Kitabı oku: «Солнечная тропа», sayfa 17

ЛЮБИТЬ ЗЕМЛЮ

– Хлопотуша, а у нас опять беда, – пожаловался мальчик.

– Хозяйством скоро некогда будет заниматься, – проворчал доможил, – каждый день то одно, то другое… Ладно, идём.

…В домике Егора полным ходом шли какие-то приготовления, которыми руководил Выжитень.

– Кадило, – говорил он, – придётся тебе у своей бабки водку позаимствовать. Больше этой отравы ни у кого здесь нет.

Кадило, без обычного ёрничанья, встал и ушёл. Вернулся он почти мгновенно со стеклянной бутылкой в лапах.

– Обойдется без компрессов, – сказал Кадило, – пускай поусерднее поклоны кладёт…

– А водка зачем? – спросил Пила.

– Лешему. Иначе никакой травы для Акимыча не принесём, – ответил бывший домовик Кормишиных.

– Ну, а кого с собой возьмёшь? – спросил его Толмач.

Все застыли в ожидании. Панамка напоминал сжатую пружину, готовую выстрелить в любой момент.

– Пойдёшь со мной? – обратился Выжитень к Кадилу.

Не ожидавший такого выбора Кадило даже поперхнулся:

– А то как же!

– Я бы ещё… – Выжитень вопросительно взглянул на Хлопотуна, – ещё бы Лёньку взял.

– А зачем тебе его брать? – весьма нелюбезно отозвался Хлопотун. – Он и без того вчера страху натерпелся. Чуть что – сразу Лёньку…

– Хлопотун, – примирительно сказал Толмач, – ты ведь сам знаешь, какая в этом мальчике сила. И с ним будут двое домовых. Ты хочешь пойти, Лёня?

– Конечно, хочу!

– И я хочу! – Панамка и мысли не допускал, что его обойдут в таком деле.

– А может, всем табором двинем? – насмешливо спросил Пила. – Вот обрадуется лешак, от такой делегации что хошь потребовать можно. Тогда бутылкой водки не отделаешься.

– Верно, – признал Кадило, – сиди уж тут.

Так Лёнька с домовыми отправился в лес – ночью, да ещё к самому лешему, – это удача так удача! Он всё думал, как Выжитень станет звать лесовика. Так же, как Акимыч?

Однако домовой молча опустился на траву и жестом пригласил последовать его примеру.

– Сейчас будет, – со знанием дела промолвил Выжитень. – Только прикинет, еловая голова, зачем это гости пожаловали и что он с того может иметь?

– Оно и конечно, – вдруг отозвался из темноты неприятно-скрипучий голос. – Не в карты же со мной играть ты привёл этого мальца.

Лёнька поёжился: он кожей ощутил на себе чужой ощупывающий взгляд.

– Э-э, слишком уж он светел, – снова проскрипело из чащи. – Не нравится мне это. Не уйти ли совсем, думаю.

– Никуда ты не уйдёшь, – уверенно сказал Выжитень. – Ты же любопытный, как майский ветер. Выползай уж…

И Лёнька увидел лешего. К этому времени он уже приноровился к темноте, а может, опять подсобили домовые. Как бы то ни было, лесового мальчик разглядел хорошо. Тот был в точности таким, каким описывал его Акимыч: в том же изодранном кафтане навыворот, в неправильно обутых лаптях… Лёньку поразили его глаза, даже не глаза – глазищи, полыхающие холодным зелёным огнем.

– Догадываюсь, зачем пожаловали, – буркнул леший, присаживаясь рядом, – только пока водки не нальёте, даже разговаривать не стану.

Кадило не спешил откупоривать бутылку.

– А не обманешь?

– Я?! Да ты спроси вон его, – леший сверкнул своими глазищами в сторону Выжитня. – Я, окромя как в карты, – сама честность! Ну а в картах честному быть – всё одно что быть дураком, да этим ещё гордиться.

– Да налей ты ему, Кадило, – с досадой сказал Выжитень, – иначе на самом деле слова не скажет. Мне ли его не знать.

– Вот-вот, тебе ли не знать меня, тебе ли не помнить, – довольно покряхтывал лесовик, пока Кадило наливал водку. Потом он одним глотком осушил стакан и вытерся рукавом своего кафтана.

– Вот что я скажу вам, гости дорогие, – с расстановкой проговорил он, – нету у меня такой травы.

– Ах ты пенёк осиновый! – взорвался Кадило. – Я ж говорил, обманет! Зря только полбутылки потратили!..

– А кто тебе сказал, что зазря? – повысил голос леший. – Я и не обещал за ваш вонючий самогон лекарство дать! Я слово дал, что говорить буду, помощь окажу посильную…

– Какого самогона? – возмутился Кадило. – Это натуральная водка, казёнка, не видел, что ль, как я пробку зубами срывал?

– Э-э, а я и не спорю, что это не казёнка. Только в последнее время водка на водку что-то не похожа стала – дрянь дрянью. Уж лучше бы впрямь самогону врезать.

– Хватит вам, – вмешался в перебранку Выжитень. – Ты говорил, что хотел помощь оказать? Давай, оказывай.

– И окажу! Вот стакан ещё нальёте – и дам верный совет.

– Ах ты… зелень!.. – Кадилу прямо затрясло, он спрятал бутылку за спину.

– К полевику вам нужно идти, – ничтоже сумняшеся продолжал лесовик. – Но это ещё не совет, нечего меня взглядом испепелять. Совет будет в другом. А только без стакана не скажу.

– Выжитень, – взмолился Кадило, – да что ж это такое творится! А полевику-то мы что понесём? Не отдам водку! Он же её ещё и хаял, как хотел…

– Хаял и хаять буду. Но у вас всё одно ничего лучше нету. А полевику ваша казёнка не нужна, не пьёт он её.

Домовые обменялись взглядами, и Выжитень сказал:

– Наливай.

Когда лесной хозяин так же залпом опрокинул второй стакан, он уже не стал мешкать и заговорил сразу:

– Не выйдет к вам полевик, как пить дать не выйдет. Его когда-то давно домовые обманули, с тех пор он на вашего брата в обиде. Но я вам помогу. И не за ваше дрянное угощенье помогу, слышь ты, Кадило, или как там тебя, а потому что глубокое уважение к Фёдору Акимычу питаю: почтительный он мужик, лес очень любит. Уж сколько раз я над ним тут озорничал, а он всё равно ко мне бежит и подарки несёт. Эх, кабы он ещё и водку пил…

– Не твоя это забота, – перебил Выжитень, и Лёньке почудились ревнивые нотки в его голосе. – Что делать, говори.

– Я и говорю, как дойдёте до развилки дорог, пусть дальше в поле мальчонка один идёт. Пройдёт с полверсты и остановится. И поплачет. Тут Полевуша и объявится.

– А плакать зачем?

– Э-э, где ум-то ваш? Мальчонка со слезами про своё горе расскажет, мол, он из Песков: деревня вымирает, дед заболел, а помочь некому…

– Ну и что?

– И всё, разжалобится полевик, а вам того и нужно. Тогда и вы подчаливайте. Больно-то не ерепеньтесь, гордость в таких случаях под печкой оставляют. Это я один такой терпеливый…

– И ещё, – остановил леший собравшуюся уже уходить троицу, – если получится всё по-моему, не забудьте ещё водочки принесть: самый худший это порок – неблагодарность…

– Посмотрим, – бросил через плечо Выжитень.

…У развилки, где сходились дороги из Песков, Харина и Воронина, а ещё одна вела далеко в поля, путники остановились. Здесь уже больше сотни лет стояла старая корявая сосна. Под этим вековым одиночеством и остались домовые, а Лёнька должен был отправиться дальше – в ржаные и ячменные поля.

Мальчик шёл один-одинёшенек, под большой серебряной луной, и отгонял подступавший к сердцу страх. «Имя у него доброе – Полевуша, почти что Хлопотуша», – успокаивал себя Лёнька.

Он начал всхлипывать. Сперва получалось плохо, но потом Лёнька вспомнил посеревшее лицо Акимыча, его виноватую улыбку – и слёзы потекли сами собой. Лёнька шёл по пустой дороге и обливался горючими слезами.

…Полевик появился неожиданно. Сначала мальчику показалось, что прямо перед ним на дороге закружился смерч и поднял вверх столб пыли. Лёнька зажмурился, а столб обратился в белого-белого деда. Молочной белизны были его волосы, тяжёлой гривой спадающие на плечи, большущая борода и одежда, бесформенная, будто сотканная из густого-прегустого тумана. Увидев полевика, Лёнька позабыл про все наставления лешего.

– Я знаю, ты – Лёнька, – первым сказал полевой дух.

Мальчик окаменело молчал.

– Пришёл ко мне за травой для деда Фёдора, – продолжал полевик. – А зачем нужно было с собой домовых тащить? Молчишь? А я вот возьму и не дам травки-то…

– А у вас есть нужная травка?

– У меня всё есть. Ну, раз пришёл, не хочешь ли со мной ночку у огонька скоротать?

– Хочу, дедушка полевик, но я ведь с домовыми пришёл…

– Что ж, зови своих домовых, – разрешил тот.

Кадило и Выжитень тотчас же появились на дороге рядом с Лёнькой и, поклонившись, хором пропели:

– Земле-кормилице наш низкий поклон, а стражу её – почёт и уважение!

– Приглашаю и вас к огоньку, – сказал полевик и направился по дороге. Гости двинулись следом.

– А как же трава для Акимыча? – спросил Лёнька у хозяина полей.

– Всему свой срок, – ответил тот.

Миновав посевные угодья, они вышли на большой цветущий луг. В темноте не было видно всей его красоты, но запахи, этот невидимый мир, сразу вскружили мальчику голову. Они были так неправдоподобно сильны, что Лёнька понял: полевик мог обострить у человека обоняние, как домовые – зрение.

Хозяин и в самом деле запалил огонёк, при этом костра он не разводил: под руками полевика неведомо откуда появилось лёгкое свечение. Необыкновенный огонь был ровным и переливался всеми цветами радуги.

– Потрогай его, – сказал полевик, и Лёнька коснулся рукой необжигающего пламени.

По телу сразу прошла тёплая волна, и Лёньку охватила приятная истома.

– Когда-то давным-давно и люди знали секрет этого огня, – неторопливо повёл рассказ полевик. – Они много чего знали, потому что не порвали ещё связи ни с Отцом, ни с Матерью. Им были не нужны ни машины, ни самолёты, ни ракеты – человек моментально одной своей мыслью уносился в любую точку Вселенной. И телефон не нужен был по этой же причине, и телевизор… Знание это было непосредственное, полученное людьми от Великого Отца, оно передавалось детям с материнским молоком. Отсюда не было нужды ни в книгах, ни в письменности. Людям не приходилось печься о хлебе насущном: Мать Земля щедро одаривала их за любовь к ней. А чтобы согреться и очиститься, у человека был вот этот огонь…

– А что, вы и тогда уже жили среди людей? – спросил Лёнька.

– Нет, всё это было задолго до того, как Светоносец протрубил в свой рог.

– А что случилось потом?

– Ты хочешь знать, как случилось, что люди стали другими? Видишь ли, со временем они возгордились, а возгордившись, сперва отвернулись от Отца, потом забыли свой долг перед Матерью. После скатились до того, что превратили Мать в свою служанку. А нынче не понимают, что ведь и служанка хоть какой-то заботы о себе требует, иначе завтра некому будет обед подавать…

– На Руси, – продолжал полевик, – дольше всего сохранялось почитание земли: твои, Лёня, предки бережно относились к кормилице, душой были привязаны к ней, поклонялись ей. Вот посмеивались над русским крестьянином, что он и в девятнадцатый век всё сохой землю пашет. И невдомёк было смеющимся, что на деревянный плуг земля откликается лучше, чем на железный. А русский пахарь это знал. И хаживал он по своей земле всё босичком да в лыковых лапоточках, а не в кирзовых сапогах с железными подковами… Лаской брал землю…

– А что же этот русский пахарь жил так убого? – спросил Кадило, который вообще не умел долго молчать.

– А кто сказал, что он убого жил? – полевик тряхнул белой гривой. – Русский крестьянин, настоящий крестьянин – не лодырь, не холоп и не вор – всегда жил хорошо. Это только современный человек думает, что надрывался он, бедный, от непосильного труда. Да изба была мала, детей куча целая, баня по-чёрному топится… А он творил на земле и этим горел до самой смерти. И был посчастливее тех, кто в безделье тоской томился, водку пил и, бывало, пулю себе в лоб пускал…

– А вот Пески умирают…

Лёньке показалось, что он лишь подумал о своей деревне, но полевик сразу откликнулся вслух:

– Нынешняя власть, Лёня, уничтожила русского крестьянина, отобрала у него главное – землю. А какой крестьянин без земли?

– А поля вон, рожь… Кто это всё делает? – Лёнька широким жестом указал на колышущееся вокруг злаковое море.

– Это не земледельцы, Лёня, это… что-то страшное. Знаешь, как раньше крестьянин проверял, поспела ли весной земля для пахоты? Снимал штаны и голой задницей на неё садился – самое чувствительное место у человека для этой цели. А сейчас даже не он решает, когда пахать, сеять, убирать, а дядя в городе. А эти здесь, на земле, точно роботы безмозглые. В прошлом году вон то поле не успели убрать, а какой хороший по нынешним меркам урожай ячменя был! Так вот, чтоб он начальству глаза не мозолил, взяли и запахали урожай. Кто такой дикий приказ дал – уму непостижимо! Но ведь и у тракториста, что запахивал поле, сердце не дрогнуло. Запахивает себе, будто катается на своей железяке, ещё и песенки под нос мурлычет. Я пять раз его трактор ломал, думал, может, поймёт, может, опомнится, ведь в деревне же живёт человек! Нет, поковыряется, починит – и дальше… с песенкой. Вот он-то при первой возможности и побежит в город.

– А почему Пески ещё двадцать лет назад процветали? – Лёнька хорошо помнил рассказы Акимыча и своей бабушки. – Ведь та же власть была?

– Та же, да не та, – вдругорядь не удержался Кадило. – Про это и я тебе могу рассказать. Не пускали тогда сельского жителя в город, Лёнька, силой на земле держали.

– Какой силой?

– А паспорта крестьянам не выдавали, куда ж ты без паспорта? Тем и держались деревни. Одним словом – крепостное право. А как начали выдавать паспорта, так и побежали отсюда – в первый черёд молодежь побежала. Не получи тогда крестьянин этой воли – не в Москве бы ты, Лёнька, родился, а в Песках.

Пока Лёнька переваривал услышанное, а Кадило радовался, что ему удалось внести свою лепту в разговор, Выжитень спросил у полевика:

– По-твоему тоже выходит, что Пески умрут?

Печальный страж полей глядел на свой древний огонь, точно в магический кристалл, и долго не отвечал.

– Если селянину не вернут землю… то да…

– Да где ж ты найдёшь нынче настоящего селянина?

– Нынче, пожалуй, и не найдёшь, – согласился полевик. – Но я одно знаю: в душе у русского человека до сих пор живёт любовь к земле. Он, может, и сам этого не понимает, едет в город новую счастливую жизнь строить… А поживёт там, устанет от суеты – и смотришь, дачку себе завёл на четырёх сотках. И всякий свободный час норовит на этой дачке укрыться, и каждую травинку на ней холит… Знаете, почему?

– Почему?

– Да потому что его это земля, его, а не дядина. Маленький клочок, но свой. Вот и просыпается в нём крестьянин. А земля это чувствует и на заботу любовью отвечает. Она, может, благодаря таким вот дачникам и прощает нам многое…

– Полевуша, – опомнился Лёнька, – а как же трава для Акимыча?

Старик-полевик усмехнулся в белые усы:

– Никто про твоего Акимыча не забыл, просто травка пока не поспела.

– Как это?

– Травками сейчас редкие люди умеют лечиться, – доверительно сказал полевик. – Вот Сеничев ваш умел… А больше я в этих местах никого не знаю. В книгах у вас тоже интересно пишут: эта трава от сердца, эта от желудка… И давай все одинаково лечиться… А многие ли вылечиваются? Или вот свёл кто-то чистотелом бородавку, и тут же вывод сделали: помажь бородавку соком чистотела – она и пропадёт. Тысячи людей мажут – не пропадает. Почему, а, Лёнь?

– Не знаю, у меня бородавок никогда не было.

Кадило хрюкнул и снова стал серьёзным.

– Потому что нужную травку надо сорвать в нужное только тебе время. Сорвёшь раньше срока – недозрелая будет, позже сорвёшь – перезреет и тоже не поможет.

– А когда трава для Акимыча поспеет?

– Скоро уже, ты не бойся. Но сорвать вовремя – это ещё полдела…

– Я знаю, я слышал, – нетерпеливо проговорил Лёнька. – Значит, вы с нами в деревню пойдёте?

– Нет, в деревню я не пойду, а травку готовить будет Выжитень, – и завтра же поднимется ваш Акимыч. Ну а теперь пора, трава поспела.

Полевик загасил переливающееся пламя и прошествовал в темноту. Вскоре в лапах у Выжитня оказался букетик каких-то луговых цветов – от этих хрупких растеньиц зависела жизнь Акимыча.

Полевик не стал ожидать благодарности. Его белая одежда затрепетала, словно налетел внезапный ветер, а затем и сам старик закружился, теряя очертания тела, и унёсся в поля призрачным вихрем.

– Поспешим, – сказал Выжитень.

…В Песках они расстались. Выжитень торопился к больному Акимычу, Лёньке пора было домой, а Кадило, похоже, ещё не решил, чем ему занять себя до рассвета.

На Лёньку же навалилась усталость. Засыпая на ходу, он еле дотащился до дома, без сил свалился на свою постель. И тут по его щеке провели чем-то ласковым, бархатным.

– Хлопотуша, – прошептал мальчик и сладко засопел.

СОЛНЕЧНАЯ ТРОПА

Наутро Лёнька увидел Акимыча здоровым и бодрым, словно тот и не хворал накануне.

– Федя, – радостно удивилась бабушка, – да ты ли это вчерась умирал или приснилось нам?

– Не приснилось, Ивановна, – широко улыбнулся Акимыч. – Вот Лёньку поблагодарить пришёл…

– А ты при чём? – бабушка повернулась к Лёньке.

– Я ни при чём! – поспешно ответил тот. – Домовые ночью за травой ходили, за травой для Акимыча, и меня с собой взяли…

Бабушка растерянно развела руками.

– Что делается-то, а? – спросила она. – Ребёнок ночью по лесу шатается, траву какую-то ищет, да ещё с домовыми этими, а бабушка спит себе и знать ничего не знает!..

– Тонь, Тонь, да полно, – успокаивал её дед, – домовые ему лучше любой няньки, или не поняла ещё? А я к вам вот зачем: в Харино сегодня иду, могу Лёньку с собой взять.

– Бабушка, я пойду!

От удовольствия Лёнька даже запрыгал: он уже столько слышал про эту деревню, а пойти туда даже не мечтал.

– Племянничка проведать хочешь? – спросила бабушка Тоня у Акимыча.

– Хочешь не хочешь, а надо, – со значением ответил дед. – Ровно полтинник сегодня стукнул Федюшке. Подарок ему приготовил. Помнишь, Лёня, этажерку? Только как её в Харино переправить?

– За подарком пускай сам приезжает, – подсказала бабушка, – небось помоложе тебя.

– Акимыч, а ты знаешь, что в Харине ведьма живёт? – уже в дороге спросил Лёнька.

– Федосья Кальнова? Я, брат, больше полувека уже её знаю.

– Она правда ведьма?

Акимыч надвинул свою кепку на лоб:

– А кто её знает, что она такое. Много о ней слухов ходило, особенно раньше…

Лёнька почувствовал за словами деда что-то интересное.

– Расскажи, Акимыч, – попросил он, – нам же всё равно долго идти.

– Ну, слушай. Федосью я знал ещё пацаном, а она уже тогда была девка на выданье… И сильно сохла по Кольке Кальнову, был такой парень в Харине. А этот Колька собирался свататься к другой, и звали её… Татьяна Отрокова её звали, вот как. Красавица была: волосы – как огонь, аж горели, а лицо белое, чистое, как снег… Я эту Татьяну на всю жизнь запомнил. Вот её и присмотрел себе Колька Кальнов, сватов собирался засылать. И тут слух прошёл, что Татьяна умом тронулась. Много тогда об этом судачили, отчего это, мол, она помрачилась, ровно спортили её.

У нас тогда в Харине родственница жила, приходила к нам. Она матери рассказывала, какая Татьяна сделалась. Идёт, говорит, по улице, глаза в землю, а окликнешь её – посмотрит на тебя так, словно не признаёт, и дальше пойдёт. А дома всё возле окна сидела, сидит и на лес смотрит. А потом пропала Татьяна: вышла из дому и не вернулась назад. Говорили, что видели, как она к лесу шла, и даже позвали, но она и головы не повернула. Искали долго её: и в лесу, и по всем деревням – не нашли ни живую, ни мёртвую, ну и простились с бедной.

А потом как-то харинские бабы, двое или трое, пошли в лес. Собирают грибы, вдруг видят: выходит из чащи Татьяна. Платьишко на ней потрепавшееся, волосы расплетены… Остановилась она и глядит на баб, а у тех и ноги подкосились. Постояла Татьяна минуту, другую, повернулась молча и обратно ушла. Всколыхнулась тогда вся деревня, все, кто мог, на поиски ушли. Искали, искали – и снова ничего. Многие и засомневались: а может, и не Татьяна это совсем, а просто похожая девушка в харинский лес забрела. Тем более, что целый год уже прошёл, как исчезла Татьяна. Как это она морозную зиму в лесу пережила?

– Дедушка, ты же обещал про ведьму рассказать, – напомнил Лёнька.

– Сейчас и до ведьмы дойду. Но сперва про Кольку Кальнова расскажу, про бывшего жениха Татьяниного. Как улеглись, значит, страсти после всех поисков, взял Николай и посватался к Федосье. А ведь до этого и не глядел в её сторону! Удивлялись люди, понятно, а Федосья им отвечала: я, мол, Николая давно люблю, просто он раньше этого не замечал.

Ну, сыграли свадьбу, и зажили Кальновы своим домом… Только стали поговаривать, что не в радость Кольке эта женитьба. И молодая вроде ласковая да услужливая, и дом – полная чаша, а парень ходит, словно горем пришибленный. Вот однажды Колькины бывшие дружки сговорились да уж как-то и напоили его допьяна, стали выпытывать: что это с тобой, паря, отчего тебе жизнь не мила? Эх, говорит Колька, да разве это жизнь!.. В петлю впору лезть от неё. Кончилась моя жизнь, как на Федосье женился. А на кой же ляд ты женился? Тут Колька головой на руки упал: ох, не знаю, братцы, как меня угораздило! Будто и не я это делал, а кто-то другой за меня. Будто я с похмелья проснулся и вспомнил, чего давеча натворил, ан поздно уже. Ничего не поздно, кричат Колькины товарищи, брось ты её, эту ведьму! У ней и бабка была ведьма, чтоб её на том свете изжарили! Брось, брось ты это чёртово отродье. Не могу я, говорит Николай, не отпускает она меня. Как так не пускает? А так же, как женила на себе, отвечает Колька, сильнее она меня… Вы только, ребятки, не сказывайте никому про моё горе, потому не хочу, чтоб меня жалели. Видно, грешный я человек, раз такая напасть на меня… Не знаю, сколько ещё вытерплю…

Друзья обещались никому не сказывать, а через полгода повесился Колька в собственном саду, когда Федосьи дома не случилось. Вот тут уже дружки бывшие заговорили, и всё вспомнили, и сделалась Федосья для всех ведьмою. Заодно и Татьяну Отрокову ей приписали и всё, что в таких случаях полагается.

– А разве это неправда?

– А кто ж знает? – как-то неохотно ответил Акимыч.

– И что потом с ней было? – допытывался Лёнька.

– Ну, потом сделалась Федосья вдовой, больше замуж не выходила. Да и кто бы её взял?.. Жила сама по себе, особняком, молчком…

– Акимыч, я не про это, – у Лёньки не выходил из головы разговор домовых. – Она на самом деле колдует? Вредит?

Весь Лёнькин вид требовал ответа, и Акимыч привздохнул:

– Говорили харинские, что колобродит Федосья по ночам, травы варит для своих зельев, чужих коров доит…

Наверное, Акимычу, было неприятно от того, что на любимой им земле живут злые люди, и Лёнька отступился, постарался выбросить из головы бабку Федосью хотя бы на время.

…Харино немногим отличалось от Песков, это была такая же пустая, умирающая деревня. Лёнька знал, что в ней осталось восемь жилых дворов. Правда, здесь были собаки, их лай сопровождал путников всё время, пока те шли неширокой харинской улицей. На пути им встретилась молодая женщина, которая приветливо поздоровалась.

– К племянничку выбрались, Фёдор Акимыч? – бойко спросила она. – А это кто с вами такой голубоглазый?

– А это Лёнька, – Акимыч взъерошил волосы на Лёнькиной голове. – Как живёшь, Маруся?

– Да так и живём помаленьку, – ответила она. – Серёга в поле день-деньской, дети в пионерлагере под Синим Бором… Хоть бы вернулись поскорее, скучно без них, – и Маруся снова одарила Лёньку лучистым взглядом.

– Уезжать не собираетесь? – спросил женщину дед и этим словно переключил какие-то кнопочки в ней.

– Ой, и не говорите, Фёдор Акимыч! – воскликнула Маруся, видимо, задетая за живое. – Ведь ради детей, ради детей уезжать надо! Ну что они в интернате раменском – точно сироты при живых родителях? С понедельника по субботу при школе живут, да и на выходной с каким трудом добираться приходится!..

У Маруси задрожали губы.

– И на каникулах тоже… Ну что тут ребятам делать? Ну, лес, ну, речка… Мне Сергей говорит: а помнишь, как мы сами-то росли? Помню, чего ж не помню. Тогда, может, и трудно, а хорошо, весело было. Жизнь налаживалась, отцы наши с фронта вернулись, кому такое счастье выпало, деревня оживала… А сейчас…

– Куда ж вы податься думаете? – спросил женщину Акимыч, и та устало махнула рукой.

– В Раменье, куда ж ещё. И детям учиться хорошо, и меня на работу в теплицу зовут, – Маруся вдруг нахмурилась. – Папка наш на подъём уж больно тяжёлый, всё никак не решится с места стронуться. Вот так и живём, Фёдор Акимыч! – Маруся постаралась снова взять бодрый тон.

– Ну да, ну да, – отвечал старик, разглядывая песок под ногами, – может, и переберётесь ещё к зиме…

– А ваш именинник, поди, гостей заждался, – сказала Маруся, освобождая Акимыча от лишних, ненужных слов и по-прежнему тепло улыбаясь. – До свиданья вам.

Она по-матерински погладила Лёньку по светлой голове и неторопливо пошла по улице.

– Акимыч, а как его зовут? – спросил мальчик, имея в виду дедова племянника.

– Кого? Племяшу моего? А так же, как и меня, только отчество другое – Николаич. Двоюродной сестры покойной сынок. Во-он на отшибе его домишко. Там совхозная пасека, а Федя заведует ею. Самый сладкий в хозяйстве человек.

– Может, мёдом угостит, – размечтался Лёнька.

– Попробует пусть не угостить, – добродушно проворчал старик.

Фёдор Николаевич оказался крепким загорелым мужчиной, которому совсем не шёл его солидный юбилейный возраст. Пасечник жил бобылём в небольшом, но ухоженном доме. За домом были разбиты грядки, росли фруктовые деревья, кустики смородины…

Пасека находилась за изгородью – несколько десятков пчелиных ульев стояли в определённом порядке. Подойдя поближе, Лёнька услышал ровный гул, в глазах зарябило от множества летающих точек: пчёлы носились в разных направлениях с огромной скоростью, но каким-то образом не сталкивались и не мешали друг дружке. Увлечённый этой картиной, Лёнька не сразу понял, что пасечник обращается к нему.

– Нравится? – спрашивал он у мальчика. Лёнька закивал головой.

– Как это они не врезаются друг в друга? – спросил он у Фёдора Николаевича. – А может, врезаются иногда?..

– Никогда, – рассмеялся пасечник. – Я тоже мальцом за ними наблюдал, и тоже заметил – нет, не сталкиваются. У людей, понимаешь, машины и самолёты сталкиваются, а у пчёл никаких катастроф!..

И всё-таки движение этих маленьких гудящих созданий казалось Лёньке хаотичным:

– Чего они так суетятся?

– Работа у них такая, – усмехнулся пасечник. – Из уликов пчёлки за нектаром летят, а обратно уже с добычей возвращаются. А где они нектар собирают? Правильно, на цветах, с каждого по чуть-чуть… Одна пчёлка маленькую капельку принесёт, а все вместе наберут много мёда. Хочешь попробовать?

За чаем с мёдом Фёдор Николаевич продолжал говорить про пчёл.

– А ты знаешь, Лёня, как пчёлка рассказывает своим сёстрам, что нашла цветочный луг, где много нектара?

– Не-е…

– Она танцует перед ними. И этим своим танцем объясняет, в каком направлении и далеко ли им лететь…

– А я думал, что они разговаривают, когда жужжат…

Пасечник кивнул:

– Правильно, когда жужжат, тоже разговаривают. Вот ты моих пчёлок нынче видел, что они тебе сказали?

– Ничего, – признался Лёнька. – А вам говорят?

– То-то и оно. Нужно, например, нам с тобой узнать, какая будет погода. Ты что станешь делать? Правильно, радио включишь. А синоптики возьмут да и обманут. А мои пчёлки никогда не обманывают. Могут даже сказать, какая будет зима – суровая или нет.

– А какая будет зима, Федюха? – спросил племянника Акимыч.

– Готовь потеплее тулуп, – подмигнул тот и снова обратился к Лёньке. – Или вот роиться надумают…

– Что-что? – не понял мальчик.

– Ну, это когда пчёлкам в улье тесно становится, часть из них вылетает новый дом себе искать. Тут задача у меня – не прозевать, иначе целый рой потеряю. Вот я и прислушиваюсь.

– Фёдор Николаевич, а вот вы сказали, что пчёлы собирают нектар, – вспомнил Лёнька. – А как же они из нектара мёд делают?

– Вот! Видишь! – Акимыч даже вскочил с места. – Давай, отвечай, пчеловод!..

Пасечник как будто бы смутился.

– Предположений тут много, – осторожно начал он. – Есть научные гипотезы, есть народные… А какая из них правильная – сказать не решусь…

– Ага, не решусь!.. – снова подпрыгнул Акимыч. – Всё ты знаешь. Тебе когда ещё про это объяснили!..

– Да ладно, дядя! – поморщился Фёдор Николаевич.

– Ничего не ладно! – наступал Акимыч. – Не хочешь говорить, я скажу. Ему, Лёня, наш знахарь когда-то растолковал, что главный инструмент в этом деле – соты, без них никакого мёда не будет, а он, упрямая башка, всё противится!..

– Да не противлюсь я! – слабо протестовал Фёдор. – А кто эти соты делает? Кто нектар в них приносит, а? Главное – это пчела, без неё не будет ни сот, ни мёда.

– А кто тебе говорит, что она неглавная? – проворчал Акимыч. – Только если эта пчела принесёт нектар да к тебе в чашку и положит, появится там мёд?

Тут Фёдор-младший решил сменить тему и принялся рассказывать, что, помимо мёда, пчёлы дают людям лекарственный прополис, пергу, воск, ценное маточное молочко… А Лёнька слушал краем уха и думал, почему это Акимыч так горячо спорил о сотах. Потому, конечно, что он защищал Егора, решил мальчик. В старике говорила не столько любовь к истине, сколько верность ушедшему другу.

И когда Лёнька с дедом покинули наконец гостеприимную пасеку, мальчик сказал:

– А я знаю, про какого ты знахаря говорил. Про Егора Сеничева. Мне о нём домовые рассказали.

– Всё рассказали? – растерянно спросил Акимыч.

– Все.

Старик закашлялся, словно в горле у него пересохло.

– Вот, значит, как… всё, – дед Фёдор снял свою кепку и принялся мять её в руках, что всегда выдавало сильное волнение. – Ну и что ж ты скажешь, Лёня?..

– Егор был замечательный человек, – ответил мальчик. – Я даже не знал, что такие люди бывают… Я в книжках про героев читал, но Егор мне больше нравится, хоть он и не герой…

Лицо Акимыча в один миг изменило выражение, и он порывисто обнял Лёньку.

– Милый ты мой!.. Как же ты это понял… про героев и про Егора? А знаешь, мы с тобой сейчас к нему пойдём!.. Здесь рядышком… Пойдём?

Лёнька понял, что Акимыч говорит про харинское кладбище, где была могила Егора.

– Пойдём, дедушка, – ответил он.

Кладбище находилось недалеко от деревни. Войдя в ворота, Лёнька увидел настоящую берёзовую рощу, и только потом – поросшие травой холмики с деревянными крестами и памятниками. Берёзки росли почти на всех могилах, и от этого харинский погост выглядел не торжественно-мрачно, а напротив, светло и как-то умиротворяюще. Памятники на могилах были одинаковые – четырёхгранные металлические пирамидки, увенчанные звёздами, – и только фотографии на них были разные. Когда такой памятник попадался на пути, Лёнька читал выбитые на нём фамилии и имена, вглядывался в незнакомые лица…

Возле одной из могил дед Фёдор остановился и обнажил голову.

– Здесь, Лёня, мои родители лежат, – негромко проговорил он.

Могилу обрамляла низенькая аккуратная оградка без калитки – в ней не было надобности, поскольку при желании оградку можно было спокойно перешагнуть. Внутри неё прижимались друг к другу два невысоких холмика, на каждом возвышался искусно вырезанный шестиконечный крест: один побольше, другой поменьше. Холмики осеняла задумчивая берёзка.