Kitabı oku: «Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону», sayfa 13
За человеком, еще казавшимся ей необходимым в 60-х годах, она не признает другого таланта, кроме умения выставить напоказ достоинства, не принадлежащие ему. «Никто не владел этим искусством в большем совершенстве. Из ничего он умел устроить себе великолепную одежду из чужих перьев…»
«Она отделалась от него из зависти и самолюбия, – писал де Верак в 1781 году, – чтоб не могли сказать, что он принимал участие в успехах, о которых она мечтает. Как только ей показалось, что она может обойтись без него, она решила его судьбу».
Устранение от дел и, наконец, исчезновение Панина совпадают с торжеством австрийской политики на берегах Невы и окончательным разрушением прусского союза. Однако между этими двумя событиями нет, по крайней мере, прямой связи, как между причиной и следствием. Панин, правда, был защитником этого союза. «Не бойтесь, – говорил он в 1783 году Сольмсу, – пока не услышите, что мою постель вынесли из дворца…» Постель его оставалась во дворце до 1783 года; но влияние прекратилось гораздо раньше этого времени. Несмотря на его несочувствие, раздел Польши считается одним из блестящих дел его карьеры. Два других – как злобно заметили – обмен Голштинии на шесть кораблей, которых Дания так никогда и не доставила, и воспитание Павла.
Вспомогательную причину несогласия, с первого часа возникшего между императрицей и министром и окончившегося устранением последнего, следует видеть в либеральных идеях, внесенных в управление воспитателем Павла. И Екатерина со своей стороны внесла такие же; но мы знаем, как она их применила. Панин отказался последовать за ней в такой быстрой перемене. Говорили о проекте конституционной реформы, которую он якобы выработал в 1776 году сообща с первой женой великого князя. В этом году великая княгиня Наталья умерла от родов, и стали циркулировать зловещие слухи, обвинявшие повивальную бабку, помогавшую великой княгине. «Несомненно, – пишет в своих записках князь Долгорукий, – что эта женщина разбогатела и что Потемкин бывал у нее».
Одно достоверно: что, постепенно удаляясь от философского и гуманитарного идеала, улыбавшегося ей в молодые годы, и с каждым днем утверждаясь в своих наклонностях к личной и непосредственной власти, Екатерина все менее и менее оказывалась расположенной терпеть вокруг себя людей с умом и характером Панина. Чтобы заменить их, она придумала и создала тип чиновников, покорных ее воле.
Одним из таких чиновников был Александр Андреевич Безбородко, сделавший за несколько лет блестящую карьеру благодаря своим огромным способностям.
Он был замечен графом Петром Румянцевым еще в годы недавней войны, Безбородко обладал уникальной памятью, аккуратностью в распределении деловых бумаг, превосходно владел письменной речью, – все эти достоинства позволили рекомендовать его Екатерине II в качестве секретаря. Екатерина II сразу почувствовала незаменимость его. За короткий срок он стал ведущим сотрудником секретариата императрицы. Естественно, что подготовкой к поездке в Могилев занимался и Александр Безбородко. «В иллюминациях и других праздниках могилевских, ваше сиятельство, постарайтесь избежать постановления имени ея величества, – писал А. Безбородко 4 апреля 1780 года белорусскому наместнику графу З.Г. Чернышеву, – учреждая оныя так, чтобы могли они сходствовать, например, к доброму согласию государей, утверждаемому персональным знакомством их, и происходящему из того благоденствию и тишине для держав их. По словам ея величества, не дозволить, чтобы тут где-нибудь названием или символом был вспомянут мир Тешенский» (Сб. ист. общ. Х XVII, 65).
Екатерина II, отправляясь в Могилев с большой свитой царедворцев и секретарей, испытывала волнение от необычности встречи с правителем иных устремлений. Иосифу II тоже было тревожно, ведь только что был заключен Тешенский мирный трактат, где Австрия была ущемлена в своих захватнических устремлениях. И только благодаря российской императрице и французскому королю. Как поведет себя императрица, почувствовавшая, став в центре мировых решений, сладость своей европейской власти? Иосиф II будет путешествовать под псевдонимом графа Фалькенштейна, поэтому не нужна официальность, приемы и прочее, он заранее предупреждает императрицу, что испытывает радость от предстоящей встречи, каковы результаты этой встречи не оказались бы. Екатерина II удивилась тому, что император хочет предстать перед ней как граф Фалькенштейн, нет, она не забудет, что эта встреча двух руководителей ведущих государств Европы, от их решений будут зависеть политические связи на континенте.
Некоторые стороны этих бесед описаны Екатериной II в письмах барону Гримму:
«Могилев, 25 мая 1780. Я приехала сюда вчера утром и нашла г. Фалькенштейна, который находился здесь уже двое суток. Узнав, что я ускорила мое путешествие на четыре дня с целью приехать раньше его, он поскакал днем и ночью и прибыл сюда до меня. Вчера мы целый день провели вместе. По-видимому, он не скучал. Я нашла, что он очень образован, любит говорить и говорит очень хорошо. Целый день шел дождь, заставивший нас провести вечер вместе, точно как бы в зимнее время года. Образцовыя училища (Normal – schulen) были вчера одним из предметов нашей беседы. Судя по тому, что я об них слышала, это должно быть превосходное изобретение; но нам-то нужны будут образцовые учителя. И тут тоже я нашла, что дети иной раз непохожи на своих родителей. Мы, кажется, не особенно богомольны, что выражается особливо в выборе книг для чтения. Однако «Эпохи» еще не попались ему в руки. Знаете, когда видишь переодетых кесарей, точно будто поднимаешься на воздух: нос кверху, и обнюхиваешь воздух, что, как вы сами можете понять, мешает с должною тщательностью отвечать на получаемые письма…
26 мая. Вчера вечером мы были в комической опере и, беседуя со мною, г. Фалькенштейн наговорил вещей достойных напечатания. Мысли у него глубокие и конечно послужат к бесконечной его славе, если он приведет их к исполнению. Я не смею оглашать их, потому что они были передаваемы мне на ухо, не из плутовства, а из скромности…
27 мая. Отсюда, сидя в шестиместной карете, рядом друг с другом, граф Фалькенштейн и я, мы едем в Смоленск, до которого двести верст. Оттуда он поедет в Москву и возворотится через Петербург, куда я отправлюсь ждать его. Мы говорили про все на свете, следовательно, и про вас, а как он все знает, то ему известно, что вы были в Вене с графами Румянцевыми. <…> Нынче утром граф Фалькенштейн и я были у католической обедни, которую служил Могилевский епископ в сослужении иезуитов, экс-иезуитов и представителей всякого рода духовных и недуховных орденов; мы больше смеялись и болтали, чем слушали: он мне разъяснял, а я раскрывала рот и поучалась. Прощайте! Бумага вся вышла…
Царское Село, 25 июля 1780. Граф Фалькенштейн выехал отсюда 10 числа и теперь должен быть близко от Вены. Не знаю, как довольно похвалить его. Мало людей с таким основательным, глубоким и просвещенным умом. Высокий союзник мой заказывал торжественную обедню за упокой души Вольтера. Но я не люблю подражать. К тому же не годится обижать живых из любви к покойникам. <…> Узнайте мне, если можете, что думает барон Дальберг об австрийских образцовых школах. Я много слышала об них хорошего, и потому запаслась всеми книгами, которые до них относятся. Граф Фалькенштейн доставил мне их самолично. Он говорил мне, что об вас до него доходили отличнейшие отзывы, и я просила его быть уверену, что эти отзывы справедливы» (РА. 1878. Книга 3. С. 63–65).
В день своего отъезда из Могилева, 30 мая, императрица вместе с императором Австрии заложили каменный храм, в церемонии принимали участие и Безбородко, и Петр Румянцев, и другие именитые лица. Екатерина II и Иосиф II посетили Оршу, Красный и Смоленск. Екатерина отправилась в Петербург, Иосиф – в Москву. Во время этих встреч и посещений повсюду, как писали биографы, им оказывали «искреннее радушие».
О переговорах в Могилеве Александр Безбородко дал подробный отчет в письмах графам Александру и Семену Романовичам Воронцовым, с которыми он был дружен.
1 июня, писал А. Безбородко, прибыл курьер и «привез бумаги, касающиеся до заключения известных конвенций. Они были два раза читаны, и я редко видел государыню в таком удовольствии. Ей понравились письма: депеша к г. Сакену и письмо к ней графа Никиты Ивановича (Панина. – В. П.). Все сие тотчас аппробовано было, о чем она пишет особливо графу Никите Ивановичу. Ваше сиятельство теперь видите, что начатое дело продолжать не перестают и постоянно в тех же правилах пребывают.
Не видел, чтоб в малейшее с другой стороны вопреки тому употреблено усилие. Впрочем, ни инструкция флота, ни сии бумаги не были сообщены прежде никому, как уже после конференции показаны были графу Петру Александровичу (Румянцеву. – В. П.)».
Продолжая описывать события, происходившие в Могилеве, Александр Безбородко 3 июня 1780 года писал графу А. Воронцову: «Между разговорами, которыми приезжий гость меня ежечасно удостаивает, спрашивал он меня, между прочим, о образе управления делами ея императорского величества, и дивился, когда я на вопрос его сказал, что все депеши министерства нашего не инако к министрам у дворов посылаются, как по апробации проектов самою государынею; что ни одна бумага не проходит, которую в оригинале не была бы представлена ея величеству; ибо он думал, что реляции или письма подносятся ей только кратко и то, что прямо достойно ея любопытства. Продолжая часто свои похвалы графу Румянцеву и другим, с кем он сделал знакомство, и говоря, что мы не можем жаловаться на недостаток людей, обратился пока к иностранному департаменту и начал выхвалять слог наш, утверждая, что чтение многих бумаг, двору их сообщенных, во время войны с турками и во время последней негоциации между их и Берлинским двором, доказало ему, сколь искусно и хорошо у нас пишут. Тут вступил он в похвалу Никите Ивановичу, говоря, что он рад приобресть его знакомство, что достоинства приватных людей не столько признаваемы бывают при них, как после их, – авантаж одних государей, коих таланты при жизни их более приметны и ощутительны; но тут, по его словам, часто участвует и похлебство. Я сказал ему, что и они имеют министра, великую славу приобревшего благоразумным управлением дел, ему порученных; но он мне тут сказал, что он отдает всю справедливость достоинствам князя Кауница, но не находит, чтоб ему было столько случаев и обстоятельств показать себя, как графу Никите Ивановичу, который по сие время имел репутацию министра в делах, всю Европу интересующих, и такую силу, что можно приписать ему, как девиз: fiat et fit (да будет и бысть). После того распространился он о трудности и звания министра иностранных дел, объясняя, что управители других частей, имея дело с подданными государей своих, не имеют никакой заботы, как только приказывать и ожидать повиновения, а иностранных дел министр нередко должен повелевать людьми, кои никак повиноваться не привыкли, и иметь в виду не тесные пределы земли своей, но целую, так сказать, вселенную».
Иосиф II спросил Александра Безбородко, служил ли Панин в войсках, имеет ли он военную биографию, и очень хорошо отзывался о секретаре в Министерстве иностранных дел Петре Васильевиче Бакунине. Высоко отозвался о Павле Петровиче: «Я люблю в нем ту точность, с которою, как все меня уверяют, отправляет все дела, какие на себя он имеет. Таковая точность вещь есть редкая в молодых летах, но она нужна, и в особах его состояния тем полезнее, что, без сомнения, в свое время и сделанное удержит, и недоконченное совершит» (Сб. ист. общ. Х XVI. 69, 372–373).
Александр Безбородко вел дневник пребывания Екатерины и Иосифа в Могилеве, записи этого дневника императрица посылала Павлу Петровичу, а как только Безбородко на четыре дня уехал в свою деревню, дневник не вели, а рассказы об оставшихся днях пребывания Иосифа II она пообещала предоставить Павлу после приезда в Петербург.
Встречи в Могилеве и переговоры имели серьезное значение в будущем. Решили говорить откровенно о своей внешней политике, Екатерина спросила, почему бы Австрии не занять Папскую область, завладеть Римом, а Иосиф II в ответ спросил, а почему бы России не захватить Константинополь (как только родился второй сын у великокняжеской четы, названный Константином, широко разлетелась молва о том, что Константину предстоит властвовать в Константинополе, так гласила молва). Нет, сказала Екатерина, она против подобных завоеваний, вот Крым – исконная русская земля, она мечтает о русском Крыме. Фридриха II дружно осудили как интригана, который суется во все европейские дела, желая только одно – выгоды для Пруссии.
О своем пребывании в России и о переговорах с императрицей и другими официальными лицами Иосиф II подробно писал императрице Марии-Терезии (см.: Arneth. Maria Theresia und Joseph. S. 111, 256–259, 265–303).
«Напрасно некоторые современники, в том числе Дом, – писал профессор А. Брикнер, – держались прежнего мнения, что встречи такого рода обыкновенно, вместо сближения людей, приводят к противоположному результату. Свидание Иосифа с Екатериною сделалось исходною точкою истинной дружбы, прекратившейся лишь со смертью императора. Восхваляя способности и эрудицию Иосифа, Екатерина заметила в письме к Гримму, после отъезда императора: «Свидание в Могилеве имело полнейший успех». Из других источников мы узнаем, что и Иосиф был чрезвычайно доволен впечатлением, произведенным на него личностью Екатерины (Письма Гримма к Екатерине. СПб., 1880 // Сб. ист. общ. 56, 222). Английский дипломат Гаррис, донося об отъезде Иосифа, писал: «Граф Фалькенштейн нанес ужасный удар влиянию здесь прусского короля, такой удар, что, как я полагаю, это влияние никогда более не возобновится».
В среде людей, не расположенных к России, ходили разные слухи о неблагоприятном впечатлении, произведенном Иосифом в России. Так рассуждали Гёрц, Бретёль, шведский посланник и пр. Фридрих II все еще надеялся, что путешествие Иосифа в Россию не изменит политической системы в Европе (Брикнер А. История Екатерины Второй. СПб., 1885. С. 381).
Предчувствуя угрозу, Фридрих II направил в Россию наследника прусского престола, своего племянника, принца Фридриха-Вильгельма. Как только Иосиф услышал, что прусский принц направляется в Петербург, он тут же написал матери: «Принц Прусский сюда приедет в сентябре с целью испортить все полезное, что удалось мне сделать».
Но прусскому принцу ничего путного сделать не удалось, он холодно был принят в Петербурге, а Екатерина II через несколько дней его пребывания в столице посоветовала графу Панину побыстрее отправить его в Берлин. Так оно и получилось. Но великий князь и наследный принц прусского престола очень охотно говорили друг с другом о политике своих государств и в заключение дали торжественное обещание вечной дружбы. Прусский посол граф Гёрц в своем послании Фридриху II сообщил, что визит Фридриха-Вильгельма был удачным и полезным.
В переписке между прусским королем и российской императрицей внешне мало что изменилось. 1 октября 1780 года Екатерина II писала Фридриху II, что она по-прежнему высоко ценит «выражения старинной и ненарушимой дружбы» между ними.
Фридрих II, когда по всему миру разлетелась новость о Морском уставе, который защищает торговлю от всякого разбойничества на море, назвал эту весть одним из «чудес», которыми русская императрица усыпала всю землю: «Свидетель и почитатель столь славных предприятий, я счел должным воспользоваться для небольшой торговли этой страны покровительством, которое ваше императорское величество столь великодушно благоволит жаловать ей… Мария-Терезия сама призналась бы, что, независимо от некоторых соглашений с Мустафою, она была принуждена уступить восходящему гению побед великой Екатерины…» И снова Фридрих II подписывает письмо как «верный брат, почитатель и союзник», это письмо от 23 апреля 1781 года было его последним письмом к Екатерине II.
4. Размышления великой княгини Марии Федоровны
Получая из Могилева записки Александра Безбородко о ходе переговоров Екатерины II с австрийским императором, великий князь Павел Петрович не мог таить эти сообщения от Марии Федоровны, а Мария Федоровна делилась со своими приближенными, и прежде всего с графом Николаем Румянцевым, и секретные переговоры становились одной из тем бесед среди придворных малого двора.
У Марии Федоровны, постоянно думающей о своей семье в Монбельяре, мелькнула мысль: а почему бы свою сестру Елизавету не выдать замуж за эрцгерцога Франца, сына Леопольда Тосканского, брата Иосифа II? Великий князь нашел эту мысль превосходной и высказал ее Екатерине II, которая тут же согласилась передать ее Иосифу II, как только он вернется из Москвы в Петербург.
Летом 1780 года Иосиф II приехал в Петербург, побывал в Царском Селе, поговорил с Екатериной II о пунктах будущего мирного соглашения, она предложила передать России город Очаков, Крым, один или два острова Средиземного моря, Иосиф II напомнил ей свои требования при заключении этого соглашения, – присоединение нескольких провинций на Дунае и ряда островов в Средиземном море.
В итоге Екатерина II предложила ему нанести визит великокняжеской чете, у которой есть свои предложения для укрепления дружеских связей России и Австрии.
Иосиф II, познакомившись с Марией Федоровной и Павлом Петровичем, был сразу покорен красотой и обаянием великой княгини, у него даже мелькнула мысль, что если бы десять лет тому назад он встретил эту вюртембергскую принцессу, то сразу бы женился на ней – настолько она легла ему на сердце.
Продолжение этих событий описано самой Марией Федоровной в письме родителям 19 (30) июля 1780 года:
«За день до своего отъезда, на утренней прогулке, он (император) мне сказал:
– Я имею большую просьбу к вашему императорскому высочеству.
– Какую просьбу, граф?
Он ответил:
– Осмеливаюсь просить вас, если вы полагаете, что я могу оказать какую-либо услугу принцу, вашему отцу или вашему дому, то располагайте мною; вы найдете меня всегда готовым доказать вам, насколько я к вам привязан.
Я ему ответила на это:
– Я, конечно, никогда не говорила бы с вами, граф, о себе лично; но так как вы мне делаете честь, начав сами такой разговор, то позвольте мне воспользоваться этим случаем, чтобы рекомендовать вашему вниманию моих родителей и мой дом; вам известно, граф, как я люблю свое семейство.
Тогда он прервал меня, сказав:
– Испытайте меня, и вы увидите, честный ли я человек».
После этого разговора и прямого предложения поговорить с ее родителями о возможном браке принцессы с эрцгерцогом Францем, наследником австрийского престола, Мария Федоровна поняла, что ее покровитель и покровитель всей ее семьи придет в негодование, узнав об этой новости. Но чувство семейной выгоды победило ее душевные колебания.
Казалось бы, не такое уж значительное событие наметилось в мире – предполагаемая свадьба, – но именно оно нарушило устойчивое положение между европейскими дворами. Фридрих II убедился, что Екатерина II меняет систему своих внешнеполитических взглядов, сближается с Австрией и Францией, следовательно, отношения с Пруссией будут более прохладными, прекращается столь милая переписка с императрицей. Источник разногласий – семейство принцев Вюртембергских, и ведь три прусских офицера принадлежат именно этой семье. Преследования этих офицеров были настолько унизительны, что принцесса-мать пожаловалась на эти притеснения Марии Федоровне, а та тут же доложила суть письма императрице. Екатерина II пообещала оказать покровительство предстоящему браку и, узнав о согласии родителей принцессы Елизаветы на брак, тут же написала Иосифу II, что он может заехать в Монбельяр и просить руки Елизаветы для наследного принца Австрии. И в июле 1781 года Иосиф II из Парижа заехал в Монбельяр и сделал официальное предложение о браке от имени эрцгерцога Франца. Родители принцессы Елизаветы приняли это предложение.
Еще в мае 1781 года Екатерина II в беседе с великокняжеской четой высказала пожелание, что им пора посетить европейские страны. После этой беседы все чаще при малом дворе начали обсуждать вопрос о пользе путешествия. Екатерина II, опираясь на опыт императора Иосифа II, разрабатывая планы этого путешествия, решительно исключила Берлин как одно из мест путешествия, намеченного Павлом Петровичем. Мария Федоровна составила свою программу путешествия и показала своим ближайшим друзьям и, главное, графу Панину. К сожалению Марии Федоровны, ближайший друг Н.В. Репнин был недоступен. Сохранилась эта записка и замечания Н.И. Панина: «I. Следует начать говорить об этом (т. е. о путешествии) не как о формальной просьбе, но как о желании, обнаруживая стремление последовать примеру, который только что подало столько государей, и в особенности нужно ссылаться на императора, на желание просветить себя. Но, чтобы обнаружить это желание, нужно выждать удобного случая». Здесь Н.И. Панин заметил: «Даже не это, а путем разговора и рассуждений по поводу устанавливающегося обычая, что молодые принцы путешествуют для приобретения познаний. Здесь было бы недурно вставить похвалу пользе, извлеченной императором. При сем следует заметить, что все это не должно быть высказано разом и не выжидая ответа или возражения, которые могут сделать на каждую отдельную мысль, а следует вести разговор таким образом, чтобы не идти дальше прежде, чем предшествовавшая мысль не будет вполне закончена».
Далее следуют еще шесть пунктов размышлений Марии Федоровны, которые она изложила для друзей и единомышленников: «<I.> II. Об этом желании следует заговорить, по крайней мере, шесть недель спустя после отъезда наших друзей и выбрать благоприятный день. Если не попадутся на эту удочку, нужно оставить затронутую мысль и вернуться к ней некоторое время спустя, но, опять-таки, не как к формальной просьбе, но как к личному желанию, повергаемому на благовоззрение императрицы». Панин написал: «Этот пункт хорош».
«III. Путешествие может быть совершено лишь в строжайшем инкогнито, чтобы иметь большую возможность выполнить цель этого путешествия – обогатить цель этого познания». Панин написал, что «об этом следует говорить лишь тогда, когда будет одобрена мысль о путешествии».
«IV. Выбор свиты, которая должна сопровождать нас, представляется императрице, но, конечно, несмотря на это, можно и даже должно откровенно и с полным доверием высказать ей, что желали бы, чтобы она разрешила тому или другому сопровождать нас, так как при условии, что эти лица уже побывали в иностранных землях, они явились бы неоцененным пособием для нас, но, во всяком случае, следует просить об этом, как о милости, суметь попросить таким образом, чтобы не могли отказать в нем». Панин написал: «Конечно, как о милости, но крайне осторожно и не настаивая сразу».
«V. Дети. Нужно сказать, что нельзя было бы доверить их в лучшие руки, чем в руки их бабушки; что таким образом мы вверяем ей наше драгоценное достояние, будучи вполне бесспорно уверены, что они не могли бы быть под лучшей охраной; одним словом, на эту тему следует говорить ей самые дружественные и самые нежные вещи». Граф Панин написал: «Очень хорошо».
«VI. Сначала нужно сказать, что мы начнем с Вены; при этом случае можно наговорить ей лестных вещей для нее и для императора». Н. Панин написал: «Очень хорошо».
«VII. «В случае если бы она пожелала сократить время путешествия, по-видимому, можно возразить, что хотели бы увидеть поболее стран и не ограничиваться каким-нибудь одним государством; впрочем, раз мы выедем за границу, продолжительность этого путешествия будет зависеть от нас». Но тут Н.И. Панин предостерег: «Как не нужно торопиться указывать страны, которые именно хочется видеть, так равно не нужно восставать против воли, которую выскажут во время рассуждений с вами, так как после того, как уже уедете, можно будет с большей легкостью избрать одну дорогу вместо другой».
После недолгих размышлений Екатерина II писала императору Иосифу II:
«Позволяю себе на этот раз побеседовать с вашим императорским величеством о предмете, особенно близко меня занимающем. Таково действие великого примера! Несколько времени тому назад сын мой заявил мне о своем желании посетить иностранные земли, и в особенности Италию. Я могла только согласиться на такое желание, столь благоприятное для увеличения его познаний. Осмеливаюсь просить ваше императорское величество разрешить проезд его через ваши владения и позволить ему и его супруге представиться вам этой зимой в Вене. Они выедут отсюда, как следует полагать, в конце сентября, так как привитие оспы моим внукам должно предшествовать путешествию. Маршрутом от Могилева и Киева до Брод для них послужит прошлогодний путь графа Фалькенштейна.
С истинным удовольствием я передаю их в ваши руки. Преисполненная доверия, я не сомневаюсь, что они воспользуются у вас священными правами гостеприимства, и надеюсь, что дружба ваша доставит им подобный же прием у его королевского высочества великого герцогства Тосканского, с которым моим путешественникам предстоит вступить в столь близкую родственную связь и который, впрочем, в течение двенадцати лет явил уже столько доказательств своего расположения к русскому народу».
Екатерина II написала письмо фельдмаршалу Румянцеву, в котором дала указания о том, чтобы всеми способами оказать содействие в путешествии великокняжеской чете, они должны побывать в Киеве, в Польше, а для этого нужны лошади и прочее необходимое для благополучного путешествия. Кабинет-министры канцелярии тоже должны были разослать свои послания по столицам иностранных государств, куда предполагались визиты Павла Петровича и Марии Федоровны.
Мария Федоровна была счастлива оттого, что в самое ближайшее время она увидит чуть ли не всю свою семью, родителей, сестер, кого-то из братьев, которые приедут в Вену, чтобы познакомиться с новыми родственниками: принцесса Елизавета Вюртембергская выходит замуж за наследного принца Франца, сына герцога Тосканского.
Граф Николай Петрович Румянцев и князь Андрей Куракин были включены в свиту цесаревича.
19 сентября 1781 года Екатерина II, царедворцы большого и малого дворов присутствовали при отъезде из Царского Села княжеской четы в зарубежные страны для пополнения своих знаний. Мария Федоровна вела себя ровно, но, прощаясь с детьми, не сдержала чувств и трижды падала в обморок, в полубессознательном состоянии ее и усадили в карету. Николай Петрович с болью переживал случившееся. Видел, как великий князь тоже чуть не плакал, но крепился, помогая великой княгине. Екатерина II крайне удивилась такому проявлению эмоций. Но в донесении английского посла Гарриса своему правительству было сказано: «Нет ни малейшего сомнения, что необыкновенная чувствительность их императорских высочеств вызвана не одной только разлукой с детьми. Граф Панин наполнил их умы опасениями, и они уехали под сильным впечатлением ужаса» (Шильдер. Примечания).
Но Екатерина II пока не догадывалась о роковой роли графа Панина, и 21 сентября, через два дня после отъезда из Царского Села, писала своим детям: «Ваши ответы, дорогие дети, которые вручил мне Дивов, и то, что он мне сообщил, уменьшили мое беспокойство насчет состояния здоровья моей дорогой дочери. Если бы я могла предвидеть, что при отъезде она три раза упадет в обморок и что ее под руки отведут в карету, то уже одна мысль о том, что ее здоровье придется подвергнуть таким тяжким испытаниям, помешала бы мне дать согласие на это путешествие. Нежность, которую вы оба выказываете мне, дорогие дети, правда, облегчает скорбь, причиненную мне вашим отсутствием; но мое чувство к вам говорит и повторяет вам: возвращайтесь, как только это будет возможно, будь это из Пскова, Полоцка, Могилева, Киева или из Вены, потому что ведь, в конце концов, мы без всякой уважительной причины переносим печаль такой разлуки. Итак, спросивши свое сердце и ум, я прихожу к заключению, что вам, если вы не находите никакого удовольствия продолжать путь, следует решиться тотчас же возвратиться назад, под предлогом, что я написала вам вернуться ко мне. Дети ваши, которых я только что видела, здоровы» (Шильдер. С. 126).
Получив это письмо, Павел Петрович и Мария Федоровна спокойно продолжали свой путь. Повсюду в Пскове, Полоцке, Могилеве, Чернигове их ждали сменные лошади, приемы губернаторов, обеды, порой танцевальные залы. В Киеве их встретил фельдмаршал граф Румянцев, 14 октября устроили праздничный вечер по случаю дня рождения великой княгини Марии Федоровны, а на следующий день отправились в город Васильков, в Вишневце произошла встреча с польским королем Станиславом Понятовским, который молодые годы провел в покоях великой княгини Екатерины Алексеевны.
В Тропау их встретил император Иосиф II, и 10 ноября путешественники прибыли в Вену, где Мария Федоровна с радостью обнимала своих родителей, сестру Елизавету, которые приехали договориться с эрцгерцогом Францем и его родными о свадьбе с принцессой Елизаветой Вюртембергской.
«Прошу вас, любезный друг, передайте королевской семье мою благодарность за участие, которое они принимают во мне по случаю моего путешествия, – писал Павел Петрович барону Сакену из Вены 3 декабря 1781 года. – Вы знаете мое к ним расположение, знаете и цену моей признательности… Скажу вам насчет моего здесь пребывания, что мы живем как нельзя лучше, осыпанные любезностями императора и пользуясь вниманием со стороны прочих; вообще это прелестное место, в особенности когда находишься в кругу своего семейства. Я желал бы удвоиться или утроиться, чтобы успеть все видеть и сделать… Мы прилагаем все усилия, чтобы проявить нашу признательность. Но зато у нас почти нет минуты покоя для того, чтобы выполнить обязанности, налагаемые на нас оказываемым нам вниманием и вежливостью, так и для того, чтобы не упустить чего-либо замечательного по части интересных предметов; а правду сказать, государственная машина здесь слишком хороша и велика, чтобы на каждом шагу не представлять чего-либо интересного, в особенности же, ввиду большой аналогии ее, в обшем, с нашею. Есть что изучать по моей специальности, начиная с самого главы государства» (Шильдер).
Император Иосиф II, после смерти Марии-Терезии ставший полновластным хозяином империи, испытывая дружеские чувства к России, к императрице Екатерине II, с доверием отнесся и к Павлу Петровичу, сообщив ему о том, что Австрия и Россия самое ближайшее время подпишут договор о секретном союзе, в котором роль Австрии строго определена – содействовать России в деле приобретения Крыма как одной из областей России. Мать ничего не говорила ему об этом, хотя нетрудно было догадаться после совещаний и переговоров в Могилеве, что так и будет. Великий князь был таким, как всегда и везде, он ни минуты нигде не прикидывался другим, он прямодушен, любезен, благороден, с детства привили в нем благородный образ мыслей, но он не сдержан, порой проявляет пылкость и колкость, чрезмерно чувствителен. Он знал, что эти качества – признаки его дурного характера. «Человек невольно делается неловким, – думал он в эти дни, – когда старается казаться не тем, что он есть на самом деле. Впрочем, так как мои действия были только действиями частного лица…»
