Мама с ним.

При этих словах я вырвала у неё из руки свою ладошку и побежала сломя голову. В доме прямо с порога стояло много людей в тяжёлой, плохо пахнущей одежде. Я помчалась в папину комнату, но меня поймала и прижала к себе выходящая оттуда мама. Она была какой-то измученной и сказала, еле ворочая языком от стресса, что к папе нельзя, у него – врачи. А когда врач вышел, ответив на взгляд мамы трагическим покачиванием головы, я тоже поняла, что папа умер. И я больше никогда не услышу, как он меня позовёт, никогда не обнимет, успокаивая. Я вспомнила, как ещё недавно он лез на второй этаж к окну больницы с пельменями, которые слепил и сварил для меня сам. А его не пустили ко мне – карантин. И он, возмущённый, по пожарной лестнице и подоконнику, как Ромео к Джульетте, лез к пятилетней дочке, чтобы ты поела горяченьких пельменей. Они пахли лавровым листом. Мама варила их без него. Медсестра взобралась на подоконник и взяла у папы банку с едой. А он стоял за окном и с неимоверной любовью и радостью смотрел, как я ем пельмени. Хоть есть мне не хотелось. И я ела, тоже глядя ему в глаза через грязное стекло.

Но когда я вернулась из больницы, по отстранённому взгляду папы я поняла, что ему стало хуже и он меня не узнал. В тот день я сбежала из детского сада, движимая желанием его обнять во время тихого часа. Он стоял на кухне и смотрел на меня доброжелательно, но как на незнакомку. И я заплакала, кинувшись к нему. И от этого память к нему вернулась!

Взрослые не догадывались, что я всё понимаю, что происходит вокруг, без всяких скидок на возраст. Я слышала краем уха разговоры соседей, что отец, очнувшись от беспамятства, пошёл к линии железной дороги, видимо, хотел свою горячо любимую жену освободить от себя. Но его остановили соседи. Те самые, детей которых он не отдал под суд.

Соседские пацаны лет двенадцати забрались к нам в дом и спёрли заначку денег, кулёк конфет и ружьё. Оно числилось на папе. При моей жизни он на охоту не ходил. Но ружьё ему, как бывшему командиру корабля на Балтике во время блокады, было выдано именное. Я его почти не помню, кроме того случая, когда волокла его в пятилетнем возрасте от забора до дома.

Я услышала спор моих родителей на тему того, сдавать ли воришек милиции.

– Нельзя. Это баловство, но они могут в колонию загреметь, – тяжело вздохнув, говорил папа.

– А если они из именного ружья кого-нибудь пристрелят – посадят тебя.

– Сказать им, чтоб вернули.

– Они тебя испугаются и втихомолку спрячут подальше или выбросят. А кто-то подберёт и…

– И что ты предлагаешь – писать заявление на дурачков?

– А что остается.

– Ладно, завтра схожу к участковому, – отец был расстроен очень сильно.

И тогда я сама пошла к Баданам – главным сорванцам нашей улицы. И сказала им, что папа знает, у кого ружьё. Не хочет на них заявлять, но не имеет права – на ружье его имя.

Парни репу почесали смущённо.

– Но мы конфеты съели и деньги потратили.

– Пускай. Ружьё верните.

– Мы к вам придём с ружьём, а там – участковый.

– Ну давайте я отнесу, скажу – нашла за забором.

Присев на корточки, младший из Баданов перекинул мне ружьё через забор. И я его отволокла за ремешок домой. Только до крыльца – по ступенькам не смогла – боялась поцарапать. Позвала папу, врать ему не стала. Он меня обнял и прижал к себе. От него пахло с утра полынью. Такой же и у меня запах пота. Наверное, поэтому он нравится мне.

– Маме скажу, что у забора в траве нашёл. Мол, сами они. Ага?

– Ага. – Мне ли было не знать, какие прокурорские замашки у моей мамы. Всё же она выросла в прокуратуре, где помощником генерального прокурора был её отчим.

Мамина любовь выражалась не «в облизывании», а в трудоёмкой, из последних сил заботе о нас. Но «сю-сю-мусю» ей не были свойственны ни в малейшей степени. И её жажда правды и справедливости не могла никем остаться незамеченной. Она была, что скрывать, подозрительной, и её решения бывали жёсткими. Впрочем, побила она меня один раз. Мы с соседскими мальчишками и девчонками шли регулярно к железной дороге и подкладывали под колёса приближающегося на всех парах поезда украденные у отца Жаворонковых – моих соседей – длинные гвозди. Надо было их держать на рельсах, буквально выдергивая руку из-под приближающегося колеса. Тогда получались тоненькие ножички.

Нас сдал младший Жаворонков. И делегация родителей, в панике прибежавшая к поезду, гнала нас прутьями, стегая всех попавшихся под руку. Тонкие пруты били больно, оставляли красные полосы.

Мамина хроническая усталость от утомительной работы и ухода за двумя больными – папой и мной, её собственная астма не оставляли места сантиментам. И к тому же подмазывала врачей, особенно спасавшую меня Марию Фёдоровну, добывая для стационара бумагу для историй болезни. Тогда она была дефицитной, как, впрочем, и всё остальное в СССР.

В день смерти отца мама отвела меня спать к соседям. Тем самым, чьи пацаны украли ружьё. Меня берегли от подробностей похорон. Соседские мальчишки – оба Бадана – катали меня на санках весь вечер и следующее утро. А я сидела безжизненно, и слёзы без рыданий холодили щёки.

На похоронах было столько людей, что две улицы были заполнены рабочими завода, соседями, коллегами папы с секретного завода. Все заходили в зал и клали цветы. Тогда зимой достать их было просто невозможно. Родни у папы не осталось – все десять братьев погибли кто на фронте, кто в блокаде. Но мамины родственники, которым он был кормильцем тоже, рыдали так, что стены сотрясались. Папины друзья выражали первой соболезнование мне. Они знали, что для мамы эта смерть в какой-то мере облегчение. И я, не зная того, что маму обхаживает её одноклассник, первая любовь, тоже это понимала шестым чувством. И тогда я ляпнула маме:

– Не плачь, теперь у тебя будет другой муж.

Тогда ещё пару недель я не знала, что «тот свет» существует. Но почувствовала, что вроде как, утешая маму, папу предала. Я тут же так расстроилась, что мне захотелось как-то искупить вину. Хоть никто в атеистическом обществе тогда о Боге не заговаривал, но я всегда чувствовала, что всё это вокруг кем-то сделано и запущено, как станок или машина. Что есть кто-то там на небе. Ведь бабушка меня окрестила в младенчестве. Думаю, именно поэтому меня в самых диких ситуациях всю жизнь словно кто-то из них выводил.

Я пошла одна на другой конец улицы к женщине, делавшей искусственные цветы для похорон. До этого я туда ходила с бабушкой Аней – маленькой и шустрой, которая в основном занималась моими двоюродными сёстрами, но на похоронах, разумеется, помогала. Мне дали два цветка бесплатно, понимая, что я хочу их папе в гроб положить от себя. Я так и сделала. Он лежал – такой… успокоенный. Тогда я поняла, что слово «покойник» – от слова «покой». Я ушла в папину комнату. И не успела подумать, что больше не услышу своё имя от него, как тут же явственно, над самым ухом оно и прозвучало. И с тех пор я поняла, что папа просто стал невидимым, но никуда не исчез насовсем.

На похоронах было очень холодно. Оградку вокруг могилы поставили тесную. Но я запомнила место. И потом, через три дня, снова побывала там с мамой. А на мой день рождения – шестилетие – он был через две недели после папиной смерти одна пошла на кладбище пешком и долго сидела там и с отцом разговаривала. И… просила его, чтобы он меня забрал к себе. Я тогда уже знала то, что подтвердила жизнь: жизнь сироты ужасна. И мне не хотелось её терпеть.

Заболели мы всей детсадовской группой. Та самая воспитательница решила нас всех закалять. В ноябре в летнем душе нас всех поливала водой с головой, плохо обтирая полотенцем. И я заболела ещё тогда. Стала кашлять, чахнуть, но не жаловалась.

А вот после дня рождения (а он был на двенадцатый день после смерти папы) я заболела так сильно и так больно, что это было невыносимо. Помню, как мама плакала тихо, ожидая скорую. А мне было при каждом вздохе так больно, что я мечтала умереть. Крупозное воспаление лёгких и плеврит, стреляло в ухе.

И я каждый раз надеялась, что вот сейчас всё это прекратится. Но… Приехали врачи, отвезли меня в больницу. Сделали восемь переливаний крови.

И вот тогда я снова встретилась с женской ненавистью ко мне».

– Мне кажется, что здесь нужно вставить слова «впервые после воспитательницы детсада». Ведь иначе получается, что ненавистью вы называете действия матери.