Kitabı oku: «Обрести себя», sayfa 5
Эдик
И влюбился я «неправильной» любовью: предметом моих воздыханий стал юноша.
Звали его на английский манер, Эдвард, – он именно так и представился, появившись в нашем классе в начале четвёртой четверти, когда уже было тепло, светило солнце и было не до учёбы. Над ним немного посмеялись, и он стал просто Эдиком.
Он родился и вырос в другой стране, что на острове, – отец его длительное время работал в каком-то представительстве. Сейчас они временно жили у бабушки, – его отец ждал нового назначения, а в школу его отдали, «чтобы не болтался по улице».
Он был симпатичным блондином, явно ухаживал за собой и, что вполне естественно, был во всём «заграничном»: он был здесь ненадолго и ему разрешили ходить не в школьной форме. Он был приветлив, строен, подтянут и спортивен, – дома, там, на острове, он играл в теннис. В то время у нас это было экзотической игрой.
Девичья половина класса «втрескалась» в него почти сразу, – это было трудно не заметить. Однако, он избегал дружбы с ними и больше общался с ребятами. Они, не скрывая, использовали его: он обещал помочь с заграничными шмотками и пластинками.
Всех несколько раздражала его манера говорить: про отца он говорил папА, – с ударением на последний слог, любил вычурность и вообще иногда говорил, как бабка из института благородных девиц. Его вначале хотели немного поколотить, чтобы не «выпендривался», – это было ещё до обещаний помочь с импортом. Но когда он объяснил, что его основной родной язык – английский, а по-русски он говорил только с престарелой гувернанткой, его оставили в покое. Про гувернантку он, конечно, наврал, – какие ещё могут быть гувернантки, – и ему никто не поверил, но перспектива кое-что от него поиметь перевесила. Решили, что он просто хочет выглядеть «оригиналом», – да и фиг с ним.
Некоторое время спустя, я начал ловить на себе его взгляды, а если мы встречались глазами, он смущённо переводил взгляд или опускал глаза. Мне такой интерес к моей особе с чьей-либо стороны был в новинку. Позже выяснилось, что он хочет подтянуть немецкий язык, а ему кто-то сказал, что он у меня – родной. И правда, через некоторое время он обратился ко мне с просьбой немного позаниматься с ним, не словами, и не грамматикой, – а диалогами. Я согласился, и мы договорились «как-нибудь» встретится. При ответном условии – аналогичным образом позаниматься со мной английским, – сам язык мы учили в школе, а возможность поговорить с «носителем» выпадала не каждый день. Решили, что я буду говорить по-английски, а он – отвечать по-немецки. И наоборот. И исправлять ошибки друг друга. Вроде, всё стало ясно. И в школе мы стали общаться почти каждый день.
Он мне постепенно начал нравиться; мы болтали о-том-о-сём по-немецки и по-английски. А потом, когда он узнал, что моя бабушка была профессором, а мы с сестрой ещё и свободно владеем латынью, он явно был польщён знакомством со мной. Не скрою, это мне тоже льстило. В разговоре со мной, он становился проще, – эта вычурность у него куда-то пропадала, – и меня это очень устраивало.
Однажды, был дождь, и урок физкультуры был в зале. Играли в баскетбол, – мальчишек разделили на три команды. Девчонок увели на гимнастику. Играла пара команд, в одной из которых играл Эдик. Их команда, чтобы было видно, кто за кого, играла без маек, другая – в майках. На уроке, при судействе, это обычно называлось «голые» и «майки». Команда, в которой был я, сидела на скамейке и ждала своей очереди: играть с победителем.
Как и бывает в игре, все бегали, прыгали, давали пас. В общем, ничего необычного. Я смотрел на Эдика и вдруг почувствовал, что любуюсь им. Он в ответ, часто бросал на меня, как мне показалось, заговорщические взгляды, будто у нас с ним есть какая-то общая тайна. Он был одет в короткие и, видимо, очень тонкие, белые шёлковые трусы и на ногах были белые теннисные ботинки. Я впервые видел его полуобнажённым. Он был красив как Аполлон! Мне показалось, что под этими тонкими трусами ничего нет: рельеф его тела сзади и спереди явно выдавал голое тело. Это на уроках физкультуры не разрешалось, – под трусы требовали надевать плавки, чтобы «кое-что» было подтянуто к телу, – но, видимо, Василий Степанович на этот раз нарушения просто не заметил. Я пригляделся, – так и есть: скрытые спереди части его тела были явно свободны.
Вдруг я заметил, что плоть его поднялась и окрепла! Он был совсем рядом, стоял ко мне боком, и я не мог этого не заметить. Видимо, чтобы скрыть это, он немного нагнулся, повернулся задом и случайно прикоснулся к моему лицу ягодицами. Это длилось буквально пару секунд, не больше, после чего он отошёл немного в сторону. Во мне всё как будто взорвалось, – я опять почти потерял рассудок, – очень сильно возбудился и почти сразу разрядился. Я был в шоке! Чтобы скрыть свой позор, я сделал вид, что у меня прихватило живот, согнулся в три погибели и, прикрываясь руками, пошёл к выходу.
– Живот? – спросил Василий Степанович.
– Ага… – ответил я.
– Проводить?
– Нет, сам дойду…
Также согнувшись, я добрался до двери. Как только дверь за мной захлопнулась, выпрямившись, я с облегчением увидел, что предательские пятна на моих трусах почти незаметны.
«Слава Богу, я в плавках!» – подумал я и бегом понёсся в туалет.
«Лишь бы там никого не было! Лишь бы там никого не было!» – молил я на бегу…
Благополучно добравшись до туалета, я с облегчением увидел, что он свободен, – техничка уже ушла, а учеников ещё не было. Озираясь, я снял правки из-под трусов, намочил и протёрся ими.
«Фу! Пронесло!»
Когда я вернулся в зал, Василий Степанович спросил:
– Как самочувствие?
– Намного лучше, – сказал я, но на всякий случай сделал страдальческое лицо.
– В медкабинет проводить?
– Нет, я лучше домой…
– Бывает… – сказал Василий Степанович и бросил мне ключи от раздевалки.
Кто-то вдогонку мне весело крикнул:
– С облегчением!
До окончания урока я успел одеться и уйти, никто ничего не заметил.
С этого дня, Эдик стал являться мне в моих грёзах: снова и снова я представлял себе его улыбку, его вздыбленную плоть под белыми трусами, и он касался моего лица своими ягодицами… Я совсем потерял покой.
И у меня появился новый страх: а вдруг я «тот самый», – «не Такой»!
Это продолжалось пару недель. В школе Эдик явно искал повод прикоснуться ко мне. Его прикосновения вызывали у меня лёгкую дрожь и опять будили фантазии…
Наконец, мы назначили день, и он пришёл к нам домой. Я был один. Было тёплое майское воскресение. Он был с ракеткой, во всём белом: в теннисных трусах, гольфах и теннисных ботинках, в тонкой майке, а на руке висела белая курточка с чёрными полосками на рукавах. Увидев его, я судорожно сглотнул…
Он извинился за свой неподходящий вид, и объяснил, что они с папА утром играли в теннис на даче у отцовского приятеля, немного увлеклись, и, чтобы ему не опоздать, водитель этого приятеля привёз его на служебной машине, – заезжать домой, чтобы переодеться, уже не было времени.
И мы начали занятия. Сначала мы сидели за столом, взяв диалог из учебника, я произносил фразу, переводя её на английский, а он – на немецкий, в общем, как тогда договорились. На мгновение мне показалось, что он мог бы обойтись и без этих занятий: язык он явно знал лучше, чем пытался это показать. Меня это несколько удивило, но он всегда был странноватый, и я не придал этому значения.
Потом он предложил игру: мы встаём друг напротив друга, сначала я касаюсь, например, его носа, и он называет это по-немецки, а я проверяю, потом – уха, и так далее, а потом мы поменяемся. Меня давно манила красота его тела, – я затрепетал и с радостью согласился.
Началась игра. Я коснулся его лба, – он назвал его правильно, потом – уха, плеча… Когда я коснулся его груди, он как-то хитро улыбнулся, и перехватив мою руку, тихо спросил:
– А как по-немецки будет «пенис»?
С этими словами, он обхватил мою ладонь, потянул меня за руку и быстро сунул её себе в трусы. Я опешил!
И там… Там был «дружок», он был твёрдый и шевелился!
В это мгновение мой старый детский ужас овладел мной:
«Дядя Боря»!
Я выдернул руку и ошалело отскочил от Эдика. Увидев моё смятение, он сказал, что неудачно пошутил, и быстро ушёл, захлопнув за собой дверь. Свою ракетку он забыл. Я его не провожал.
И я зарыдал. Зарыдал в голос…
А Эдик стал мне противен, и даже ненавистен… Я потом сидел и пытался понять, что такое со мною происходило… Как человек, он меня интересовал постольку-поскольку, кое в чём даже раздражал, – и я иногда с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить ему. Но его тело… Его тело как будто околдовало меня…
Я достал ту книгу, – про стыдные вопросы, – и начал рыться в ней… Я знал, что искать, и, наконец, нашёл ту спасительную для меня фразу, о том, что иногда подростки долго ищут себя и не могут определиться, кем они являются. Я перечитывал её, как молитву, снова и снова, «примеряя» её к себе. Ухватившись за эту фразу, как за спасательный круг, я немного успокоился…
А ночью меня опять стал преследовать дядя Боря. В моих кошмарах он мял меня, из его трусов змеёй вылезал «дружок» и грозил ужалить меня…
И я просыпался со слезами.
В понедельник Эдика школе не было. Я даже поначалу и не заметил его отсутствия, – для меня он как будто перестал существовать. После школы Эдик встретил меня у подъезда, – как мне показалось, он был заплакан, – и сказал, что пришёл попрощаться, а потом попросил разрешения забрать свои вещи. Я холодно поздоровался, но ракетку вынес. Он сунул мне в руку письмо…
Войдя в комнату, я бросил письмо на крышку секретера и на время забыл про него. Сев за уроки, я вспомнил про письмо и, поколебавшись, решил прочитать.
«Слава!» – было написано в письме.
«Прошу тебя, дочитай это письмо до конца, – для меня это очень важно! Я пришёл попрощаться и хочу извиниться за ту неудачную выходку! Поверь, я очень сожалею об этом и хочу объясниться.
Дело в том, что я не такой, как все другие парни, – моей страстью всегда были юноши. Один немолодой господин, – бывший папин сослуживец, – раскрыл мне глаза на мою природу, и в этом я очень благодарен ему. Он был влюблён в меня, жаждал моей любви, и обещал, что если я стану его возлюбленным, осыпать меня деньгами, а потом устроить моё будущее и дипломатическую карьеру. Но я не любил его… Он стал преследовать меня, и когда его интерес ко мне стало сложно скрыть, чтобы дело не получило огласки, моего папа перевели в другое ведомство. Папа, наконец, дали новое назначение, даже с повышением, и мы на днях уезжаем в Африку, на самый юг.
Я хотел чистой и настоящей любви, пусть даже такая любовь для всех и кажется необычной, – но «мы» тоже люди. Когда я увидел тебя, я сразу влюбился. Я терзался сомнениями, но мне показалось, что ты отвечаешь мне взаимностью. Я был счастлив. В тот раз, когда ты приболел во время урока физкультуры, я парил в облаках, я как будто обрёл крылья, мне хотелось твоего внимания, я хотел нравиться тебе, и я уже был почти уверен, что это взаимно! Я рвался проводить тебя, но Василий Степанович никого не отпускал, и я очень переживал за твоё здоровье.
В тот день утром мы играли в теннис, и играть в него мне очень нравится. Но я не мог дождаться, когда же наступит встреча с тобой. От нетерпения, я даже не поехал переодеться, – я так долго ждал возможности побыть с тобой наедине! В той дурацкой игре, которую я затеял, я жаждал одного: мне хотелось твоих объятий, мне хотелось прижаться к тебе всем телом, грудь к груди, плоть к плоти, целовать и ласкать тебя, – я просто сошёл с ума!
Пойми меня, я не злодей. Я не желал тебе зла, – я жаждал любви! Но я ошибся. Я просто ошибся! Я принимал твоё внимание ко мне за ответное чувство. Поверь мне и прости меня за это!
Прощай навсегда и не поминай лихом. Эдвард»
Я сидел и думал об Эдике:
«В общем, он неплохой парень, и действительно искренне приветлив и добр. А чтобы написать такое откровенное письмо, – надо ещё и обладать изрядной смелостью. Он просто не такой, как все»…
А ночью мне опять явился дядя Боря…
Я проснулся в слезах. Открыв глаза, я увидел, что у моей постели на коленях стоит Ленка. Она была напугана, и в её глазах стояли слёзы.
– Славик! Славик, родной мой! Что с тобой?! Ты стонешь и плачешь вторую ночь, – что с тобой происходит? Ответь, не рви мне душу!
– Всё нормально, Лен, всё нормально… – сказал я, пытаясь взять себя в руки. Это не очень получалось.
– Маму позвать? – спросила Ленка: мама сегодня была дома.
– Нет… – попросил я.
– Что, что с тобой, скажи мне!..
– Дядя Боря… – ответил я, поколебавшись. – Он вернулся…
Мы сидели на моей постели, плечом к плечу, накрывшись с головой одеялом и молчали…
– Знаешь, – тихо сказала Ленка, – Дяди Бори давно нет, – его убили уголовники. Та малява была смертным приговором, который уголовный мир вынес ему сам. Мама просила тебе ничего не говорить…
И она рассказала, что слышала тихий разговор между мамой и бабушкой. Это было спустя год-полтора после того случая. Бабушка говорила:
– Славка опять ночью плакал… Расспросила его, – образы неясные, может, и что-то совсем другое. И, думаю, пока лучше не напоминать, – не стоит бередить ему душу, – ребёнок, возможно, справится сам. Сейчас лечение преждевременно и может только навредить ему. Ну, а если явно проявится, – тогда уже займусь и вырву этот гнилой зуб.
И добавила:
– Володька говорил мне, что Борьку сокамерники убили в первую же ночь, как только его перевели из лазарета в камеру. Они надругались над ним и избили его, а потом помочились на него и зарезали. Но в материалах следствия записана смерть от сепсиса…
А потом Ленка внезапно спросила:
– Твоих кошмаров не было уже много лет, – что-то опять произошло?
И я рассказал ей всё. Про Эдика, про физкультуру, про игру, про «дружка» в трусах, про письмо… – вообще всё. И протянул ей письмо.
Пока Ленка читала, я со злорадством представлял себе дядю Борю, лежащего на тюремном полу в луже крови и мочи, избитого и изнасилованного, с прокушенным плечом и отрезанным пенисом, и с ножом в груди…
– А знаешь, Слав… – тихо сказала Ленка, прервав мои мысли, – Эдик, скорее всего неплохой парень. Ты прости его, – он просто несчастный человек.
И добавила:
– А что для тебя… Думаю, для тебя он был просто… Ну, примерно… как тот насос, помнишь?
И я расхохотался во весь голос! Я хохотал и не мог остановиться, из моих глаз брызнули слёзы, хохот сменился рыданиями, я икал и давился, и никак не мог успокоиться. Казалось, как будто какие-то бесы, отчаянно цепляясь и пытаясь утащить с собой, покидают меня, или, может быть, я просто схожу с ума…
Испуганная Ленка побежала за мамой и столкнулась с ней в дверях. Мама принесла сердечные капли, – я узнал их по запаху, – и воды. К этому моменту я уже начал успокаиваться…
Потом мы сидели на на моей постели, уже втроём, тоже накрывшись одеялом, – и было невероятно спокойно на душе. Ленка рассказала маме только про дядю Борю: у нас с ней опять был общий секрет. По лицу мамы медленно текли слезинки, и она говорила мне:
– Славик, глупая я была, – прости меня, если сможешь, – надо было слушать маму… Сама себя я вряд ли когда-нибудь прощу… Не повторяйте моих ошибок со своими детьми…
Потом она говорила, что надо бы показаться врачу, и надо подумать, к кому лучше, что вот если бы была жива бабушка…
Я слушал, кивал головой, и мне было всё равно, – всё плыло, слова слышались откуда-то из тумана, лекарственный морок одолел меня, – я уже засыпал…
С того дня, дядя Боря исчез из моей жизни. Уже навсегда. Если я и вспоминал тот случай, он уже не вызывал никаких эмоций, – как будто всё это происходило не со мною. Врач не понадобился. «Гнилой зуб» выпал сам…
А пение птиц мне больше не казалось эротичным. Я совершенно успокоился и … шагнул на следующую ступень своей жизни…
Платье
Неожиданно для меня, у нас с мамой установились доверительные отношения. Оказалось, она давно ждала этого, но не торопила события, – ждала пока я «созрею» сам. Я стал иногда советоваться с ней.
Мы теперь часто проводили вечера все вместе, – пили чай, или просто сидели и разговаривали, – была та же удивительная атмосфера, как тогда, когда мы сидели на моей постели втроём, накрывшись одеялом. Однажды, под настроение, я рассказал тот свой случай с насосом, – Ленка-то давно об этом знала, но мама слышала эту историю впервые, – и все смеялись от души. Насмеявшись, мама сказала:
– Не знала я, что у мальчиков это бывает так. Я же девочкой была. Вот был бы отец у вас…
Я стал романтичнее и мечтательнее: теперь меня интересовала тема любви, и я летними вечерами читал разные книги, – я хотел понять для себя, разобраться, что это такое, – любовь. Наконец, я вернулся и к романам «про любовь».
Во всех романах, любовь обычно была несчастна, герои страдали, и вокруг этих страданий строился весь сюжет. Романтичности добавляла разлука или другие непреодолимые препятствия.
Ромео и Джульетта, Петрарка и Лаура, Татьяна и Евгений и многие, многие другие, – всё это были совершенно разные истории, но их объединяло одно, – любовные переживания героев, воспевание возлюбленных и невозможность быть вместе. В одних романах чувства были взаимными, в других – безответными, а в третьих, – герой влюблялся в придуманный им самим образ. Ни у одного романа не было счастливого конца.
«Скорее всего, это просто особенность жанра», – размышлял я. – «Но не могла же она возникнуть на пустом месте. Возможно, это просто особенность человеческой натуры: потребность людей сопереживать героям и породила эти романы. Странная какая она, – эта любовь, – к чему все эти страдания?».
Перечитывал я и те книги, которые читал раньше. И каждый раз заново осознавал их.
Какими же пошлыми мне стали казаться истории, описанные в «Метаморфозах» у Апулея, и я удивлялся, как мне это вообще могло нравиться. Думаю, всему виною была та «буря», которая правила моей душой в течение нескольких месяцев. Правда тогда, в прошлом году, я не дочитал эту книгу до конца, – там герой снова возвращается к человеческому облику, а потом сильно меняется и даже становится священником. Мне в то время это показалось скучным, и книгу я отложил. Взяв её вновь, и полистав, я заинтересовался и, наконец, осознал: это был авторский ход, – гипертрофированное изображение пороков тогдашнего общества, – это был канун распада римской империи, – и порочность самого героя, просто усиливали впечатления о том, какой духовный путь пришлось пройти герою, испытавшему настоящую метаморфозу. Эта книга, похоже, и не задумывалась, как сборник эротических историй. Пошлый эротизм, мерзкие поступки героев в её первых частях были нарочитыми и служили просто для назидания, оттеняя главную мысль последних разделов произведения, – они были почти богословскими, – автор размышлял о Боге и о путях спасения.
Любви там не было.
И я продолжал свои поиски…
В сентябре начался новый учебный год, и наступила обычная рутина. Внезапно для себя, я заметил девочку из параллельного класса, Маринку. Я знал её и раньше, но не обращал на неё никакого внимания. Маринка за лето сильно изменилась, – она как-то налилась, округлилась и стала совсем девицей. Мне она показалась очень милой. Когда я заговаривал с ней, то ощущал какие-то флюиды, исходящие от неё: она оказалась очень обаятельной и умной.
И я влюбился! Она стала сниться мне по ночам. Её мысленный образ я носил с собой, как драгоценную жемчужину… Это были совершенно новые для меня чувства, совершенно не те, которые я испытывал к «тому насосу», Эдику, – в них совсем не было плотских желаний. Наоборот, сама мысль о плотских желаниях по отношению к ней, была кощунственной: для меня она была недосягаемым идеалом.
Я постоянно искал повода быть рядом с ней. Я даже изучил расписание её класса и специально задерживался после пятого урока, если у них было шесть. Я как будто невзначай встречал её, и мы шли домой рядом, – она жила недалеко от нашего дома и было по пути. Ну, почти… Иногда она доверяла мне нести свой портфель, и я нёс его как великую ценность: к нему прикасалась рука моей возлюбленной!
Я шёл рядом, мы весело болтали, и я испытывал нестерпимое желание взять её за руку. От этой мысли я трепетал, и… не смел прикоснуться к ней. Я страдал от этого, но боялся, что простое прикосновение что-то разрушит в моей душе. Стихов я никогда не учил, но вдруг они сами иногда приходили в голову, и я цитировал сонеты Петрарки, стихи Сафо. Как-то раз мы разговаривали об античности, и я к слову продекламировал ей наизусть отрывок «Энеиды» Вергилия на латыни, – она слышала звучание этого языка впервые, и слушала, как мне казалось, с интересом. А я, гордясь своей «учёностью», заливался соловьём. Соловьём с павлиньим хвостом!
Но, она не была, – как пишут в романах, – «благосклонна» ко мне. Оказалось, ей просто нравился другой парень, существенно старше нас – сокурсник её старшего брата. Однажды, я застал их вместе, и увидев, как она смотрит на него, и как улыбается ему, всё понял… Вначале я ревновал, злился на него, а потом смирился. Постепенно её образ померк, и она стала мне безразлична.
Шло время…
С Ленкой тоже явно что-то происходило.
У нас стал бывать Стас, – он был уже в десятом, – он приходил к нам поиграть со мною в шахматы и посмотреть бабушкины книги. Когда Ленка была рядом, он играл как-то рассеяно, невпопад. Я видел взгляды, которые он тайком бросает на Ленку, и догадался: он был влюблён в мою сестрёнку!
Ленка с ним была весела, они болтали, хохотали и даже немного возились: ставили руки на локти и боролись ими. А потом иногда начинали шутливо препираться и толкаться, прямо как в детстве. Она была с ним… тем озорным мальчишкой из дворовой ватаги, – и как юношу она его, похоже, не воспринимала. И, как написали бы в романе:
«Она отвергла его любовь и тем разбила его юное сердце».
Вскоре Стас утратил интерес к «шахматам» и ходить к нам перестал.
Как оказалось, Ленка просто была влюблена в другого!
Я догадался об этом, когда однажды, войдя в комнату, обнаружил её сидящей в полутьме на подоконнике с мечтательным выражением лица. Она подняла на меня свои глаза, и в них было что-то такое, что я сразу решил: нужно оставить её одну.
Через некоторое время дверь нашей комнаты хлопнула, и я пошёл к себе. Ленка встретилась мне по пути. Она была спокойная и задумчивая. Задержав меня на мгновение, и чмокнув в щёку, она пошла дальше. Мне всё вдруг стало ясно!
Скорее из озорства, чем из любопытства, я как-то с улыбкой спросил её:
– Ну, и кто твой рыцарь?!
В ответ я ожидал услышать что-нибудь из рода «Дура-а-к!» или про секреты от девочек и мальчиков. Но она, опустив взгляд, просто ответила:
– Никто… Потом узнаешь.
Её вид умилил меня, и я обнял её…
Ни с того, ни сего, Ленка решила сшить себе платье. Она отродясь никогда не занималась рукоделием, а тут – раз, и надумала.
Вытащив из шкафа коробку с детальками от Зингера, она, повозившись с машинкой несколько вечеров, собрала её и наладила: на этом антиквариате стало можно шить.
Мама в молодости шила на Зингере, пока машинка не испортилась; и она взялась помочь Ленке.
Они долго что-то выбирали в журналах, обсуждали, рисовали на бумаге и вырезали выкройки, а потом скалывали их булавками, и Ленка в этих бумажных «платьях» вертелась перед зеркалом. Потом они выбирали ткань.
Всё это было долго, основательно, и создавало ощущение, что творится великое таинство.
«Это для Него!» – догадывался я, и меня это очень забавляло.
Раскроив ткани, Ленка сидела и сшивала куски белой ниткой. Она постоянно кололась иголкой и чертыхалась. Вроде, шов, как шов, но ей он казался неровным, или нитки путались, – она переделывала, – и упорно продолжала своё занятие. На мамины предложения о помощи, она отвечала:
– Я сама!
Наконец, подготовленные части платья были торжественно уложены на стол. Шитьё было намечено на воскресение.
В старших классах, после окончания уроков, никто обычно сразу не уходил, – толпились на крыльце, болтали, смеялись, кто-то тайком курил, – у всех были свои дела. Потом, собираясь небольшими компаниями, постепенно расходились.
В субботу я пришёл домой немного позже Ленки, – после уроков у нас был классный час. Войдя в квартиру, я заметил, что Ленкино пальто висит на вешалке несколько небрежно, а туфли валяются на полу, как будто их в спешке просто сбросили.
«В туалет приспичило», – подумал я и вошёл в комнату.
Нет, не «приспичило». Войдя в комнату, я услышал Ленкины всхлипывания и успел заметить, что заготовки платья комком валяются в углу. У меня сразу мелькнула догадка:
«Поссорились»!
Она, бывало, плакала и раньше, но в этот раз явно что-то было не так. Я не на шутку встревожился и, скинув с себя школьный пиджак, без стука вошёл к Ленке за ширму: она, не сняв школьной формы, лежала на кровати ничком и, вздрагивая, плакала.
