Kitabı oku: «Кольца Джудекки», sayfa 3
Рогожа зашевелилась, из-за нее выплыл аморфного вида мужчина в серой хламиде и с серым же лицом. Пухлые щеки, отечные веки. Если лекарь – сам в первую очередь нуждается в помощи.
– Болящий? – спросил без всякого интереса.
– Нет.
– Очистные работы назначили? Так эти, – кивок в сторону топчанов, – еще не поднялись. Завалите мне тут все. Которые с последних очистных не скоро встанут.
– Мне кажется, некоторые не встанут вообще, – осторожно заметил Илья.
– Ништо. Поднимутся. Ниче им не придет. Стой! – скомандовал лекарь и без того неподвижному визитеру. – Проявленец?
– Рекомендован, в помощники местному доктору.
Сонное безразличие сползло с одутловатого лица как змеиная шкура. Взгляд стал цепким и неприязненным.
– Лекарем назвался?
– Да.
– В самом деле лекарь, или решил к доходному делу примазаться?
– Врач, хирург.
– Не завирай! Много вас тут ходит, и все врачи. Огневицы травяной от кудрявой чернухи отличить не можете.
Как то ни прискорбно, но медикус был прав. Пойди, отдифференцируй болячки, которых ты в глаза никогда не видел. Земной опыт тут не поможет.
Разберусь, решил Илья, голова, слава Богу, на месте. Другое дело, что медикус не настроен, брать нового ученика. Вон рожа налилась темной кровью. Набычился.
– Давайте, сначала познакомимся, – примирительно начал Донкович.
– А нужен ты мне? Знакомцев мне тут не хватает! Сам председатель трибунала ко мне ходит. Сам Господин Алмазов интересуется. Иосафат вот Петрович намедни пиявок принимать изволили. И зеленый декох у меня самый лучший.
Труба! Не в смысле водопроводная или иерихонская. В зеленых декоктах Илья разбирался примерно так же как в сложносочиненных предложениях на китайском. А местные пиявки могли оказаться чем угодно: от безобидной озерной тварюшки, до годовалой мурены. Но пока все способы внедрения не испробованы, уходить он не собирался. Некуда было идти.
– Вон тот, – Илья кивнул в сторону умирающих, – похожий на мешок с водой… далее он вкратце обрисовал перед коллегой свое видение проблемы, добавив в конце: – Оба экзитируют в самое ближайшее время.
– Чего сделают? – переспросил лекарь.
– Умрут, – тихо чтобы, не услышали больные, подтвердил Илья. Выражение открытой неприязни на лице собеседника сменилось настороженностью. Однако своих позиций медикус сдавать не собирался:
– Вылечить их можешь?
– Нет.
– Вот тебе и весь сказ. Не можешь – не суйся, и про цианозы да экзионы мне тут не толкуй.
У Ильи осталось последнее средство:
– Меня сюда, между прочим, трибунал направил. И я здесь останусь. Если Вы, коллега, – последнее слово процедил чуть не по слогам, – отказываетесь принять меня на работу, извольте обосновать Ваше решение. Имея на руках письменный отказ, я потребую другого назначения.
Острый нос медикуса заблестел, глаза набрякли.
– А папир ты мне принес?
Илья выхватил из кармана квадратик белого материала, врученный в карантине:
– Пиши.
– За оскорбление документа – наказание: от штрафа до очистных. Я обязательно доложу кому надо, как ты тут документом размахивал. Тебя самого в трибунал потянут.
Впору было пожалеть, о подаренной книжке. Но…
Лишенный женской опеки, Илья в последнее время пользовался услугами всяческих бытоорганизующих контор. Во внутреннем кармане у него давно обреталась квитанция из прачечной. Недолго думая, Донкович выхватил листок и разложил перед медиккусом.
– Такой документ Вас устроит?
Тот, подслеповато щурясь, склонился над внушительным, светлым квадратом. Но впотьмах Илья и сам недосмотрел, развернув бумагу записанной через копирку стороной. Ниже строчек на белом поле красовалась огромная вся в завитушках печать комбината бытового обслуживания.
Наклонившись еще ниже, лекарь по буквам прочитал: «Алмаз». Все правильно. Илья и сам не раз морщился, созерцая, кичовую вывеску. Однако впечатление на представителя местной медицины, бумага произвела глубочайшее. Он бедный даже в лице сменился:
– Проверка, – пробормотал одними губами. – Ревизия! Что же Вы господин, – простите, не представлен, – не обсказали все сразу? А мы, видите, – лекарь взашей толкнул под ноги Илье, неизвестно откуда взявшегося, серенького мужичка, – с Егорушкой, помощником моим, бдим на страже. Проявленец ныне пошел хитрющий, так и норовит на теплое место дуриком скакнуть.
Илья был несколько обескуражен. И что теперь прикажете делать? Про комбинат бытового обслуживания лепетать, а потом ретироваться под улюлюканье доктора и Егорушки? Не поймут-с! Вон личики у обоих от страха вытянулись. Штаны бы не намочили, коллеги. Велика, все же, сила слова… и дела.
Осталось, по капле выдавливая из себя интеллигента, гнуть обоих в дугу. Дальше видно будет.
– Вы меня сейчас введете в курс дела, – жестко постановил Илья. – Работать будем вместе.
За сим со стороны медикуса последовал словесный понос: оговорки и приговорки, причитания и сетования, симптомы и синдромы – все отдавало таким примитивом, что Илья до предела напряг внимание, дабы вычленить из мутного потока словес хоть какую-то мысль.
Про первых двух болящих, кого Илья зачислил в терминальные, лекарь, представившийся Гаврилой Петровичем Ломахиным, пояснил коротко: болезнь у них не здешняя, с проявления осталась. С собой, значит-ца, принесли. Излечению сие не подлежит. Про остальных несколько даже пространно объявил:
– Последствие очистных работ. Следы присосок монстрицы, которая стережет решетку в стене. Заживают сами, но медленно.
– Чем пользуете? – спросил Илья, сообразуясь с местной лексикой.
– Так ведь, ничем. Из лесу давно посылок не приходило. Страдаем.
Рожа у страдальца при этом случилась такая, что сразу стало понятно: все кроме воздуха у больных украли.
– А что вообще при этих язвах применяете? – не унимался Илья.
– Так, изволите видеть, они и сами прекрасно заживают. Мелкие – день, два. Крупные и глубокие – до седьмицы. У свеженьких, гляньте, по краям еще огневица осталась.
В голове гудело. Вот тебе огневица, вот кудрявая зеленуха, вот присоска, а вот декох, который самому ни в жистъ не составить. Пора было останавливать мутный словесный поток. Но Гаврила Петрович и сам иссяк, передохнул и вкрадчиво спросил:
– Не изволите ли откушать?
– Изволю.
Старший лекарь впрогибочку указал на рогожную занавеску. Егорушка ее тут же упредительно отдернул. За рогожей покоем стояли три лежака. Между ними посередине – небольшой, грубо сколоченный столик, заставленный мисками с кашей. Среди крупных разваренных рисовых зерен темнели аморфные вкрапления. Плов, скорее всего, решил Донкович. Отказаться? Как бы не так! Голодный спазм крутил внутренности с утра.
К трапезе приступили без церемоний. Слава Богу, нашлась лишняя ложка, иначе пришлось бы есть руками. Пользоваться одной ложкой на всех Илья бы не смог.
После трапезы осталось еще много каши. Гаврила Петрович махнул Егорке:
– Отнеси страждущим.
Чумазый Егорушка сначала разжимал болящему зубы, потом совал в кататонически отверстый рот ложку каши, напоследок прихлопывая челюсть. Жевали болящие пищу или нет, его не занимало. Процедура впечатляла. Терминальным ничего не дали. В принципе, при полном отсутствии лекарств – тоже метода. Но медикус пояснил по-своему:
– Давать казенную пищу отходящим не велено.
Безапелляционный рационализм примитивного общества? Возможно.
Несмотря на обилие и разнообразие новых впечатлений, после еды потянуло в сон, – три дня спал в полглаза. Илья уже приготовился стоически бороться с дремой, когда выяснилось, оба медработника и сами не прочь вздремнуть. Ночевали и вообще жили они тут же, за занавеской. Третий топчан, таким образом, достался Илье. Он с невероятным облегчением завалился на жесткое ложе и мгновенно уснул.
Глава 2
Как же усидел на месте! Сразу как проснулся, пошел к больным. Возле них было покойнее. Тут все понятно, просто и правильно, как у барьера, или в окопе перед узкой ничейной полоской. Я приду к тебе на помощь. Если я и не всесилен – сильнее многих. Я помогу.
Примитивно? Да. Первобытно даже – как поединок. Но сие – если копнуть глубже, под флер образования и этики – мотивация самой хирургии.
У пациента одного из пациентов оказался перелом ребер. Покосившись на заросшую волосами грудь, не ползают ли насекомые, Илья за неимением фонендоскопа приложился ухом. Пока выслушивал, как-то само собой рассудилось: если вши имеют тут хождение /ползание/ в массовом масштабе, ему все равно не спастись. Так что проблемы он будут решать по мере возникновения.
Попытка вновь завести разговор на специальные темы ни к чему не привела. На вопросы г-н старший лекарь отвечал крайне туманно.
А вы чего хотели, г-н Донкович? Чтобы вам на блюдечке вынесли драгоценные знания? Так вы, милостивый государь, сразу на место старшего товарища наладитесь.
Илья решил, что в конце концов сам до всего дойдет, и оставил «коллегу» в покое.
Однако кое-какую ценную информация он таки выловил: люди, населяющие город Дит, не болели! В лекарню же попадали травмированные, да и те – что потяжелее. Мелочь всякая самоисцелялась. Разве вот: было поветрие. Илья сказал, что знает. Ну, иногда от полнокровия приходится пиявок накинуть. От переедания… Собеседник отвлекся, переговорить с Егоркой. А раны? Раны сами заживают. Главное, вовремя кровь запереть.
В сумраке, уже ночью Егорка обнес всех новой порцией еды. Кроме каши каждый больной получил глоток белого как молоко состава. Ложка каши – ложка зелья.
– Для чего? – спросил Илья.
– А чтоб спали и стонами своими не смущали ни нас, ни друг дружку.
Гаврила Петрович, между прочим, отрекомендовался лейб-медиком его императорского величества Павла Петровича. Илья не очень поверил. Ломахин тянул на аптекаря средней руки, в крайнем случае – на костоправа. Егорка, – серая мышь лет сорока, примерно, – представлял собой до крайности забитое существо, преданно смотревшее снизу вверх на своего благодетеля. Откуда он проявился Илья так и не понял. Похоже, Егорка этого и сам не знал.
Потянулись дни и недели вживания. К полному и безоговорочному удивлению Ильи и торжеству декохтов и деревянных лубков изъязвленные начали подниматься уже на третий день. Самые тяжелые – на пятый. Раны закрывались на глазах. Последним ушел тот, кого Илья в горячке первых впечатлений записал в безнадежные. Половина лица у человека представляла мешанину из мышц и осколков костей. Глаз вытек. И все равно ушел! Справа от темени до подбородка тянулся уродливый плоский рубец. Даже двое пациентов, которых оба лекаря постановили безнадежными, так и умирали себе. То есть тлели, тлели, но окончательно не отходили.
Вывод напрашивался сам собой: имунные и репаративные процессы в благословенном городе Дите протекали на много интенсивнее, нежели в его, Ильи мире.
Так вот определенно и быстро все разделилось и даже укоренилось в сознании. Тот мир – этот мир. Тот свет – этот. А по ночам приходили обыкновенные сны: отделение, Сергей, Валентина, Игорь, машины на улицах, последний грузовик… женщины стали сниться чаще. Местных он так и не видел. Существо, которое полоскалось в каменной лохани, когда его вели от места проявления, женщину напоминало только отчасти
Обязанностей у младшего помощника оказалось до обидного мало. Гаврила Петрович вообще постарался оградить Илью от контактов с болящими. С одной стороны, Донкович понимал, в чем тут дело, с другой – мириться с таким положением не собирался; помаленьку, по чуть-чуть вникал, смотрел, запоминал. А однажды встрял решительно и безапелляционно.
Переломы старший лекарь не правил. Просто накладывал лубки – и так срастется. И срасталось. Да так, что, вставши на ноги, пациент не всегда мог на них пройти до двери. На тот случай медикус выдавал калеке костыль. Егорушка отменно навострился их мастерить. Был случай, когда болящий ушел, придерживая здоровой рукой, до невозможности исковерканную, больную.
Парня принесли четверо, положили на топчан и удалились.
Лет двадцать пять, двадцать семь. Очень высокий. Голова свешивалась, с другого торца кушетки свешивалась здоровая нога.
– С общих работ, – сообщил Гаврила Петрович. – В яму, должно, упал. Егорка, тащи лубки.
Правая голень у парня укоротилась на треть. Кожу распирали осколки. Бледным студнем расползался отек.
Не обращая внимания на шипение Гаврилы, Илья пробежался пальцами по ноге. Парень застонал. А Егорка уже тащил две плоские дощечки и комок рогожных полос.
Парень открыл глаза.
– Я дома? – спросил одними губами.
– В больнице, – участливо отозвался Илья.
Больше вопросов пострадавший не задавал.
По остаткам одежды трудно было определить кто он и откуда. Лицо хоть и светлое, но неуловимо восточное: нос с горбинкой, крутой подбородок, большие светлые глаза чуть вытянуты к вискам.
– Тебя как зовут? – спросил Донкович.
– Руслан.
– Потерпи маленько. Сейчас постараюсь тебе помочь. Егорка, неси сонный отвар.
Кроме профессионального сострадания парень вызвал мгновенную симпатию. Егорка, однако, и не подумал выполнять распоряжение младшего помощника; стоял, переминаясь с ноги на ногу, да преданно смотрел на Гаврилу Петровича.
– Давай лубочки, Егорушка, – пропел тот елейно. – Приложим, да примотаем. Глядишь, дни три-четыре – уйдет.
– Ага, уйдет – ушкандыбает, на всю жизнь оставшись калекой, – возмутился Илья.
Парень будто почувствовал борение умов над своей сломанной ногой, открыл глаза и с надеждой посмотрел на доктора.
Такой слитной матерной тирады хирург высшей квалификационной категории И. Н. Донкович не выдавал давно, если вообще когда-либо ему случалось уложить десяток общеиспользуемых оборотов в витиеватый загиб. По смыслу оно сводилось к следующему: если сучий потрох Егорушка, не принесет требуемое, и, если собачий экскремент лейб-медикус императорской конюшни станет мешать, он, Илья, им моргалы выколет, рога поотшибает и яйца оторвет.
Гаврила Петрович даже отшатнулся, столь неожиданным оказался демарш тихого интеллигентного недоумка. И впрямь может зашибить, решил Ломахин и мигнул Егорке: неси.
Обоих, в конце концов, пришлось привлечь к делу. Они тянули, Илья вправлял. Руслан только сонно морщился. Потом на ногу намотали тряпье и аккуратно упаковали голень в лубочный корсет.
После неожиданного бунта, Донковича надолго выключили из общения. А ровнехонько сросшаяся нога вообще довела Ломахина до белого каления. Илья заподозрил, что г-н старший медикус постарается извести столь искусного помощника, как можно быстрее.
Прецедент не заставил себя ждать. Уже на следующее утро все пришло в движение. Оба старожила лекарни засуетились, как только в дверь сунулась чья-то патлатая голова и проорала: «Очистка». Гаврила начал спешно отдавать приказания. Егорка мел, таскал, стелил, вытряхивал, двигал топчаны. Немногих обитателей лекарни: кого отнесли в дальний угол, кого разогнали по домам. Помещение опустело.
Илья собрался выйти, поглядеть. Его остановили: неча, мол, шататься, скоро сюда болящие нагрянут – насмотрисси.
Их вносили по одному по двое. На носилках, на плечах, волоком под руки. Темный вестибюль вмиг переполнился. Забубнили голоса, дескать только начало, а тварюга вон уже скольких перекалечила. Потом в разговорах наступил краткий разрыв-ожидание. «Щас вдарит», – предположил кто-то. Опять загомонили. Общее возбуждение передалось Илье. Почти у всех пострадавших кровили жуткие раны. Гаврила прижигал их раскаленным железным прутом. Кровотечение почти всегда прекращалось, но пациенты как один впадали в беспамятство.
– Им бы отвара сначала дать. Половина от болевого шока умрет, – предложил Донкович.
– Декох дается один раз, на ночь, – не оборачиваясь, отозвался Гаврила Петрович, – Щас – белый день. Уф! умаялся. Не положено.
– Но им же больно!
– А потом ночью, когда проснутся да заголосят, ты их обносить будешь?
Показания к анестезии тут определялись соображениями ночного покоя Гаврилы и Егорушки.
– Я все сделаю сам. Вас беспокоить не буду.
– А расход?
Илья уже набрал в легкие воздуха, чтобы в очередной раз выдать залп словесной картечи, когда вестибюль взвыл:
– Вдарили, врубили… разряд…
Пол качнулся. Со стороны реки пришла волна глухого мощного звука. У Ильи на секунду заложило уши.
– Что это было, – спросил он, потрясенно.
– Небесное лектричество, – важно отозвался Гаврила Петрович. – По большой решетке ударяет, и тварям умерщвление причиняет.
Направленный электрический разряд в городе Дите?! Где средневековые нравы чуть разбавлены глухой древностью и помножены на примитивную, усредненную современную мораль. Ему, Илье, современную? Его веку? Эпохе? Цивилизации?
Вестибюль опустел. Людей вымело на улицу. В лекарне коновал Гаврила нещадно гонял Егорку, и на Илью напустился:
– Чего топчешься. Таскай, давай.
Настороженного подобострастия в поведении Гаврилы Петровича в последнее время изрядно поубавилось. За плачевное состояние лекарни с места не погнали. Ни одной даже массовой проверки за то время, пока тут обретался тихий, но настырный, длинный как жердь, чернявый проявленец не случилось. У, хитрован! Молчит, да по углам зыркает. Злоумышляет. Надо бы упредить. Вот ведь господин Хвостов, например, до чего въедлив. И понятливый – страсть. Ему только намекни на неблагонадежного проявленца… а может, и печать ту он украл?
После устройства больных, – кто так и валялся в беспамятстве, кто уже начал стонать, – лейб-медик подозвал Илью:
– Слышь? Громко стенают…
– Дайте им отвар.
– И другие средства есть. Егорка! – Сутулая фигура выскользнула из-за рогожи. – Пошарь под моим топчаном. Там горшочек широконький стоит. Принеси.
«Отрок» скоро вернулся с вместительной кривобокой посудиной, поставил ее у ног Ильи и, глядя в сторону, ушаркал.
– Желаешь, значит-ца, помочь? – раздумчиво пропел Гаврила Петрович.
– Это мазь?
– Мазь. А из чего, говорить не велено. Государственная тайна, – толстый палец лейб-коновала указал в потолок. – Иди, мажь.
– Раны, или вокруг?
– А? Чего? – понизил голос Гаврила Петрович. – Раны, раны.
Состав больше походил на студень, но, впрочем, под теплыми пальцами расползался, плавился. Илья на всякий случай тихонько мазнул себе тыл кисти – ничего. На язык пробовать по понятным причинам не стал.
Едва касаясь кончиками пальцев, он стал наносить мазь на поверхность ран, выбрав для начала самых тяжелых больных. Один, второй… Он уже пошел к третьему, когда первый пострадавший вдруг подскочил на своем топчане, выгнувшись дугой. Затылок и пятки деревянно застучали о топчан, тело свело до позвоночного хруста. Отставив горшок, Илья бросился к больному. Но когда подбежал, тот уже обмяк. Пульс? Нет! Дыхание? Нет! Сорвав со стены факел, Илья посветил. Зрачок пациента мертво расползался, лишая всякой надежды.
Второго подкинуло и согнуло под истошный визг Егорки.
Две смерти! Илья остолбенел, придавленный чудовищностью происшедшего. Сразу замутило, поплыло перед глазами. Что там дают за убийство? Отряды? Илья туда пойдет, вот только собственными руками удавит «коллегу».
Он уже пошел на Гаврилу, когда широко распахнулась дверь, и в помещение без спроса вошли люди. Впереди шагал Горимысл. Бас загрохотал под сводами палаты:
– Доложи, лекарь, скольких и с какой хворью держишь у себя под рукой?
– Дюжину принесли. Да двое сами доковыляли. Как видите, у всех обычные раны от присосок. Одного змееголов кусил несильно. А вот этих двоих, – Гаврила Петрович указал на трупы, – никто уже не спасет. Нерадивый помощник мне достался! Ох, нерадивый! Не слушая моих указаний, смазал их раны жиром капоглава.
– Как!? – охнул бас.
– Говорил я ему, – напевно, продолжал лейб-медик, – мажь вокруг. Но зело упрям. Всяко норовит, сделать по-своему. Теперь мертвы други наши, исправлявшие вину на очистных работах.
Горимысл, кликнув факельщика, пошел смотреть.
– Да, дела! А ты чего скажешь, Илюшка?
– Так велел старший лекарь, – коротко и зло отозвался Донкович.
– Я говорил, вокруг мазать! Вокруг! – опечалился Гаврила Петрович.
– Врет, – рявкнул Илья.
Горимысл осматривал пострадавших. Гавриил Петрович скорбно стоял рядом, сложив руки на животе. Илье светило, в следующую очистку идти на свидание к монстрице.
– Ну, эти двое и так бы преставились, – заключил Горимысл свой осмотр. Окружающие не спорили. На лице Гаврилы Петровича отразилось глубокое сожаление. Сегодня комиссия обошлась без Хвостова. Тот бы…
– Как же, как же. А может, Бог дал, и выжили бы, – зачастил лекарь скороговоркой, спасая интригу от развала.
– Что!!! – взревел бас.
–Ой! – медикус прикрыл рот ладошкой и присел даже. – Не подумал. По привычке вырвалось! Больше не п-п-овторится.
– Смотри, еще раз услышу, под трибунал пойдешь! – от басовитого напора дрожали стены.
Похоже, упоминание Высших Сил и спасло Илью.
На спрос позвали Егорку. Тот, разумеется, подтвердил, что новый медикус по самодурству людей извел. Другого и не ждали.
– Сколько дён ты тут? – спросил Горимысл Илью.
– Три недели.
– Седьмицы?
– Да.
– Твое везение! – И, к лейб-коновалу. – Что же ты, учитель нерадивый, не обсказал за те дни ученику про лекарства твои да про яды?
– Говорил, Горимысл Васильевич, говорил. Каженный день твердил. И про травы, и про декохты, и про мази. Про ту, что в корчаге, особо пояснял. Не слушает. Все норовит по-своему сладить. Взялся без дозволения увечья лечить. Едва потом человека отходили.
– Кого? Обзови.
– Запамятовал. Егорка, не помнишь?
– Неа. Ушел тот парень и сгинул. Убег, от нового медикуса спасаясь.
– Правду речет сирота, – опять сбился на блеяние Гаврила.
– А ты что скажешь в свое очищение, Илюшка Николаев сын Донков?
Мураш не ошибся: Горимысл был памятлив, умен и не склонен к поспешным решениям.
– Коллега, вероятно, вспомнил больного по имени Руслан со сложным переломом голени. – Илья успел несколько успокоиться. Руки уже не так чесались, свернуть лейб-душегубу шею.
– Из татаровей? – мимоходом спросил Горимысл.
– Не знаю. Не спрашивал.
– Много иноплеменных прозвищ у нас в слободе. Ладно. Говори дальше.
– Так складывать кости, как делает ваш медикус нельзя, – Илья начал с самого на его взгляд важного. – Кости сначала надо вправлять, только потом одевать лубки. Иначе человек останется калекой.
– Говорил я тебе! – взревел бас на медикуса. – Продолжай, Илюшка.
– Тот парень полностью поправился. Если его разыскать, думаю, он подтвердит. Да и сами все увидите.
– Где ж его сыщешь? – плаксиво запричитал Гаврила Петрович, – Бежал больной от дохтура сего страхолюдного, только пятки сверкали.
– Бежал?
– Улепетывал.
– Значит, ногу ему правильно твой помощник сложил, – неожиданно припечатал Горимысл.
Гавриле Петровичу осталось, прикусить язык.
– Приговариваю: Илюшку из лекарни забрать. Друг дружку потравите – ладно. Людей последних ведь изведете. Знамо, медикус за свою правоту ни здорового, ни больного не пожалеет. Ни старого, ни…
Малого, – закончил про себя Илья, – по тому что не было детей в благословенном городе Дите. Отсутствовали. Если и проявлялись, исчезали тотчас. А свои? Женщины не родют, – поведал, забежавший в гости Мураш. И дальше на расспросы любопытного проявленца отвечать не стал. Не знает в чем дело, или не велено говорить? Разносить, так сказать, вредные слухи? Низь-зь-зья!
Все как дома. Там тоже долго было низь-зья. А когда стало зя, голодный желудок и больная совесть заставляли пахать, а не заниматься трепом.
Навалилась каменная усталость. Илья стоял, глядя в одну точку, и тупо мыслил: жизнь в городе Дите и не жизнь вовсе. Сбил его тогда пьяный грузовик. И попал-таки грешный доктор в Ад, где нудно, пыльно, волгло, муторно… и вечно. Однако вон же – умирают. Ну, это те, кому особо повезло.
– Очнись, Илюшка, – прогремело над ухом. – Ступай за мной.
А на улице, когда выбрались из влажной духоты:
– Пондравился ты мне. Будешь при комиссии сидеть, хвори определять.
Душа, ловившего каждое слово лейб-медикуса, явственно поползла в пятки, по пути освобождая от себя организм. Личико на глазах сморщилось, будто шарик сдули. Руки повисли. А там и весь он отстал.
В гору поднимались неспешно. Впереди, естественно, Горимысл. За ним – свита, в хвосте которой терялся Илья. Он быстро устал. Стало жарко. Пришлось снять куртку и нести в руках. Тошнило. Мысли объявлялись отрывочные и не вполне логически безупречные. Пондравился? – это как? Это что? Горимысл свет Васильевич, так, укрепляет свои позиции против Хвостова? Или честно болеет за дело? Правдоподобно и от того опаска пробирает. Видели, знаем, плавали. Как выручил-поднял проявленца, так и скормит его при случае. Не жалко. Кто Горимысл и, кто Илья? А если «пондравился» и есть главный аргумент, от которого все танцуется в городе Дите?
Ну, попросят тебя, присмотреть за Хвостовым: что сказал, что сделал; компромата накопать…
Какая же, хрень в голову лезет! Это – инхфекция, не иначе. Должно, от лейб-коновала заразился – подлючесть кудрявая, передается при словесном контакте, распространяется на не привитых. Привитые переносят в легкой форме, исключительно молча.
Так, о чем я думаю? О человеческих ценностях? Браво! Тащусь в мэрию города Дита, находящегося согласно описаниям, где-то в шестом круге Ада, и размышляю о подлости. Вы, г-н Донкович, рехнувшись? Или все же не Ад? Значит – выжить! Зубами прогрызть дорогу назад. А если придется – по трупам?
Илья остановился. Комиссия уходила. Следовало отдышаться. Предыдущая мысль канула. Он не стал ее догонять. Не захотел?
Или время не пришло?
Мэрия располагалась в здании из трех этажей – поверхов – как отрекомендовал Гороимысл. Новому эксперту показали его комнату. Казематик с узким оконцем под потолком даже умилил. Три недели в людной палате под стоны увечных и храп Гаврилы научили ценить одиночество.
Провожатый, объяснил насчет ужина: вечером на раздаче получишь свою порцию, день нынче не присутственный, так что, обеда не положено. Фиг с ним, решил Илья и, наконец, во исполнение своей первой в городе дите мечты, разделся и завалился спать в настоящую, хоть и жесткую постель.
Первые дни в мэрии прошли под непрерывные вопли Хвостова. Случись, комиссарской воле воплотится в материальную силу, от Ильи осталась бы куцая горка пепла. Но Горимысл веско укоротил сутягу, дескать, дохтур прошел большинством голосов. Решили: будет эксперт в комиссии. Не хочешь подписывать – твое дело. Крики поутихли. Хвостов, разумеется, не примирился, но на время оставил попытки выжить Илью.
Дело, к которому его определили, оказалось не пыльной, муторной, как утро рабочего дня синекурой. Илья быстро заскучал. А заскучав, приступил к расспросам. Устройство здешнего мира, /если оно – мир/ему так никто и не растолковал. Похоже, сие не очень интересовало здешних невольных поселенцев. Живут себе, и живут. Крыша над головой есть. Каша – два раза в день. Дома жены отдельные еще чего сготовят. Дело исправляют. Вон опять проявленец попался, а что на решетку кидается, так то от испуга. Погоди маленько, дни через три в себя придет. И приходили. Отвечали на положенные вопросы. Если Илья просил, раздевались, показывали раны или увечья. На дальнейшее его юрисдикция не распространялась. Илья как-то заметил на одном до посинения испуганном мужичке вшей.
– Не плохо бы санитарную обработку провести. Хоть помыть его.
– Ништо, – отозвался Горимысл. – Сами сдохнут. Заметил, аль нет? Ни тараканов тут, ни мышей. А какая и забежит, так то – проявленка. Ее велено ловить и Иосафат Петровичу сдавать. Он распорядится.
– Вы их убиваете?
– Придумал тоже. Зачем скотину губить? Господин Алмазов к себе тварь забирает. У него они живут, а кои и расплождаются.
На вопрос, кто такой г-н Алмазов, тот же Горимысл коротко бросил:
– Сам увидишь.
Потом Илья докопался до приходных книг – гордости Иосафата Петровича. Почерк председатель трибунала имел ровный и убористый. Но в тексте наличествовали элементы дореформенной письменности. Яти и ижицы страшно мешали при чтении. Илья не сразу приноровился. Зато через некоторое время уразумел: численность населения Алмазной слободы города Дита была практически постоянной. В месяц проявлялось от трех до пяти человек. Такое же количество погибало на очистных работах и в других передрягах. К тому же, периодически собирались этапы в отряды. Осужденные на такую суровую меру ждали отправки в тюрьме.
Илья спросил о летосчислении. Ему пояснили: ни к чему сие народу. Сколько же лет здешней истории? – не унимался Донкович. А бес его знает. Выяснилось, раньше счет нет-нет да вели. Но периодически наступало лихолетье: то моровое поветрие, то нашествие диких тварей с суши, то обрывался приток проявленцев. Слобода вымирала мало не вся. Народ начинал роптать. В воды реки, традиционно, летела городская верхушка. Ее место тут же занимали выборные. Они и начинали отсчет новой эры.
На другом берегу скучилась Игнатовка. Две слободы соединял монументальный мост. Его, как понял Илья, пытались однажды снести. Не получилось. Строили в древние времена города Дита основательно. После неудачной попытки разрушить единственную связующую коммуникацию, власти с той и с другой стороны постановили: держать на мосту приграничную стражу. Переход из одной слободы в другую оговаривался отдельно: если человеку, преследуемому толпой, удавалось вбежать на мост и там, отбившись от гонителей и стражи, добраться до середины, он принимался в сопредельную слободу. Дальнейшее его ждали непременный карантин, отдельное поднадзорное поселение, отказ в любой должности, кроме общих работ. Человек годами числился в подозрительных. На него частенько сваливали вину, и он с очередной партией уходил в отряды. Наверное, именно поэтому беглецы с Игнатовской стороны случались чрезвычайно редко. А из Крюковки и того реже. Однако тамошний режим считался менее враждебным, и такие перебежчика, как, например, Ивашка, могли претендовать на лояльное отношение властей.
Кроме того, существовала особая категория насельников – снулые. Илья заподозрил, что они-то как раз и составляют большинство. Многие люди вскоре после проявления начинали утрачивать яркую индивидуальность. Иногда в течение нескольких даже дней. Некоторые чуть дольше придерживались собственной культуры, но и они очень быстро превращались в неотличимых друг от друга обитателей дальних кварталов. На них, будто, ложился пыльный, серый налет. Метаморфозы, однако, на том не заканчивались. Со временем такие проявленцы превращались в подобие людей: ходили по улицам, исправно два раза в день являлись за пищей, но никогда, ни с кем не говорили и не работали. Они всегда поодиночке бродили среди каменных коробок, далеко, впрочем, от собственного жилища не удаляясь. Они не умирали, но и не жили. Снулые – одним словом.
Илья поинтересовался у Горимысла формами правления в соседних слободах-государствах.
