Kitabı oku: «Светочи Чехии», sayfa 22

Для Иеронима это было тяжелое время. Не только его гордая душа мучилась и изнывала под гнетом унижения – публичного отречения от дела всей его жизни, но сердце его страдало от проволочек и нескончаемых затруднений, чтобы получить те несколько часов свободы, за которую он так дорого платил… Его грызли опасения и отчаяние при мысли что его жертва может оказаться напрасной, что глаза, в которых он однажды прочел столько любви, и обожаемые уста, опьянявшие его своими речами, – сомкнутся на веки раньше, чем ему удастся в последний раз заглянуть в те лазоревые очи и услышать последнее „прости”.

Светомир и Брода побывали у него и говорили, что Ружена быстро угасает, и душевная мука несчастного достигла своего апогея, как однажды ночью в последних числах сентября, к нему вошел Светомир, в сопровождении тюремщика, несшего за ними сверток.

Крыжанов был бледен и видимо расстроен.

– Я принес тебе платье, мистр Иероним! Скорей одевайся и идем! Этот добрый малый тебя отпускает.

– Да! Господин рыцарь соблазнил меня такой суммой денег, которая для бедняка, как я, представляет целое состояние. Но обещайте мне, магистр Иероним, что вы возвратитесь! Хоть и поговаривают о вашем скором освобождении, но я, ведь, не смею вас отпускать, и за эту мою слабость должен буду, может быть, поплатиться жизнью. Не погубите же меня, бедную жену и шестерых детей!

– Дай мне твой меч, Светомир, – сказал Иероним. – На этом священном для меня знамении нашего искупления, – продолжал он, кладя руку на крестообразную рукоять меча, – клянусь вернуться до зари в тюрьму. Да поразит меня Господь Своим гневом, если я изменю своему слову!

Успокоенный тюремщик помог ему переодеться в черный бархатный наряд и закутал его в широкий плащ с капюшоном, закрывавшим ему лицо, а затем вывел Иеронима и Светомира, сказав, что будет неотступно сторожить у входа возвращение пленника.

Очутившись на свободе, Иероним полной грудью вдохнул в себя свежий, ароматный ночной воздух. После стольких месяцев, проведенных в темной, зловонной тюрьме, у него закружилась голова и он пошатнулся.

Но, энергично подавив эту слабость и страдание, причиняемые больными ногами, он быстро зашагал рядом с Светомиром, благодаря его за оказанную услугу.

– Сегодня непременно надо было вытянуть тебя из этой ямы, иначе ты не увидал бы Ружены. Вок говорит, что она желает повидать в последний раз всех своих друзей.

– Что ты говоришь? Графиня уже так плоха? – вздрогнув, спросил Иероним.

– Сегодня утром врач объявил Воку, что она не переживет ночи. Бедный граф бродит, как помешанный, а все-таки подумал о тебе и просил меня привести, тебя, во что бы то ни стало, – тихо ответил Светомир и, сжав кулаки, послал проклятие Бранкассису, желая, чтобы ему удалось подвергнуть подлого убийцу участи Илария.

Иероним не знал о смерти Илария и Светомир, с особым удовольствием, стал рассказывать ему все подробности повешения негодного монаха.

В этот день, поутру, Бонелли счел своим долгом предупредить Вока, что графине осталось жить несколько часов. Хотя можно было бы заранее предвидеть грустный исход, тем не менее, весть о неизбежной, наступавшей развязке поразила Вока, как громом, и он не в силах был сдержать порыв своего горя. Но эта слабость была мимолетная: он тотчас же убедил себя, что его обязанность – не смущать последние минуты умирающей, а наоборот, окружить ее всевозможным вниманием и покоем. Тут он невольно подумал о Иерониме и упросил Светомира устроить его приход, какою бы то ни было ценой.

Затем он сел у изголовья Ружены, решив не покидать ее ни на минуту до самого конца.

После глубокого, тяжелого сна, молодая графиня проснулась страшно слабой. К этой слабости присоединилось затем странное, тягостное, еще не испытанное ощущение. Холодный ток пробегал по жилам и заставлял ее дрожать. Ружене казалось, что во всем ее существе что-то рвалось; минутами она словно освобождалась от тела и тогда черная завеса затмевала ей взор.

– „Приближается смерть”, – тоскливо подумала она.

Ружена собралась рассказать Воку то, что чувствовала, но встретив боязливый, отчаянный взгляд мужа, не решилась открыть правды. Она закрыла глаза и стала молиться, прося Господа облегчить ей предстоящий тяжелый переход и всей душой призывая дорогого отца и высокочтимого друга – Гуса, прийти встретить ее на пороге неведомого, страшного мира…

Молитва вернула ей спокойствие, и остаток дня прошел без особых осложнений. Но, когда настала ночь, все возраставшая тревога овладела Руженой и она заметалась в постели.

Анна и Вок с трепетом следили за страдальческим выражением почти прозрачного лица больной и за беспокойными движениями ручек по одеялу.

Около половины двенадцатого это тревожное состояние усилилось.

– Поднимите меня. Я задыхаюсь в постели, – пробормотала она, пробуя привстать.

Анна тотчас же принесла широкий, шелковый, ночной наряд, который надела на нее; Вок взял ее на руки, как ребенка, снес в кресло и обложил подушками, а Иитка укутала Ружену.

– Хорошо ли тебе, дорогая? – спросил Вок, опускаясь на колени перед ней и поддерживая жену, голова которой бессильно склонилась к нему на плечо.

– Да, – слабо ответила Ружена. – А где же Светомир? Отчего он сегодня не пришел? Позови его… да и Броду также… Я хочу всех видеть и со всеми проститься.

– Светомир сейчас будет здесь и, может быть, даже приведет еще кое-кого, которому ты очень обрадуешься. Пойдите, милая Анна, и прикажите, чтобы Брода тотчас же шел сюда, как только прибудет Крыжанов со своим спутником.

Глаза Ружены радостно заблестели и, то и дело, взглядывали на входную дверь. Ждать ей пришлось недолго: не прошло и десяти минут, как в соседней комнате раздались шаги и вошла Анна, а следом за ней Иероним, Светомир и Брода.

В помещении Броды Иероним окончательно привел в порядок свой наружный вид, и бледное, истощенное лицо его выглядело еще более страдальческим. Войдя в комнату, он остановился у притолоки, пораженный: такой страшной перемены в Ружене он вообразить себе не мог, и слова не шли у него с языка. Быстро оправившись, он подошел к больной, преклонил колена, и молча прижал к губам ее худую, бледную ручку.

Ружена тоже испуганно смотрела на него.

– Боже мой! Как вы, должно быть, настрадались, мистр Иероним, – прошептала она. – Но что делать! А я очень рада увидать вас в последний раз.

Почувствовав его слезы на своей руке, она тихо высвободила ее и ласково провела по его склоненной голове.

– Не плачьте, Иероним! Горе Вока и ваше делают мне смерть тяжелее и отнимают посланную Богом великую радость – собрать вокруг себя всех, кто мне дорог…

Упадок сил не дал ей договорить, и она закрыла глаза. Вок и Иероним вскрикнули в один голос; услышав этот крик, Ружена усилием воли поборола бессилие и выпрямилась.

– Это ничего! Маленькая слабость и все прошло, – точно извиняясь, прошептала она. – Подойдите ближе ко мне… Анна, Светомир, Брода, я хочу с вами проститься.

Поддерживаемая Воком и Иеронимом, она обняла своих друзей детства и поблагодарила Броду за его неизменную, самоотверженную преданность.

Потом она поцеловала в лоб Иеронима, и долгим прощальным взором, с любовью смотрела на него. Вок судорожно прижал ее к своей груди и, не будучи в состоянии сдерживаться долее, осыпал поцелуями и залил горючими слезами лицо жены. Мужество окончательно покинуло Ружену, и она с глухими рыданьями замертво поникла на руки мужа.

Граф вздрогнул и боязливо прислушался, дышит она или нет. Но вдруг Ружена выпрямилась и встала; широко раскрытые глаза ее, устремленные в пространство, смотрели восторженно и радостно. Вок невольно повернул голову в сторону, куда глядела Ружена, и замер в изумлении…

В глубине комнаты, озаренный широким кольцом ослепительного, голубоватого света, стоял… Ян Гус. Одет он был как в день своей казни, но вместо черного, теперь на нем было белоснежное одеяние, искрившееся вокруг и по складкам. Помолодевшее, дивно прекрасное лицо его дышало покоем; его лучистые, глубокие глаза с бесконечной нежностью смотрели на Ружену.

Легкое, как дымка, но совершенно реальное, видение приближалось к умирающей, маня, в то же время, ее рукой и улыбкой.

– Отец Ян! Ты за мной пришел?.. Я готова!.. – прошептала Ружена и потянулась к нему.

В этот миг видение исчезло, а тело Ружены грузно упало на пол…

Несколько минут в комнате царила мертвая тишина. Все видели и признали друга, давшего им блестящее доказательство того, что земные привязанности сохраняются и в „потустороннем” мире…

Но как ни был уважаем и дорог им таинственный гость, вид его произвел панический страх.

Иероним первым опомнился; перекрестясь, он нерешительно оглянулся кругом. Анна стояла на коленях, ничего, казалось, не видя, что творилось вокруг; глаза ее горели странным, фанатическим возбуждением. Вок откинулся на кресло и лежал без чувств; страх был неведом ему, пока дело шло с живыми, но видение его нервы не выдержали. Иероним хотел было ему помочь, но оправившиеся от своего изумления Светомир и Брода стали поднимать графа; тогда он нагнулся к Ружене. Убедясь, что она мертва, он поднял на руки ее еще теплое тело и, прижав его к своей груди, бережно снес на кровать, где закрыл Ружене глаза, а на ноги набросил одеяло.

Склонясь над телом, Иероним долго, полными слез глазами, любовался очаровательным личиком покойной, на котором застыло удивленно-радостное выражение; затем он преклонил колени и стал горячо молиться.

Вок пришел в себя довольно быстро. В первую минуту стыд, что он поддался чисто женской слабости, заслонил собою всякое иное чувство; но скоро сознание понесенной им утраты охватило его, и страшное нервное напряжение разразилось судорожными рыданьями.

Иероним наружно казался спокойным. Поговорив еще некоторое время со Светомиром и Бродой о происшедшем необычайном явлении, он пожелал возвратиться к себе, в тюрьму, потому что чувствовал потребность остаться один.

– Мой славный сторож будет счастлив вновь увидать меня, да и я хочу поразмыслить и помолиться в уединении, – усталым голосом сказал он.

Отказавшись от того, чтобы Светомир или Брода ему сопутствовали, так как и один сумеет найти дорогу, Иероним попросил только, чтобы его снабдили мечом.

Он простился еще раз с усопшей, обнял друзей, благодаря за оказанную ему неоценимую услугу, и пожал руку Анне, молча стоявшей в стороне, бледной, с блуждающем взором, словно ее только что разбудили ото сна. Затем Иероним завернулся в плащ и вышел с Бродой, провожавшим его до дверей дома.

Неделю спустя, траурный поезд покидал Костниц. На запряженной парой повозке стоял тяжелый, дубовый гроб с телом Ружены, старательно набальзамированным маэстро Бонелли; сзади ехали верхом Вок, Анна, Брода и Светомир, остававшийся в городе и сопровождавший друзей до ближайшей остановки. На первом роздыхе растроганные приятели простились, и поезд двинулся дальше.

Вследствие трудности пути, следовать приходилось шагом, и путешествие совершалось ужасно медленно. Это тягостное бездействие, на которое был осужден Вок, и постоянный вид гроба бередили рану его сердца и угнетающе действовали на нервную, подвижную натуру графа.

Мрачный, убитый, он молчал по целым дням. Наблюдавший за ним Брода решил, что если все так и дальше пойдет, то Вок несомненно заболеет по дороге.

Как-то раз, на постоялом дворе, где они остановились на ночлег, Брода заговорил с графом и попытался убедить его торопиться в Прагу, где, вероятно, совершаются, в это время, важные политические события.

– Там ваша голова и меч могут быть необходимы, а здесь вы все равно ничему не поможете, пан Вок.

– Это, может быть, и справедливо, Брода, но могу ли я покинуть дорогой для меня прах, не проводив его до могилы? – грустно заметил граф.

– Пани Ружена была ангелом, – иначе святой мученик не снизошел бы за ней с неба, – а ангелы не придают цены земным обычаям, – убедительным тоном сказал Брода. – Ваше сердце и сожаление о ней она и так видит, а честь сопровождать ее тело, вы могли бы поручить моей испытанной верности.

Новые возражения графа были также опровергнуты; тогда они порешили, что Вок на следующий же день отправится далее, с несколькими людьми, и берет с собою Анну, если она того пожелает; Брода же, с остальным конвоем, останется охранять тело и вещи. Однако, Анна отказалась ехать с графом, предпочитая сопровождать покойную.

– Я лучше останусь с Руженой! Мне незачем торопиться в Прагу, опустелую после всего, что я любила, а вас, граф я только стесню, – возразила она.

Глава 10

После быстрой езды, давая людям и коням едва необходимый отдых, Вок прибыл, наконец, в Прагу. Эта бешенная скачка, утомительная, но зато отвлекавшая мысли от постигшего его горя, вернула ему некоторые душевное равновесие. Чтобы окончательно заглушить в работе без отдыха боль сочившейся кровью раны, он, очертя голову, кинулся в водоворот кипучей политической деятельности, охватившей в ту пору его соплеменников.

И прибыл он на родину в самое нужное время: никогда еще умы не были так возбуждены, раздавались первые раскаты народной грозы, которой суждено было разразиться четыре года спустя.

Графа Гинека не было в Праге, когда приехал Вок. Спасаясь из пустого дома, где каждый предмет напоминал ему Ружену, молодой граф в тот же вечер отправился к своему приятелю, Милоте Находскому. Марга с мужем встретили его, как всегда, с распростертыми объятиями, и весть о постигшем его несчастье вызвала у обоих слезы и горькое сожаление. Но, видя, как тяжело Воку говорить о покойной жене, Милота постарался перевести разговор на другую тему и стал расспрашивать о подробностях мученической смерти Гуса и участи, ожидавшей Иеронима.

– По всем вероятиям, костер, как и мистра Яна. Соборные коршуны и чешские изменники вымещают на них обоих тот удар, который мы нанесли немцам в 1409 г., – ответил огорченный Вок и начал подробно описывать возмутительный суд и геройскую смерть Гуса.

– Я вижу, что мы были правы, считая его святым, и что народ справедливо отомстил за его казнь, – заметил Милота, внимательно слушавший графа.

– Разумеется! Всякое насилие над бессовестными попами, которые своими бесчинствами, только позорят свой сан, – по-моему, праведное, святое дело!

– В таком случае, вы, остались бы довольны, если бы могли видеть то, что происходило здесь, при получении известия о смерти Гуса, – вмешалась Марга.

– Расскажите, расскажите, что у вас тут было. Я приехал сегодня утром и ничего еще не знаю.

– Боже, какие это были тяжелые дни, – начала Марга, вздрагивая при одном воспоминании, – Волновался весь город; народ массами собирался на улицах и громко обвинял во всем духовенство, как главного виновника неправедного осуждения обожаемого проповедника и проистекавшего отсюда бесчестия, которое пятном легло на Чехию. Но на разговорах дело не остановилось. Разгоряченная толпа накинулась на дома священников, заведомых врагов мистра Яна, и наделала там много бед…

– Да, я сам был свидетелем ужасного зрелища, – перебил жену Милота и, улыбаясь продолжал – Марга опасалась выходить из дому, чтобы не попасть в свалку; из духовенства многие бежали из города; ну, а кто не оказался столь предусмотрителен, тот пережил много неприятного: дома их разграбили и даже подожгли, а их самих ругали и били. При мне бросили во Влтаву двух раненых, полумертвых монахов…

– А расскажи графу про осаду архиепископства, – вмешалась Марга.

– Как? Осаждали Конрада Вехта? – засмеялся Вок.

– Ну, да! Настоящая осада, и ему с большим трудом удалось бежать, а то бы его паства с ним расправилась.

– Скажите, как же тогда приняли Яна Железного и те драконовские меры, на которые его уполномочил собор, как своего посла?

– Да, хуже выбора сделать было нельзя! Я полагаю, во всей Чехии нет более ненавидимого человека, как епископ Литомышльский, – его, ведь, считают главным обвинителем Гуса на соборе со стороны чешского духовенства и ближайшим виновником его смерти! Один его вид пробудил такую злобу, что он не смел показываться на улицу, а когда отправлялся к королю, то требовал особую охранную грамоту. Надо правду сказать, что и при дворе его принимают не особенно-то ласково. Королева – вне себя, по смерти высокочтимого духовника, и открыто прославляет отца Яна, как святого мученика; ну, а за ней и знатнейшие пани, как вдова Генриха Розенберга, Анна Змирзликова и Анна Мохова.

– Это не помешало архиепископу Яну принять меры, которые он считал необходимыми для „обуздания” Чехии, и со вчерашнего дня на Прагу снова наложен интердикт. Но… только у нас теперь народ не так уж смирен и я боюсь, что все это кончится очень скверно, – прибавила Марга, вставая, чтобы приказать подавать ужин.

Дня через два Вок отправился представляться королю, пребывавшему в это время в Вышеграде. Ему хотелось выпросить себе продолжение отпуска, да и вообще освободиться, насколько возможно, от службы при Вацлаве. В своем теперешнем настроении, Вок вовсе не был расположен забавлять своего государя рассказами разных приключений и сочных анекдотов; он жаждал заглушить мучившую его сердце боль тревожной политической деятельностью.

Вацлав, как оказалось, был занят с Ченеком из Вартенберга и Вок ждал своей очереди, беседуя с прочими панами, прибывшими на королевский прием. Вдруг явился паж королевы и передал графу, что ее величество, узнав о его прибытии, пожелала его видеть.

Королева София была не одна, когда вошел Вок; при вей находились три дамы из высшей чешской знати: Елизавета, вдова Генриха Розенберга, Анна из Мохова, пани Оусти, и супруга мюнцмейстера Петра Змирзлика, – все три преданные делу реформы церкви и страстные почитательницы Гуса.

– Вы прибыли прямо из Костница и можете нам дать самые свежие сведения о том, что там происходило, – сказала королева, протягивая графу для поцелуя руку. – А как чувствует себя графиня Ружена; ваш отец сказывал, что она очень больна.

Вок побледнел.

– Ружена пала жертвой дерзкого преступление одного из тех погрязших в пороках священников, которые убили также и мистра Яна за то, что он осмелился открыто разоблачить их грехи, – глухо сказал он.

– Как, умерла? – в один голос воскликнула София со своими дамами.

И королева принялась расспрашивать его, желая знать все подробности этого печального события.

Увлеченный своей ненавистью к Бранкассису, Вок описал, не стесняясь, главнейшие злодеяние кардинала, начиная с ночного покушения в Праге и кончая отравлением в Костнице.

– Господи! И такой-то негодяй облечен еще в сан кардинала! Молодая, прекрасная, добродетельная женщина – и погибла! Бедная, несчастная Ружена, – сочувственно сказала королева и перекрестилась.

– Да! Вот какие люди осуждают святых, убивают невинных и, при этом, осмеливаются касаться своими, запятнанными злодейством руками таинств, учрежденных Христом; а если истинные христиане протестуют, то их зовут еретиками, – с горечью заметил Вок.

– Вы говорите, конечно, о причащении под обоими видами? Я должна вам признаться, граф, что этот вопрос мучает и смущает мою душу, – вмешалась Елизавета Розенберг.

– Разве возможны колебания между словом Христа и людскими измышлениями, – возмутился Вок.

– Я очень стою за церковные преобразование, но не решаюсь так смело относиться к постановлениям церкви; поддерживаемым и защищаемым, к тому же, людьми высокой науки и добродетели, которых я очень уважаю, несмотря на несходство наших убеждений, – ответила Елизавета и, порывшись в своем мешочке, достала пергамент, развернула его и продолжала: – У меня в руках послание, которое написал мне мистр Маврикий Рвачек, знающий мою склонность к реформам и опасавшийся, чтобы я не впала в „утраквизм”!⁷² С позволение ее величества, я прочту то, что он мне пишет.

– Читайте, читайте! Мнение мистра Маврикия заслуживает быть выслушанным, – разрешила королева, державшая себя в этом жгучем вопросе того времени крайне осторожно.

– „Прежде всего, я горячо молюсь за вас”, – прочла пани Розенберг. – „Как ада, бойтесь воспринятия чаши! Райское яблоко тоже, само по себе, было доброе но, как запрещенный плод, – стало отравой. Почитайте предписание церкви и обычаи предков! Я уже разбирал этот вопрос и прилагаю при сем мое писание, одобренное папой и императором и с которым надо согласоваться! Верьте, что причащение чашей – равносильно изгнанию из рая, как была изгнана Ева, и будьте уверены, что это новое установление внушено было людям сатаной. Даже то, что – не грех, грехом становится, как скоро это воспрещено. Оставайтесь же послушной и не будьте Евой; поймите то, что я пишу: лучше умереть, чем приобщиться из чаши”. – Вот главнейшие выдержки из письма. Не правда ли, что они могут вполне смутить совесть верующего, – закончила пани Розенберг.

– Правда! А так как покойный мистр Ян никогда не предписывал мне ослушание церкви, то я и буду следовать ее учению, не принимая участие в новом порядке вещей, – сказала взволнованная разговором София.

В этот миг два пажа подняли портьеру и возвестили приближение короля.

Вошедший Вацлав приветливо поздоровался с дамами.

– Ага! Вот и ты, наконец, – сказал он, дружески протягивая графу руку. – Как же, однако, ты побледнел и исхудал! Что они с тобой проделывали там, в Костнице, что ты вернулся ко мне чуть живым?

– Граф только что сообщил нам такие ужасные вещи, которые вполне объясняют происшедшую в нем перемену, – вскричала королева.

По желанию Вацлава, Вок повторил свое описание смерти жены, вызвавшее взрыв негодования в короле, который принялся затем расспрашивать графа о разных подробностях кончины Гуса и вероятном исходе суда над Иеронимом.

Геройская стойкость мученика и явная несправедливость, проявленная собором относительно него, возмутили короля.

– Бедный, бедный отец Ян; его участь меня глубоко огорчает. Если я иногда и сердился на него за все случившиеся по его вине неприятности, то теперь охотно все ему прощаю. Дорого же он заплатил за свою излишнюю любовь к родине: немцы не простили ему дела о голосах и декрета, изданного мной по проискам чехов. Но со стороны Сигизмунда – изменить данному слову и, невзирая на собственную охранную грамоту, допустить сожжение мистра Яна – это гнусное предательство!

– Король Сигизмунд частенько забывает, что он ближайший наследник короны чешской, – ядовито заметил Вок.

Король поднял палец.

– Придержи язык, Вок, – ты говоришь о моем брате! Если я обвиняю его и собор за Гуса, то относительно Иеронима вполне оправдываю! Духовенство, разумеется, – негодяи, но и Иероним – опасный крикун, который сеял смуту и открыто хвастался своим отступничеством, говоря, что предпочитает проклятых „схизматиков” истинным христианам. Пусть его сожгут, он вполне этого заслужил!

Вок густо покраснел.

– Государь! Иероним – не вероотступник потому только, что считает „схизматиков”, подобно нам, христианами. Впрочем, богословие меня не касается; но я всегда буду защищать в нем доброго чеха, который свято исполнял свой долг, восставая, где только мог, против наглости немцев и того разврата, которым они заразили нашу землю.

– Ого! По части наглости чехам не придется ни в чем упрекать немцев! После смерти Гуса они, словно бешеные собаки, на все скалят зубы. Иногда они, право, становятся мне поперек горла со своими вечными протестами, дерзостями и спорами!

– В эти минуты ваше величество тоже, вероятно, изволите забывать, что вы носите на главе корону св. Вацлава, – иначе интересы чехов никогда не стали бы вам поперек горла!

– Как ты смеешь так со мной разговаривать, негодный повеса! Учить, что ли, хочешь ты меня? – вне себя вскричал король, – Одни упрекают меня в склонности к немцам, – другие – в пристрастии к чехам! Мне, наконец, это надоело, я хочу покоя и всех вас скоро пошлю к черту.

Тут королева и Анна Оусти, которой приписывалось большое влияние на короля, вмешались и стали успокаивать Вацлава, объявившего, под конец, что прощает молодого сумасброда, во внимание к понесенному им горю, которое, должно быть, повредило ему рассудок.

Вок воспользовался этой минутой затишья королевского гнева, чтобы выпросить себе отпуск.

– Поезжай! Такая похоронная рожа, вместо развлечения, способна вызвать у меня лишь колики! – насмешливо ответил король, – Только смотри, не вздумай делать глупости, для утоления своего горя! А когда я тебя призову, то хочу видеть веселым и с запасом забавных рассказов. Всякую женщину довольно было бы оплакивать три месяца; на такую же жемчужину, как графиня Ружена, которая могла соблазнить любого фиваидского отшельника, я даю тебе времени вдвое.

Лицо Вацлава окончательно прояснилось.

Вок откланялся королю с королевой и, счастливый, что может бежать от двора, вернулся в Прагу.

Как и отец, молодой граф вступил в члены образовавшегося в сентябре союза чешских и моравских панов для охраны чистого гуситского вероучения, и первым деянием которого была посылка в Костниц смелого протеста против казни Гуса и заточения Иеронима, а равно и против несправедливых наветов, предметом которых сделалась их родина. Сверх того, под руководством трех избранных вельмож – Ченека из Вартенберга, Лацека из Краваржа и Бочека из Подибрада, – чешско-моравское панство заявляло, что дает свободу проповеди слова Божия в своих владениях, предоставляет богословскому факультету в Праге право решать религиозные вопросы на основании писания, и, в основе, решило подчиняться впредь лишь приказам национальных епископов; все же отлучение и запрещение, произносимые иноземным священством, считать за ничто.

Это было объявлением войны римской церкви и первая закладка церкви национальной. Патриотическое движение выяснялось, сторонники Гуса и чаши становились тем более сильной и опасной партией, что на этот раз и крестьянство шло за панами против короля и католицизма, узкая нетерпимость и жестокость которого все более и более волновали умы.

В Праге царило лихорадочное возбуждение; интердикт применялся с неумолимой строгостью. Ян из Иесениц, отлученный папой в течение шести лет, был изгнан из Праги и католическая партия готовилась к решительной борьбе.

Но времена теперь были иные, долготерпение народное истощилось и число сторонников чаши возрастало.

На закрытие кладбищ, отказ в таинствах и оскорбительные против Чехии проповеди пражане ответили насилием.

С криками: „Кто не работает, – тот не достоин пропитания!” народ накинулся на монастыри и дома духовенства, приостановившего богослужение, изгнал проживавших там священников и заменил их утраквистами (чашники – представители умеренного крыла гуситов).

Из столицы волнение перекинулось в провинции и выразилось нападением вооруженной толпы на Опатовицкий монастырь, который и был взят приступом, монахи изгнаны, а настоятель замучен до смерти.

С увлечением своего бурного характера Вок принимал деятельное участие в этом политическом движении, всюду первый там, где решалось какое-нибудь отважное предприятие или суровые меры.

Он очень сблизился теперь с Яном из Троцнова; ненависть обоих к католическому священству влекла их друг к другу, несмотря на коренное различие характеров обоих: насколько Ян был молчалив, осмотрителен и замкнут, настолько Вок – откровенен, неосторожен и всегда готов на какую-нибудь безумную выходку. Однако за последнее время молодой граф значительно изменился: потеря Ружены поразила его глубже, чем можно было предполагать, а перенесенные волнения подействовали на его здоровье.

В течение нескольких недель кипучая работа поддерживала в нем нервное возбуждение, но затем гнездившаяся болезнь вдруг свалила его…

Перед смертью, Ружена выразила желание быть погребенной в Рабштейне, рядом со своими предками.

После долгого, тяжелого пути Брода доставил, наконец, тело в древний замок, но посланный им нарочный с извещением о прибытии застал Вока в горячке, между жизнью и смертью.

Наступала весна, оживала природа, и с убранных пестрым, цветочным ковром полей веяло чистой, бодрящей молодой силой.

В капелле Рабштейнского замка совершалось отпевание Ружены.

Собравшиеся были немногочисленны; Вок не хотел приглашать посторонних на эту тяжелую церемонию и у гроба, тонувшего в цветах, стояли лишь он с отцом, Анна с братом и верные слуги: Брода, Матиас и Иитка. О чистом, очаровательном существе, до времени сведенном в могилу преступной рукой, проливались горькие слезы.

Когда гроб внесли в склеп и поставили рядом с бароном Светомиром, все, исключая Вока, оставшегося помолиться за усопшую, поклонившись в последний раз, вышли.

Граф долго стоял на коленях, прислонясь головой к милому гробу, но не молился, а о чем-то напряженно думал, тяжело дыша. Когда он поднялся, мрачная решимость была на его лице.

– Я верю, что ты меня видишь и слышишь, дорогая Ружена, – тихо, но отчетливо сказал он, кладя руку на крышку гроба. – Так прими же мое обещание отомстить за тебя и твоего отца. Вы оба пали жертвой одного и того же злодея и, клянусь, он дорого заплатит за свое преступление.

В эту минуту какая-то тень показалась из глубины склепа, и чья-то рука легла Воку на плечо.

Удивленный, он с неудовольствием обернулся, но слова застыли у него на устах, когда он узнал Яна Жижку. На лице того видна была холодная, неумолимая свирепость, а его единственный глаз горел такой неотразимой ненавистью, которая сковала Вока.

– Ту же клятву хотел дать и я! – глухим голосом начал Жижка. – Забывшись в молитве, я случайно остался здесь. Только, пан Вок, надо мстить не одному попу, а всем им, негодяям! Только кровью этих исчадий адовых омоем мы честь поруганных ими девушек и жизнь несчастных, которых они сгубили своими происками, ядом или кинжалом! Огнем выгоним мы их из нор и пожарами почтим память праведника, бесчеловечно казненного ими. У них мы научились быть безжалостными и клянусь, что, при случае, я докажу, какой я хороший ученик!

Вок сочувственно пожал ему руку. Он не предвидел, что минута кровавого возмездия близка и что перед ним – будущий великий полководец, страшный мститель, какого когда-либо знал мир…

В Костнице, между тем, доигрывался последний акт мрачной трагедии, поставленной католичеством на сцену всемирной истории под названием процессов Гуса и Иеронима Пражского.

Наиболее дальновидные и политичные из судей, – кардиналы Урсино, камбрейский и флорентийский, стояли за освобождение Иеронима; по их мнению, если он подчинился собору, то правосудие и осмотрительность внушали прекратить преследование, которое только усугубило бы смуту в Чехии. Против этого мудрого решение восстали мстительные, злобные Палеч и Михаил de Causis. Они вызвали из Праги монахов, новых лжесвидетелей против Иеронима, и сумели привлечь на свою сторону голос такого узкого, дикого фанатика, как доктор Назо, который не задумался, при полном соборе, бросить кардиналам, стоявшим за освобождение Иеронима, обвинение в том, что они подкуплены королем Чехии и его достойными подданными – такими же, как и он, еретиками.