Kitabı oku: «Самая страшная книга. Беспредел», sayfa 3
Уселись на высоком берегу, над обрывом. Зюзя спрашивает:
– Позвонить надо, да? Ментам стукануть?
– Незачем, – говорю. – Лёнчику уже фиолетово, а себе мешок неприятностей нарисуем. Завтра к вечеру сосед его с фазенды вернется, пусть он и стуканет. А мы с тобой, если вдруг что, внутри не были: в дверь потрезвонили, никто нам не открыл, с тем и ушли. Догоняешь?
Помолчали. Потом Зюзя говорит, а голос такой слабый, словно ласты склеить собрался:
– А я ведь не кончил в нее… Я ведь прикинулся… Пусть, думаю, лучше скорострелом назовут, чем… Вот и застонал да задергался.
– В смысле? Не догоняю…
Он растолковал: что-то странное ему чудилось, когда девке в кустах вдувал. Типа словно бы запихал он свой отросток в трубу пылесоса, а тот включен на полную мощность. Откуда у Зюзи такие сравнения, я выпытывать не стал. Догадывался откуда.
И «пылесос», мол, всё сильнее и сильнее работал. Так, что Зюзя забоялся: ну как его целиком туда, в пиздень, засосет… Потом-то он на грибы всё списал, а вот сейчас поглядел на то, что у Лёнчика на кровати лежит, и думает: может, и не торкало, может, всё взаправду?
– Думаешь, это она сегодня к Лёнчику заявилась? – спрашивает.
А я ничего не думаю… Полное со мной безмыслие приключилось. Сижу, смотрю на реку, и ни единой мыслишки в голове не бродит. Там, под черепушкой, прочно одна картинка прописалась: то, что мы сейчас в пятиэтажке нашли. То, что от Лёнчика уцелело.
Я сразу, едва войдя, просёк: неладно в квартире. Воняло так, что хоть противогаз надевай. Причем запах непонятный, но вроде всё же знакомый… Лишь позже допер: чем-то похожим от джинсов моих тянуло, когда травой их отчищал. Только тогда шмонило едва-едва, а у Лёнчика хоть топор вешай. Но это я потом догнал, а тогда лишь Зюзе шепчу: руки, мол, в задницу засунь, не хватайся тут ни за что, пальцы не оставляй.
Дверь в комнату была настежь распахнута. И мы из прихожей увидели, что всё там изгажено – точь-в-точь как штанцы мои, только на них пятна были, а тут лужи на полу… Но и пятна есть, те – на стенах. Кишки на полу валялись, много. Но совсем не так выглядели, как свиные, например, при потрошении. Не колбаски, изнутри дерьмом всяким набитые, – лопнувшие, опустевшие. А всё дерьмо из них – лужами да пятнами вокруг.
Ленчик на кровати лежал. Голый. И не смог бы нам уже помочь, рассказать, чем история вчерашняя завершилась и что здесь сегодня произошло.
И в нашей помощи уже не нуждался.
Руки-ноги у него были вроде нормальные. А вот с туловищем и головой беда – опали, сморщились, как у резиновой бабы, из которой весь воздух выпустили. И снизу дыра от пупка до паха.
Пустая шкурка. И даже там, где внутри рёбра и череп должны были по идее остаться, – нет ничего, одна лишь кожа, пустая и сморщенная.
Таким я его и запомнил: рожа скомкана, словно маска резиновая, небрежно снятая и брошенная, и кровью и дерьмом из брюха измазана, и волосы тем же самым пропитались, сосульками слипшимися торчат… И рот беззубый широко распахнут. И мухи, через приоткрытое окно налетевшие, – летают, жужжат, по Лёнчику ползают.
Хоронили Лёнчика в закрытом гробу. Под деревянной крышкой вторая, металлическая, наглухо запаянная и без окошка.
Зюзи на похоронах не было. Он уже в воскресенье в больницу нашу загремел, в ЦРБ, что на Воровского.
Сходил потом туда к нему с передачкой: печенье, апельсины, все дела. Апельсины, понятно, зарядил шприцем, как положено. Да только понял, едва Зюзю увидев, что подгон мой без надобности, зря беленькую извел и со шприцем зря возился.
Лежит он совсем никакой, к вене капельница тянется, говорит едва-едва… Какое уж тут бухлишко. Забрал апельсины обратно, чтоб не пропали, а то ведь санитары сожрут, не подавятся.
А второй раз навестить не успел. Зюзю в Питер забрали, в областную больницу, – видать, не очень-то лепилы районные в болезни его понимали.
И остался я с этой поебенью один на один. Даже потолковать о ней не с кем.
Через неделю пошел к Витасику. А к кому еще? Он хоть как-то, хоть с краешку к этой истории причастен. И со мной издавна знаком, знает: Гвоздь за базар всегда отвечает. Да и голова у Витасика, если по чесноку, варит лучше моей, недаром на инженера учится.
В общем, созвонился, договорился и пошел. Взял ноль-семь беленькой, не столько для Витасика, сколько для себя: совсем по трезвяку такие вещи поди-ка начни вываливать…
Посидели, приняли, и всё я рассказал. В какой-то момент Витасик диктофон включил, просит: начни еще раз, с начала. А мне не жалко, я во второй раз даже припомнил кое-что, поначалу упущенное.
На белку или грибы Витасик мою историю списывать не стал. Запаянный гроб Лёнчика – доказательство весомое. Городок небольшой, и слухи о том, что именно в гробу лежало, поползли.
Долго толковали… За окном уже светлеть начало. Так и этак прикидывали, а Витасик еще ноут свой распахнул, в тырнете ответ поискали: может, где, когда и с кем случалось похожее?
Ничего не нашли. Там про инкубов-суккубов всяких много написано… Но чтобы суккуб был на громадную черную соплю похож и из бабы в мужика мог перебраться – такого мы не увидели. Самим пришлось мозгами шевелить, разгадку отыскивать.
Вот что надумали к утру.
Черная поебень эта – паразит, в людях живущий, как глист в кишках. Или не совсем паразит, а… как-то вот Витасик его назвал… в общем, сотрудничает с человеком, как гриб примерно с деревом. Если в бабе обитает, то делает так, чтобы мужики на нее без осечек велись. Если в мужике – обеспечивает, чтобы бабы тому не отказывали. Как именно это происходит, мы с Витасиком к согласию не пришли. Он считал, что запах всему виной, легкий, почти незаметный. А мне казалось, что поебень эта напрямую по мозгам бьет, как-то вот умеет в них залезть на расстоянии. Далековато для запаха было – там, в парке, когда я стояк словил.
И жил паразит в девке, не тужил – и надо ж было ей в ту «вишенку» сесть, что под откос навернулась. Но поебень эта не совсем безмозглая, походу. И не слепая-глухая, как-то узнаёт, что снаружи творится. Поднял паразит свою полудохлую и бессознательную хозяйку и погнал оттуда, ему ведь ни в больничку, ни в морг на трупорезный стол не с руки попадать было.
Но девка, видать, помирала… Если вообще не померла, пока до парка дошагала, – может, паразит и мертвяками рулить умеет, пока те свежие. Срочно новое тело требовалось, хоть какое. Вот Лёнчик и подвернулся. Почему не Зюзя? Тут снова мы разошлись: Витасик считал, что задохлик наш слишком мелкий, не разместиться в нем паразиту, не угробив тело. А как по мне, так тварь эта забоялась в Зюзе навеки застрять. Поглядела на него: кто же такому даст, и ароматы не помогут, – и забоялась. В Лёнчика прописалась, а до того из Зюзи высосала, что смогла. Других-то мужиков поебень должна сосать по идее осторожно, по чуть, не палясь. Но с Зюзей не церемонилась – видать, крайняк у нее случился.
Ну а утром тварь Лёнчика на блядоход погнала и в привычное тело переползла, в женское.
Я в толк не мог взять: зачем при таких делах старое тело взрывать, дерьмо по сторонам разбрызгивать? Витасик так придумал: слишком большой паразит, чтобы в одном месте сидеть, он повсюду расползается, по всем кишкам и прочим местам… А когда команда «На выход с вещами!» – резко в одну кучку собирается, живот разрывая и круша… Может, и так. А вот что с ребрами и черепом Лёнчика случилось, мы не доперли, как головы ни ломали. Вроде бы уцелеть должны, а не уцелели. Растворились как-то, или еще что-то с ними вышло… Наверное, ментовские эксперты больше на этот счет знали, а может, и они не въехали.
Откуда эта дрянь у нас появилась? А хер ее поймет… Может, из космоса прилетела, совсем крохотной еще, на метеорите каком. Или испокон тут такие живут, не светятся, – не на пустом же месте истории про инкубов-суккубов появились.
Напоследок решили мы с Витасиком через неделю снова встретиться. Он пообещал в тырнет поглубже зарыться и мою историю письменно изложить, типа байка такая выдуманная, – и на всяких специальных форумах раскидать, может, откликнется кто, с кем случалось похожее… А я взялся тёлку ту разыскать, что к Лёнчику в последнее его утро приходила, она ведь сейчас поопаснее бомбы с часовым механизмом.
На том и распрощались.
Девушка у меня после Соньки так и не появилась… Никакая, ни постоянная, ни прошмандовка, на ночь склеенная.
Не получается теперь у меня с девушками… Смотрю на любую и думаю: а вдруг это та самая, что Лёнчик перед смертью к себе привел?
Парней, что пиво у подъезда лакали, я нашел влет. Да толку-то… Лишь одно понял: не здешнюю тёлку Лёнчик скадрил. Не из этой части города, а скорее вообще приезжая. У нас ведь как: вроде и не знаком ты с тёлкой, но столько раз пересекались на улицах, в магазах или еще где, что верхним чутьем чуешь: своя, местная. А в той парни свою не почуяли…
Приметы они толком не описали. Каждый свое твердил, даже в цвете волос не сошлись. Но любопытно вот что: туда шла, с Лёнчиком, так они и внимания не обратили, а как обратно – заинтересовались, вслед стали пялиться… Видать, прав Витасик про запахи, и этих самым краешком зацепило.
В общем, стал я девок конкретно бояться. Что, если ошиблись парни и чувиха та местная, просто не встречалась им?
Пустым я к Витасику через неделю пришел, без улова.
А он пачечку листков протянул: вот, мол, как я историю твою изобразил.
Посидел, почитал… Фигня какая-то. Да разве я так базарю? «Спермотоксикоз», «эксперимент», «томление духа»… За этакие слова в приличной компании и по щам прилететь может.
Но Витасик сказал: так надо. Он историю на сайт собрался заслать, хренотой такой занимающийся, на конкурс какой-то, там мат через слово не в жилу, – выложить можно, не запрещают, да не дочитает никто. Ну, надо так надо…
И напоследок. Тем парням, кто Витасикову писанину одолел: берегите себя, в натуре. А если заметите, что, как тёлке своей вдуете, так потом целый день без сил и ничего не хочется, – линяйте от нее, бросайте всё и линяйте.
И еще: грибы с синькой никогда не мешайте, херня получится, а не кайф, проверено.
Юрий Погуляй
Уткоробот и злобные свиньи
Красный Уткоробот преодолел море лавы и вышел прямиком к порталу. Стальные ноги дымились от жара, но Уткоробот не боялся. Он встал напротив Злобной Свиньи и поднял раструбы огнеметов.
– Сдавайся, злодей! – прокричал Уткоробот.
– Нет. Аха-ха-ха! Я порабощу эту планету!
– Я не дам тебе это сделать!
– Аха-ха-ха! Тогда ты познаешь мой гнев! – последнюю фразу увлекшийся Миша произнес вслух. Замер. Красный карандаш застыл над листком бумаги. Шея сама втянулась в плечи.
– Придурок! – немедленно отреагировали сзади. Кулак больно ткнул в спину.
– Кто обзывается, тот так и называется! – буркнул Миша, не оборачиваясь.
Весь класс смотрел на него. Учительница вышла, оставив первый «Б» на рисование. Она часто так делала, а когда возвращалась, от нее неприятно пахло. От папы так пахло, когда приезжал дядя Олег, и они на весь вечер запирались в кабинете и смотрели взрослые фильмы, а потом выносили оттуда пустые бутылки.
– Факт! Факт! – Сидящий на последней парте Гаврила вытянул средний палец.
– Это плохо! – сказал Миша.
Недавно он спросил у родителей, что значит средний палец и слово «факт», и, пока папа странно улыбался, поглощая суп, мама напряженно объясняла, что так делают только плохо воспитанные мальчики. Что это неприлично.
– Мишенька-писенька, – продолжил Гаврила.
– Перестань! – возмутился Миша. – Это некрасиво!
Одноклассники зашумели, переключившись на новое развлечение. Карандаши легли на столы. Кто-то засмеялся противно, издевательски. Миша угрюмо прикрыл глаза руками, чтобы не видеть смеющихся над ним лиц. Только Глеб смотрел понимающе, но не вмешивался.
Папа говорил, что если задирают – нужно не реагировать. Если же ударили – то бить. Бить и не бояться, что ударят сильнее.
Миша же все равно боялся.
Он посмотрел на свой рисунок. Красный Уткоробот стоял напротив Злобной Свиньи и не ведал страха. Из рук героя бил огонь.
Зажигалка в кармане словно нагрелась. Хотелось взять ее, щелкнуть кнопкой и увидеть, как гудит острое пламя, которое даже на ветру не гасло. Его талисман, тайно взятый из ящичка на кухне. Вот бы сжечь Гаврилу, как Злобную Свинью в третьем эпизоде второго сезона его любимого комикса «Красный Уткоробот».
Который Миша придумал сам!
В спину опять ткнули. От обиды захотелось плакать. Но снова вспомнился голос папы:
«Мужики не плачут».
Что он понимает. Он большой, сильный… а Миша маленький.
Опять тычок, уже болезненный.
– Отстань от меня! – крикнул Миша, обернувшись. Гаврила выставил перед собой два кулака с поднятыми средними пальцами и водил ими перед лицом Миши, одновременно показывая язык. Глаза его были как у жабы. Выпученные и глупые.
– А то что? Расплачешься, Мишенька-писенька? – проквакал Гаврила.
Миша схватил со стола учебник и бросил обидчику в лицо.
В ответ тот нелепо взмахнул руками, защищаясь, класс взвыл от веселья, но шум-гам прервал властный голос Марии Петровны.
– Это что за бардак?! – рявкнула она с порога.
– Мария Петровна, Погостин кидается! Он в меня книгу кинул! – запричитал Гаврила.
– Погостин, это правда?
Учительница прошла к ним, забрала «Азбуку» со стола Гаврилы и нависла над Мишей. Книжка хлопнула о стол.
– Он первый начал! – попытался защититься Миша, но взгляд Марии Петровны не сулил ничего хорошего.
– Еще одно замечание, Погостин! – отрезала та. Вернулась к себе, села на стул и взяла в руки телефон. Глянула на класс поверх очков и сказала: – Рисуйте.
А затем погрузилась в экран. Нечестно. У детей на время занятий телефоны и умные часы забирали, а она половину урока проводила за смартфоном. Миша посмотрел исподлобья на коробку, куда складывали все «гаджеты», как говорил папа. Сундук с сокровищами, отобранными перед уроком у всех ребят.
У всех, кроме Миши. Потому что мама и папа сказали, что ему рано. Что они хотят, чтобы у него было детство. Чтобы он бегал и играл.
Как может телефон с играми помешать детству – Миша не понимал. И это тоже обижало. Даже часы, которые подарила тетя Мила, лежали у отца в кабинете, потому что «Зачем они тебе, ты всегда с нами, а в школе они тебя только отвлекать будут».
Жизнь несправедлива!
Миша взял карандаш, но рисовать уже не хотелось. Особенно скучное задание, которое выдала Мария Петровна. Нарисуйте домик и дерево. Зачем ему рисовать домик и дерево? У него есть домик, и есть две сосны рядом. А Красного Уткоробота нет ни у кого!
– Тебе пиздец, – прошептал позади Гаврила.
– Мария Петровна, Соколов говорит плохие слова! – пожаловался Миша, но учительница лишь шикнула на него, только на миг оторвавшись от телефона. Прервала властным жестом детский гомон.
Миша уткнулся в рисунок. Отложил карандаш в сторону и посмотрел на Глеба. Его лучший друг, высунув язык от усердия, рисовал домик с печной трубой. Словно почуяв взгляд, Глеб поднял голову и широко улыбнулся. Украдкой показал большой палец, мол, все отлично.
От этого на душе стало полегче.
На динамической паузе Гаврила нашел Мишу в коридоре. Сбил с ног, будто играя. Ударил ботинком по коленке.
– Придурочная ябеда, – сказал обидчик. Миша поднялся, отряхнулся. Скрепыши, которых он показывал Глебу, рассыпались по полу. И тот, что был в виде осьминога, оказался под кедами Гаврилы.
– Я не ябеда! – крикнул Миша. – Не ябеда. Отдай, это мое!
Жабоглазый издевательски передразнил его и толкнул в плечо.
– Ябеда!
«Надо уметь постоять за себя. Даже если тебе страшно – надо. Лучше пасть в бою, чем прослыть трусом», – зазвучал в голове голос папы. Но что если Гаврила разозлится еще больше?
– Что молчишь, ябеда? – Гаврила ударил его в плечо. – Что молчишь, придурочный?
Товарищи Гаврилы стояли за его спиной и смеялись.
И тогда Миша ударил, как мог. Но не попал. Одноклассник увернулся от нелепого и слабого тычка и в ответ врезал в глаз. От боли вся смелость исчезла в один миг. Миша схватился за лицо и громко заплакал.
– Что это такое? – послышался голос Елены Павловны, учительницы математики. – Что такое? Соколов?! Опять ты?!
– Он первый меня ударил! – завопил тот.
Миша плакал, растирая слезы по лицу. Он ненавидел школу. Здесь его постоянно обижали. А когда приходила мама разговаривать с учительницей – та рассказывала, что все в порядке. Что это дети. Что это солицизация. Или как-то по-другому.
– Погостин? Покажи, что у тебя. – Теплые руки Елены Павловны отняли ладони Миши от лица. – Ох-ох. Пойдем, пойдем со мною. Холод приложим.
Глеб украдкой собрал скрепышей и протянул другу. Зажав в кулаке резиновые фигурки, Миша потопал с математичкой в кабинет к медсестре. Глаз болел и опух. Слезы текли не останавливаясь. Миша всхлипывал, шмыгал носом. Но когда к лицу приложили что-то холодное – стало чуточку полегче.
– Это Соколов тебя ударил? – спросила Елена Павловна.
– Да. Он меня все время обзывает и обижает.
– Драться нехорошо. Если бы ты его не ударил, он бы тебя не обидел.
– Обидел бы! – вспыхнул Миша.
Посмотрел на учительницу здоровым глазом. Какие же взрослые ку-ку, все время говорят разное. То драться нехорошо, то драться надо.
Миша хотел, чтобы его просто никто не трогал. Чтобы можно было целыми днями смотреть мультики, рисовать, играть в «Лего Майнкрафт» и, может быть, когда он станет взрослым, купить себе игровую приставку и играть в настоящий «Майнкрафт»!
Чтобы не было школы, не было Гаврилы Соколова. Были только мама, папа и Глеб.
Он снова всхлипнул.
– Позвоню твоему папе, – сказала Елена Павловна. – Подержи пока.
Миша послушно прижал к лицу что-то холодное и твердое. Папа будет ругаться. Какой плохой день. Папа, услышав имя Гаврилы, вечно стискивал зубы и цедил неразборчиво. Взгляд его сразу менялся, в нем появлялось нехорошее. Но мама подходила к нему, обнимала и шептала что-то на ухо, отчего папа оттаивал.
– Не надо, – жалобно пискнул Миша.
– Не переживай. Все будет хорошо!
С урока правописания его отпустили, потому что приехал папа. Елена Павловна проводила Мишу до выхода. Потрепала волосы на прощание, развернулась и ушла.
А Миша остался у двери, чувствуя на себе взгляд охранника. Тот смотрел на него отстраненно, с задумчивой улыбкой, и словно смеялся в пышные усы. Все над ним смеялись. Школа плохая. В детском садике было лучше.
Он тяжело вздохнул и вышел из двери. Папа стоял у машины напротив калитки. Большой, широкоплечий, в камуфляжных штанах и теплой куртке. Махнул рукой, приветствуя, и Миша потопал ему навстречу, опустив голову.
С деревьев падали желтые листочки. Моросил дождик. Накинув капюшон, Миша зашагал быстрее, таща в правой руке сменку. Рюкзак с динозавриком бил по спине.
– Что стряслось, боец? – спросил папа.
Вместо ответа Миша поднял лицо. Глаз опух, отчего смотреть приходилось через щелочку. Было очень стыдно.
– Кто? – ледяным голосом произнес папа.
– Никто, – буркнул Миша, вывернулся из-под тяжелой руки и полез в машину. Сел в кресло, застегнулся. Посмотрел на улицу. Папа все еще стоял, глядя на школу. Затем он залез в карман, вытащил пачку сигарет, резким жестом выдернул одну и закурил. Выпустил клуб дыма, не сводя взора с желтого дома за забором.
Разозлился. Точно разозлился.
Миша вытащил из кармана скрепышей. Разноцветные фигурки его успокаивали. Разглядывая их, он ждал, когда папа докурит, и думал, что сказать.
Наконец открылась дверь. Папа сел на место водителя. Пахнуло сигаретным дымом, и Миша поморщился. Запах ему не нравился.
Ключ повернулся в замке зажигания. Машина завелась, пиликнула. Проснулось радио.
– Соколов? – спросил папа.
Миша шмыгнул носом. Кивнул.
– Ты ответил ему?
Миша кивнул еще раз, краснея от того, что обманывает.
– Хорошо. Лучше умереть, чем дать себя унизить, – сказал папа.
Машина тронулась с места.
Миша смотрел, как удаляется школа, как пролетают мимо пятиэтажки, проступающие сквозь осеннюю листву. Дома он попросит мультики. Папа включал ему иногда «Черного Плаща» и «Мишек Гамми», потому что считал современные мультики барахлом. «Они ничему не учат, ужимки да возгласы, а тут настоящие герои, характеры», – говорил он. Миша любил «Бубу», но ему не давали его смотреть. «Черный Плащ» тоже хороший, вот только «Буба» гораздо смешнее.
– А где мама?
– В городе, – сказал папа. Он был какой-то необычный. Холодный и собранный.
Машина выкатилась на трассу, понеслась мимо частного сектора. Их дом находился в двух деревнях от школы. Пятнадцать минут езды. Чаще всего Мишу забирала мама, но иногда у нее не получалось и тогда приезжал папа. Как сегодня. А значит, за мороженым они не поедут. Папа не любил магазины.
Но несмотря на это в душу возвращался покой. О неприятности с Гаврилой напоминал только заплывший глаз. Школа гадкое место. Хорошо, что занятия идут только четыре часа, их можно перетерпеть.
– Папа, мы проехали наш поворот! – сказал Миша, когда автомобиль двинулся дальше по трассе.
– Знаю.
– Почему?
– Надо поговорить с папой твоего Соколова.
– Не надо!
Страшно представить, что будет потом в школе. Гаврила от него совсем никогда не отстанет.
– Пожалуйста, папа, не надо.
– Я обязан показать тебе, как должен вести себя мужчина. Если в школе сделать ничего не могут – это сделаю я. Давно пора было. Нельзя терпеть такое.
– Папа!
– Тихо! – повысил голос отец.
Миша притих испуганно. Посмотрел на скрепышей, украдкой бросил взгляд на папу, потому что хотелось достать зажигалку. Тот держался за руль двумя руками, и пальцы его почему-то были белыми. Но взгляд отец почувствовал, посмотрел в зеркало заднего вида.
– Все будет хорошо.
Соколов жил с отцом на отшибе Серебрянки. К его дому вела через поле дорожка и заканчивалась во дворе. Забора у них не было. Зато были две собаки. Об этом рассказывали ребята из школы. Они же говорили, что мама Соколова умерла год назад.
Мише было жалко Гаврилу. Он не мог себе представить, что такое, когда мама умирает. Он боялся смерти и не мог сдержать слез при мысли, что родителей когда-нибудь не станет. Папа всегда на это говорил, что не стоит переживать. Что когда придет время уходить – жизнь уже настолько будет не в радость, что смерть встретишь с облегчением. Миша делал вид, что понимает.
Рядом с темным домом был пристроен сарай. «Приора» Соколовых стояла чуть в стороне, на брошенных на землю досках.
Машина остановилась между нею и сараем. Папа отстегнул ремень безопасности, повернулся к Мише.
– Сиди тут. Не выходи. Я быстро.
– Па-а-ап…
Отец наклонился к нему, взъерошил волосы с улыбкой.
– Все будет отлично.
И вышел.
Из двух будок, разматывая цепи, выбрались псы. Забрехали хрипло. Папа только глянул на них, и собаки притихли, как по мановению палочки. Самая здоровая изумленно наклонила голову набок, а та, что поменьше – юркнула обратно в будку и обстреляла незнакомца настороженным лаем.
Дверь отворилась, на улицу вышел Соколов-старший. Очень худой, такой же лупоглазый, как и Гаврила. Почти лысый. Миша знал, что у него черные зубы. Видел в школе, когда за Соколовым приезжала ржавая «приора».
Папа что-то сказал ему. Указал на машину пальцем.
Выпученный взгляд уткнулся в Мишу. Рот раскрылся в кривой ухмылке. По спине пробежали мурашки, и Миша отвернулся. Дотронулся до зажигалки. Красный Уткоробот выдержал бы этот взгляд! Встретил бы его смело!
Миша зажмурился, сжал кулачки, а затем резко поднял голову и повернулся к взрослым. И как раз в этот момент папа ударил отца Гаврилы в лицо. Тот упал на землю, злобно ощерился и ловко вскочил на ноги. Папа был больше, тяжелее. Как медведь. Он что-то проорал неразборчивое, указал на машину опять, затем на дом. Из будки выскочила собака, осмелев, но с визгом остановилась, когда закончилась цепь. Ее старший товарищ был осторожнее, но и он не смог дотянуться до людей.
– Сожгу… – послышалось Мише сквозь лай. Голос папы так изменился…
Соколов-старший улыбался гнилыми зубами, щерясь. Что-то плюнул в лицо папе. Скрепыши в потных ладонях Миши слиплись в один неразъемный комок. Кожу головы закололо сразу во многих местах. То, что происходило на улице, было неправильно.
Еще один удар, но Соколов увернулся и врезал папе между ног, отчего несокрушимый великан согнулся пополам, и в следующий миг в руке гнилозубого откуда-то появился молоток. Голова папы мотнулась в сторону, и он грохнулся на землю без движения.
Соколов-старший молча обрушил еще один удар.
Миша онемел от ужаса. Все показалось ему ненастоящим. Абсолютно все. И утренние хлопья за столом, с мамой и папой. И «Черный Плащ», которого так хотелось посмотреть. И даже ненависть к школе.
Все померкло. Остался только лежащий на земле отец и стоящий над ним гнилозубый лысый монстр. Который медленно распрямился, отер кровь с лица и посмотрел на Мишу.
Снова огляделся, почесал затылок и пошел к машине.
Миша отстегнул ремень безопасности и дернулся вперед, чтобы нажать кнопку блокировки дверей. Щелкнули замки. Отец Гаврилы приблизился. Потянул за ручку. Оскалился черными зубами и вернулся к лежащему папе.
– Пап, вставай! – сквозь слезы прошептал Миша. – Пап! Пожалуйста!
Соколов-старший перевернул тело, обыскал карманы и вытащил брелок с ключами. Встал, показал их Мише, а затем подхватил папу за ноги и с трудом поволок к сараю. Руки отца безвольно волочились по земле.
Гнилозубый проволок тело мимо машины, заглядывая в стекла и зло улыбаясь. Затащил папу в сарай и закрыл дверь. Вновь огляделся.
Миша трясся в кресле, вцепившись в ручку двери. Слезы заливали лицо, но он не смел стереть их. Он боялся даже на миг закрыть глаза.
Соколов-старший постучал в стекло и поболтал перед ним брелоком. Нажал кнопку, и замок снова щелкнул.
Миша с криком надавил на блокировку. Клац. Соколов дернул за ручку, яростно скривился.
Клац. Дверь распахнулась.
– Не надо, пожалуйста. Не надо. Я не играю. Я так не играю! – завопил Миша. – Я не играю!
Соколов-старший выволок его из машины, заткнул рот вонючей ладонью, оглядываясь, и потащил в дом. Едва захлопнулась железная входная дверь, он ударил Мишу по лицу и бросил на пол. Запер засов.
– Не надо. Не надо, – всхлипывал Миша.
Внутри пахло сыростью, перегаром, грязным бельем. Над дверью висела лампочка без плафона, на одиноком проводе. Папа говорил, что так нельзя делать…
Папа…
– Что с папой?! – сквозь рыдания выдавил он.
– Пизда ему, ублюдок, – сказал Соколов. – И тебе пизда.
С молотка в руке мужчины капала кровь. Он положил его на полочку рядом с дверью. Замер, разглядывая добычу. А затем шагнул к нему.
– Пожалуйста, не надо! – заголосил Миша. Худые, но сильные руки подхватили его за куртку, как щенка. Он брыкнулся, отбиваясь, но получил такую затрещину, что потемнело в глазах.
Соколов отволок его к двери в подвал. Распахнул ее и швырнул Мишу вниз по лестнице. В плече стрельнуло болью, затем ожгло затылок. Упав на сырой бетон, Миша заверещал от боли.
– Заткнись, блядь, – сказал голос в пятне света, и наступила темнота. Вонючая, сырая, скрывающая во мраке невиданных чудовищ. Захлебываясь слезами, Миша пополз по ступенькам наверх, забарабанил в дверь. Сопли текли рекой, голова болела. От едких запахов тошнило.
– Выпустите! Выпустите! – завизжал Миша. Ручка нашлась, но сколько он ни дергал дверь – та не шевелилась.
Что-то хлопнуло, лязгнуло металлом. Во дворе едва слышно завелась папина машина.
– Папа! Папа-а-а-а-а! Мам-а-а-а-а!
Наступила тишина. Миша прижался спиной к двери, всхлипывая и размазывая слезы по лицу. Темноты он боялся и до сих пор спал с ночником. Папа говорил, что это нелепо, что монстров не существует. Что если кто и может навредить, так это другие люди, а не темнота, но мама всегда заботливо включала в розетку лампочку в виде машинки, и Миша засыпал, держась взглядом за огонек.
Здесь царила кромешная тьма.
Внизу что-то пошевелилось. Пробежали по полу маленькие лапки. Миша полез в карман, вытащил зажигалку. Щелкнул. Маленький огонек лишь осветил руки, а тьма стала только гуще. Что-то вновь прошуршало внизу.
Что-то страшное.
– Выпустите меня, – проскулил Миша. Голова болела, кружилась. – Я хочу домой…
Зажигалка нагрелась, и он отпустил кнопку. Папа говорил, что огонь – не игрушки. Что в его детстве соседский мальчик играл со спичками и спалил дом. Дом, который его родители строили много лет.
«Ты же не хочешь спалить наш домик?» – улыбался он.
Перед глазами встал окровавленный молоток. Затем лежащий на земле папа. Несокрушимый, смелый, почти как Красный Уткоробот.
Миша сжался в комочек, пристально глядя во тьму. Скорчился на ступеньке, уткнувшись лбом в холодный бетон. Зубы клацали друг о друга. Руки тряслись.
И почему-то страшно клонило в сон.
Его разбудил стук двери. И голос:
– Что, блядь, мудак, довыебывался? Я тебе, сученышу, сколько раз говорил – сиди, блядь, и не отсвечивай.
– Он первый начал! – послышался виноватый голос Гаврилы.
– Хуервый! Говнюк мелкий. Пидор.
Послышался звук затрещины. Гаврила всхлипнул.
– Пасть закрой! Не пацан, что ли, ныть будет тут?!
– Выпустите! – крикнул Миша.
– Па… – севшим голосом сказал Гаврила. – Кто это?
– Твое домашнее задание, блядь! – гаркнул Соколов-старший. – Ща ты у меня его отработаешь по красоте, сученок.
По двери, за которой сжался Миша, ударил кулак.
– Заткни рот, говнюк, а то к папаше отправишься!
– Па… Это… Погостин? – тихо и испуганно произнес Гаврила.
– Хуестин. Довыябывался, сука? Папку еще подставил.
– Как он здесь…
– Каком кверху, завались! – Еще одна затрещина. – Сука, говорил не отсвечивать, дебил! Хуле ты лезешь ко всем?!
Миша дрожал на ступеньке. Темнота в подвале пугала его меньше голосов снаружи.
– Пиздуй на кухню! Жри. И пасть не разевай, мне побалакать надо.
Послышались шаги, осторожные, детские. Гаврила остановился у двери.
– Сука, бегом! – рявкнул гнилозубый. А затем голос его изменился. Стал вкрадчивым, спокойным: – Здравствуйте! Светлана Ивановна? Это папа Соколова…
– Мама! – завизжал испуганный Миша, но входная дверь захлопнулась, оборвав его вопль. – Мамочка!
Светлана Ивановна – это мама! Он звонил маме! И если кричать громко – она услышит. Миша забарабанил по двери, вопя так, что заболело в груди. Он бился о металл, как птица о стекло, бросаясь на него всем телом.
Потом упал, тяжело дыша. Зачем он звонит маме?!
– Ты что тут делаешь, Погостин? – тихо спросил оказавшийся за железной преградой Гаврила.
– Гаврила, открой, пожалуйста. Открой! Я тебе всех скрепышей отдам! У меня много! Дома еще есть. Открой, Гаврила! Он звонит маме!
Тот не ответил. Стоял за дверью молча.
– Гаврила?!
Торопливые шаги растворились в доме. И входная дверь снова открылась. Мимо протопал Соколов-старший. Ушел куда-то в дом. Оттуда послышался разговор на повышенных тонах. Затем вскрикнул Гаврила.
Тьма вновь пошевелилась. От воздуха подвала кружилась голова. Резкие запахи разъедали горло.
