Kitabı oku: «Солнечная тропа», sayfa 6
ТАЙНЫ, КОТОРЫЕ ЖИВУТ В НАС
Утром Лёньку разбудил знакомый петух, шлявшийся по усадьбе с того часа, как бабушка открыла курятник. Краснобородый успел обойти свои владенья, вытащил червяка из земли, перекликнулся с кочетом бабки Пелагеи и ненароком набрёл на открытое окно Лёнькиной спальни. Он не подозревал, что рядом спит его старый поединщик. Просто так, без всякого злого умысла, он нацелился на распахнутое окно и заорал во всё петушиное горло.
…Лёнька, сколько мог, боролся за свой утренний сон, но петух голосил с назойливостью старого разлаженного будильника и в конце концов поднял мальчика.
– Эй ты, чего разоряешься? – спросил Лёнька сверху, но горластый вошёл в раж и, как глухарь на току, ничего не слышал.
Лёньке стало смешно, и он проснулся окончательно. Припомнив ночные приключения, мальчик счастливо улыбнулся. Однако его ожидало ещё что-то важное, что? Ах да, сегодня они с Акимычем собирались идти за земляникой!
Бабушку в доме Лёнька не нашёл и встревожился: а что, если он проспал и Акимыч ушёл в лес без него?.. Мальчик наспех оделся и, не дожидаясь бабушки, заторопился к дедову дому.
Фёдор Акимович как раз осматривал изгородь: стоит ли её подновить этим летом или простоит до следующего? Увидев Лёньку, он шагнул навстречу.
– Ты чего так рано? Ещё и семи нету. Понятно, нам, старикам, не спится, а для вас сейчас самый сон. Ты что, уже и позавтракал?
– Не, я думал, что проспал, а бабушки не было…
– Она корову погнала на луг, скоро придёт. Ты беги домой, – посоветовал Акимыч, – чтоб бабушка не волновалась, а я следом подойду.
Он действительно вскоре пришёл, но Лёньку подгонять не стал.
– Ты ешь, ешь, – дед Фёдор присел на порожек, – я вот тут посижу маленько да с бабушкой твоей потолкую. Тоня, ты как думаешь, если каждую ночь война снится – это к чему?
Бабушка Тоня потемнела лицом.
– Избави бог от такого! – с горечью сказала она. – Мне на днях Иван приснился, живой-здоровый, и говорит: я, Тонюшка, не умер, но приехать никак не могу. Так что придётся тебе в дорогу собираться. И так я обрадовалась, что увижусь с ним, жду, что скажет, куда ехать мне, идти ли… А он покачал головой и говорит: «Не время ещё, обожди, Тоня…»
– Ну что же, – рассудил Акимыч, – значит, и в самом деле не время, раз так сказал. Ему виднее… Лёнь, управился, что ли? Тогда идём…
Живя у бабушки, Лёнька не однажды видел Пески днём, видел вечером, видел даже ночью. Рано утром – впервые.
…Рождающийся день приносил в мир ощущение новизны и бесконечности жизни, и утренняя деревня не вызывала чувства безысходности, не пугала видом мёртвых дворов и одичавших садов. Пробуждённая ото сна, обласканная мягким солнечным светом, она казалась прекрасной такая, какая есть.
Для похода в лес Акимыч выбрал дорогу, по которой они с Лёнькой ещё не ходили, – мимо собственного дома, вдоль по улице. И эта дорога уже через пять минут подарила Лёньке открытие. Когда бабушкина, а затем и дедова избы остались позади, мальчик с удивлением увидел ещё два целёхоньких дома. Один отделял от жилья Акимыча запущенный сад, а второй возвышался через дорогу чуть наискосок.
– А кто тут живёт? – спросил Лёнька, вспомнив, что никого больше в Песках не видел.
Акимыч кивнул в сторону первого дома:
– Здесь бабка Долетова живет, она сейчас в Синем Бору в больнице отдыхает. А напротив, – дед Фёдор замешкался, подыскивая ответ, – вообще-то никто не живёт. Прежние хозяева продали дом да уехали, а новый, городской, под дачу его отстроил, но сам не объявляется. Я его не видал, да и никто из нас не видал – сюда одни рабочие приезжали, а ходят слухи, будто бы писатель.
Дом неизвестного писателя и вправду имел обновлённый, молодцеватый вид, приезжие строители недурно потрудились над ним. Но он был пуст и безжизнен, ни одно живое существо не одушевляло его своим присутствием. Этот дом не привлёк Лёньку, несмотря на весь свой внешний лоск.
По-иному смотрелся дом бабки Долетовой – переживший не одно лихолетье, но сохранивший черты крепости и надёжности. На крыльце, вместо не существующих в деревне собак, лежал рыжий кот, а по двору разгуливали куры.
– Кто же их тут кормит? – с сомнением спросил Лёнька о бабкиной живности.
– Как кто? Мы и кормим, не везти же ей кур с собой. А Васька себе сам добывает пропитание: то мыша словит, то воробья подкараулит. Мы, опять же, подкармливаем…
Переговариваясь с Лёнькой, Акимыч всё шёл по деревне, не собираясь сворачивать.
– Дедушка, мы разве не в бор пойдём? – забеспокоился мальчик.
– А какая в бору земляника? Там гонобобель, к осени клюква пойдёт, а земляники в нём – лишь плошка да на донышке лукошка. Она светлый лес любит. Мы с тобой, Лёня, пойдём в сторону Раменья, в берёзовые перелески.
Они вышли за околицу, и слева от дороги Лёнька увидел тот самый магазин, который облюбовал Панамка, – единственный каменный дом в Песках. Ни стеклянных витрин, ни броских вывесок на нём не было и в помине. Над дверью, запертой на железный наклад, висела тусклая табличка, где с трудом прочитывалось одно, самое крупное слово: «Магазин».
Лёнька уже не удивлялся, что, несмотря на запоры, Панамка каждодневно проникает внутрь дома. Однако сам по себе замок на двери вызывал недоумение.
– Акимыч, в Песках воров нет, так?
– Так.
– А от кого магазин закрыли? Там что-нибудь лежит?
Старик хмыкнул:
– Да там, поди, и мышь не сыщешь. А дверь шут её знает почему на замке. Может статься, ключи потеряли… А вон погляди, Лёня, ещё один монумент прежним Пескам, – и он показал на длинное строение справа. – Бывшая ферма. Здесь коров в лучшие времена держали, свиней. И даже маленький птичник был в пристроечке. На этой ферме твоя бабушка дояркой работала, в передовых ходила. Она и сейчас без скотины не может.
Они уже изрядно протопали по просёлочной дороге, как вдруг Акимыч остановился возле громадного серого валуна.
– На этом месте, Лёня, аккурат когда-то и кончались Пески, так что камень – он как веха. И что интересно: лежал он здесь и при отце моём, и при деде. Надо полагать, и раньше лежал. А откуда взялся, никому не известно. Читал я, что такие камни ещё великим ледником сюда принесло… Может, правда, а может, и нет.
– Значит, это загадка? – живо спросил Лёнька.
– Ясное дело, загадка, да ещё какая.
– А можно её разгадать?
– Отчего ж нельзя? Кто-нибудь наверняка разгадает. У меня тоже мыслишка на этот счёт имеется. Сдаётся мне, Лёня, что их сама земля родит. Как плоды. Вот посуди сам: пашут землю в колхозе, камней выворачивают уйму. Соберут их с пашни, а на следующий год глядишь – их опять полно. Не такие, конечно, глыбы – булыжники, но попади эта штука в комбайн! Иной камень так искорёжит, что и не отремонтируешь машину в поле. Жми тогда, комбайнёр, в мастерскую. И это в горячую-то пору! Потому и гоняли по осени детвору эти камни собирать. Ты скажешь, хороши плоды, и зачем только они родятся? Вот и я не знаю зачем, но ведь не без умысла земля их подкидывает. А если она знаки какие нам подаёт? Скажем, с какой стати этот валун на самом краю Песков как пограничник стоит?
– Дедушка, значит, раньше до валуна дома доходили?
– До валуна, – подтвердил Акимыч. – И в другую сторону – к Харину – далеко тянулась деревня. Дворов набиралось на шесть улиц, почти что село.
– А сколько надо улиц, чтоб было село?
– Неважно, сколько. Видел я деревни и побольше иного села, – как всегда обстоятельно отвечал Акимыч. – Но в селе непременно стояла церковь, в этом разница. Теперь поменялся порядок… Церкви порушили давно, да с этого всё и началось… А чем оно кончается, сам видишь. Умирает деревня, Лёнька, видать, скоро и Пескам последний срок выйдет.
Акимычу, наверное, очень нелегко дались эти слова. Он сразу ссутулился, как человек, беззащитный перед большим горем, и Лёнька вдруг сердцем понял смысл его слов. Не будет Песков, бабушкиного дома и дедовой избы с петушком, не станет знакомых домовых. Трактор распашет землю, на которой сейчас тремя дворами стоит деревня Пески, и останется только серый камень, словно памятник на погосте.
У Лёньки сжалось сердце. Неужели так и случится? Примириться с этой мыслью было невозможно.
– Акимыч, – неуверенно сказал он, – а если люди возвратятся в Пески?
Дед посмотрел на него долгим грустным взглядом и не ответил. «Он не верит, – подумал мальчик. – А как было бы здорово, если б все вернулись, построили новые дома себе и домовым! Почему они убежали из Песков, ведь здесь куда лучше, чем в городе».
Как ни силился Лёнька, ответить на этот вопрос он не мог. У Акимыча, судя по всему, тоже не было ответа. Он шагал, рассеянно глядя себе под ноги и сжимая в руке пустое лыковое лукошко. Лёнька взял его за другую руку и стал приноравливаться к дедову шагу. Так они и пошли дальше – молча, рука в руке.
Берёзовый лес встретил их, как в праздник встречает гостей радушный хозяин. Нарядным и весёлым был этот лес, и как мало походил он на сумрачный, дикий сосновый бор. В березняке было привольно и светло, а деревья напоминали гигантские свечи, горящие изумрудным огнём. Тысячи солнечных зайчиков играли на белых стволах, шастали в траве, прятались в сочно-зелёный молодняк. Лёньке тоже захотелось побегать и поваляться в мягкой мураве, его грусть сама собой затерялась в этом море бликов и полутеней.
Повеселел и Акимыч, чудотворец лес и на этот раз успокоил его душу. Этот лес умел говорить со стариком на таинственном языке, понятном им двоим. «Не горюй о Песках, – шептал он над головой Акимыча, – твоя печаль им не поможет, а вот сердце сумеет очень многое. Весь этот мир живёт потому, что его сохраняют любящие сердца…»
Светлоликий мудрец умолк, а Акимыч всё стоял и ждал, не скажется ли ещё хоть слово.
– Аки-имыч! – звонко разнеслось по лесу. – Акимыч, я нашёл!
Лёньке не пришлось долго блуждать в поисках ягод, очень скоро он наткнулся на красные земляничные огоньки в траве. Дед Фёдор поспешил к нему.
– Молодец, глазастый ты! – похвалил он. – Поработаем?
– Поработаем! – воскликнул Лёнька, в котором проснулся охотничий азарт.
Первую ягоду он отправил в рот, и она показалась даже вкуснее тех, что приносил Акимыч. «Интересно, – подумал Лёнька, провожая в рот целую пригоршню, – самая лучшая земляника получается с кустика». Потом ему стало жаль, что никто кроме них эти чудесные ягоды не видит и не собирает.
– Акимыч, – окликнул он деда, – сюда больше никто не ходит?
Старик поднял голову:
– А кому сюда ходить? Возле Раменья свои ягодники и возле Харина свои. А эти перелески, выходит, только мои теперь.
«Перелески, – повторил про себя Лёнька. – Это, наверное, не лес, а то, что перед лесом, – передлесок… Интересно, угадал я или нет? Спрошу у Акимыча».
– Верно, верно, – закивал дед. – Перелесок – это маленький лесочек, клинышек. Настоящий лес за ним только и начинается. А ты, значит, научился лесные загадки отгадывать?
Лёнька довольно улыбнулся, а ответить не сумел – во рту-то земляника. Он уже не ел все ягоды подряд, а срывал самые крупные и спелые. По этой причине Лёнька не задерживался на одном месте и вскоре оставил Акимыча позади. Наконец, в очередной раз оглянувшись, он не увидел старика.
– Акимыч, где ты? – закричал Лёнька, оглядываясь по сторонам.
– Эге-гей!.. – откликнулся знакомый голос, а потом и сам дед Фёдор показался из-за можжевеловых кустов. – Ну чего, много набрал?
– Ничего не набрал… – Лёнька ошарашенно смотрел на своё лукошко. Угощаясь свежей земляникой, он начисто забыл про него. Мальчик заглянул в кузовок Акимыча, и ему стало стыдно. Получилось, что дед работал вовсю, а Лёнька просто лакомился.
– Что, подшутила над тобой лесная ягода? – посочувствовал старик. – Да ты не тушуйся, она, плутовка, и не таких, как ты, дурачит. Тут, брат, правило одно: хочешь набрать лукошко – не торопись ягод отведать. Потому что одну съешь, а остальные сами начнут в рот прыгать.
– Чего же ты сразу не сказал? – насупился Лёнька.
Акимыч примирительно хлопнул его по плечу:
– Не серчай, давай-ка вместе собирать.
Лёнька, понятно, не серчал. Трудно ему было сердиться на вкусную ягоду землянику, а ещё труднее – на Акимыча.
Дед Фёдор между тем поставил своё полное лукошко на землю и принялся без лишних слов собирать ягоды для Лёньки. В нём нисколько не замечалось усталости. Видно, и эта кропотливая работа была старику по душе. Мальчик присел рядом.
– Акимыч, значит, ты ни одной ягодки не съел?
– Нет, брат, – ответил дед, – этому я сызмальства учён.
«Вот это сила воли», – подумал Лёнька и вздохнул, а дед Фёдор поглядел на него участливо: «Поди, притомился малый, тяжело ему в первый раз…»
– А знаешь, Лёнька, – сказал он, – за Светлым озером, куда мы с тобой наведывались, тоже лиственные леса. В них ягод – тьма тьмущая. Хошь тебе земляника, хошь – черника, хошь – брусника. Малинники тоже знатные, и орешники есть. По юности мы туда легко бегали, а нынче без велосипеда не решаюсь. Но зато если вырвусь, истинно праздник для сердца наступает.
– Дедушка, а лиственный лес лучше соснового?
– Он не лучше и не хуже, – охотно ответил Акимыч. – Он другой: светлый, приветливый. Здесь и птицы веселее поют, и простора вволю. А бор по-своему хорош. Если, к примеру, подумать о чём-то хочется без помех – лучше места и не сыскать. Строгий он, серьёзный, этот лес. А березняк вечно тебе улыбается, даже и под дождём радуется. Умеет он душу согреть, лес берёзовый. А то ещё есть осиновый лес. В нём, Лёня, всегда почему-то грустно. Не то чтобы тоска брала, а так, слегка будто бы царапнёт за сердце. Посмотришь кругом – вроде и солнце то же, и птицы поют, ан всё равно что-то не так. Налетит печаль, как осенняя паутинка, да и прилипнет к тебе. Видать, от иудина дерева так. А вот в орешнике тепло, уютно, словно дома после дальней дороги. И так, Лёнь, в каждом лесу что-то особенное, чего в других нету.
Лёнька слушал, затаив дыхание. Увлечённый дедовым рассказом, он снова позабыл о ягодах. Конечно, он почти не знал лесов, впервые вырвавшись из огромного города, но слова Акимыча будили в нём какой-то трепет, какие-то сокровенные воспоминания, далёкие, смутные и одновременно тревожащие. Лёнька мог поклясться, что и сам давным-давно знает всё, о чем говорил Акимыч. Может быть, он знал это всегда… В какой-то момент мальчику почудилось, что и это прозрачное берёзовое утро уже было в его жизни… Земляничный вкус во рту, тихий голос, повествующий о лесах, и повсюду, повсюду яркие солнечные кружева…
– Ну, милый, вот и уважили мы твоё лукошко, – Акимыч протянул Лёньке его кузовок. Дед Фёдор разговоры-то разговаривал, а о деле не забывал. – Пойдём или погулять ещё хочешь?
– Пойдём, – ответил притихший Лёнька. Ему больше не хотелось ни бегать, ни веселиться. Мальчик понимал, что случайно тронул какую-то завесу, за которой скрывалось прошлое и, возможно, будущее. Лишь чуть-чуть колыхнулась эта завеса, а Лёнька почувствовал, какие удивительные тайны могут быть за ней.
– Акимыч, – позвал он, привыкнув во всём доверяться деду, – знаешь, а я здесь уже был.
– Когда ж ты успел?
– Это, наверное, очень давно было, – в раздумье проговорил Лёнька. – Я, когда сюда шёл, ещё не знал про это. А потом мы стали вместе землянику собирать, и я вдруг вспомнил. Понимаешь, и ягоды вспомнил, и как ты мне про лес рассказывал.
– Я рассказывал? – опешил старик.
Лёнька наморщил лоб.
– Я точно не помню, но, по-моему, это ты был. И рассказывал про леса, как сегодня. Не веришь мне?
Лёнька заглянул в глаза Акимычу и встретил его странный взгляд, точно тот хотел и не решался ответить.
– Не веришь!.. – дрогнувшим голосом сказал мальчик.
Акимыч осторожно погладил его льняные волосы.
– Я верю, внучек, верю, – ласково молвил он, – но никак не пойму, отчего так в жизни бывает.
– Что бывает?
– Вот это самое, когда вспоминаешь то, чего с тобой вроде и быть не могло.
– И ты вспоминал?
– То-то и оно, милый, что вспоминал… Не знаю, как и рассказать про это. Ни единой душе словом не обмолвился и думал, что в могилу с собой унесу…
Акимыч волновался, его губы беззвучно шевелились, а руки бесцельно одёргивали подол гимнастёрки.
– В сорок пятом году, девятого мая, мы вступили в Прагу. В самый тот памятный день, когда пришла великая Победа. Конечно, война в этот день не кончилась, добивали мы после немцев целое лето. Но всё равно, Лёнька, это победа была!
А в тот день с рассветом наши танки ворвались в Прагу, и мы, связисты, – как всегда, на переднем крае. В самом городе – восстание, чехи подняли оружие, чтобы нам помочь. И к полудню освободили мы Злату Прагу. Тогда я, Лёнька, и рассмотрел этот город. И скажу тебе, немного найдётся таких городов, где у человека будто бы крылья вырастают.
Тут и началось со мною что-то. Гляжу вокруг и чувствую, что знакомо мне многое, словно бывал уже здесь, но так давно, что ничего толком не вспомню. Вначале любопытство меня разобрало, глазею по сторонам и посмеиваюсь: экий город дивный, всё какая-то небывальщина мерещится, уж не заколдованный ли часом? Но побродил ещё, и не до шуток мне стало. Начал я места разные узнавать – улицы, площади, по-ихнему майданы… И сделалось мне не по себе. Силы небесные, говорю, да откудова же мне всё это знать? Или во сне привиделось, а я запамятовал? Тут товарищи позвали на ратушу посмотреть. Пошёл я, Лёня, с ними и как увидал её, так во мне сердце и запрыгало, точно я не ратушу эту, а свою родную улицу в Песках увидел. И я окончательно голову потерял, отстал от товарищей и побежал по улице сам не знаю куда. Бегу, прямо задыхаюсь от воспоминаний…
А на улицах толпы народа, люди радуются, обнимаются, песни поют. Один я мечусь как одержимый. Так и день кончился, стемнело. Присел я на лавочку в каком-то парке, сижу и не знаю, что мне делать со своим наваждением. И сил уже нет, ведь мы трое суток на Прагу жали без отдыху, потом бой и после всего такая напасть на меня! Слышу, как люди где-то смеются, разговаривают по-чешски, по-русски…
А я в темноте прячусь и думаю: надо бы к своим возвращаться, да как? Попрошусь к кому-нибудь на постой, а утречком пойду искать. Встал и поплёлся. Иду, ни о чём уже не думаю. Прошёл одну улицу, свернул в другую. Во всех домах горит свет, никто в такую ночь засыпать не торопится. С одного крылечка даже окликнули меня, мол, заходи, солдат, в гости, выпьем за победу, так я понял. Покачал я головой и пошёл дальше. А куда иду и не всё ли мне равно, в какую дверь постучаться…
Долго я так шёл, а вернее сказать, несли меня ноги, и принесли под конец в глухой безлюдный переулок. И вновь как забьётся моё сердце, аж за грудь я схватился. Вдруг слышу:
– Людвик!
Меня будто плетью ударили. Обернулся – какая-то тень маячит у ворот. Двинулся я к ней, как пьяный, ноги не слушаются, в ушах звенит… А тень отделилась от ворот и поплыла навстречу.
– Людвик!.. – снова зовёт кого-то.
Смотрю – женщина передо мной, старая уже, всё лицо у неё в морщинах. Но опять же чудится мне, что видел я это лицо. Гляжу на неё молча и чувствую, как поднимается во мне память. Как вода в половодье, поднимается, вот-вот затопит всего. Тут женщина меня за руку взяла.
– Святая дева!.. Я же говорила, что ты вернёшься! Никто этому не верил, я одна знала, что ты придёшь к своей Отелии!
О господи, надо мной словно гром грянул, когда она это имя назвала. И в тот же миг вспомнил я всё. Бросился к ней, обнял, целую её глаза, волосы глажу… А она дрожит, как травинка на ветру, и шепчет:
– Как долго я тебя ждала!.. Я боялась, что не узнаю тебя, когда ты вернёшься… Ах, какие они глупцы, сорок с лишним лет твердят мне, что ты утонул. Знаешь, – она запрокинула ко мне лицо, – они считают меня сумасшедшей! Все – и родственники, и соседи… Но чего же мы стоим? Пойдём, Людвик… У меня нет собак, я не хотела, чтобы они встретили тебя лаем. Иди сюда.
Она завела меня в свой домик.
– Видишь, здесь всё по-прежнему. Я сберегла все старые вещи, чтобы ты сразу вспомнил, как когда-то приходил ко мне. Садись, а я зажгу свечу… Пускай будет всё, как раньше. Ну вот, теперь расскажи, почему ты так долго не приходил, что с тобой случилось. Ты ведь не утонул?
– Утонул, Отелия, тебя не обманули, – ответил я.
Но она тряхнула волосами.
– Это неважно, раз ты вернулся. Где же ты был всё это время?
– Я жил в большой стране, её у вас зовут Россией. Я жил там в деревне Пески, они не похожи на здешние деревни, но там очень красиво. Там у меня остались отец с матерью и жена.
Она закрыла лицо руками и заплакала.
– Жена!.. Значит, ты больше не любишь меня?
– Люблю, – сказал я, – я люблю тебя больше жизни, Отелия!
Она подняла голову и улыбнулась сквозь слёзы… До чего же она была красивая, ну, просто прежняя моя Отка.
– Я верила, что ты не разлюбишь меня, – говорит она. – Когда Ярда с Богумилом прибежали ко мне и сказали, что ты утонул, я им не поверила. Они божились, что видели это собственными глазами, но я прогнала трусов. Потом тело твоё не нашли, и я всем говорила: вот видите, он не утонул, он жив и вернётся. Со мной никто не спорил, но через несколько недель мой отец сказал: смирись, Отелия, и не мучь себя понапрасну. Твой Людвик не вернётся, и тут уж ничего не поделаешь. И остальные принялись в один голос твердить то же. Лишь твоя старая тётка Тереза сказала мне однажды: если ты так сильно веришь, значит, он и впрямь вернётся, наш Людвик… И я пообещала себе, что дождусь, чего бы мне это ни стоило. Ко мне сватались несколько раз, и отец хотел насильно выдать меня замуж. Но я объявила, что лучше утоплюсь во Влтаве, чем выйду за кого-нибудь, кроме тебя. И отец махнул на меня рукой. А позже один из бывших женихов пустил слух, что я сумасшедшая… И свататься ко мне перестали. Но я была рада, что меня оставили в покое. Потом умерли в один год мои отец и мать, родня чуралась меня, и я осталась одна. Одна встретила старость. Но я не могла умереть, не увидев тебя, Людвик. И ты наконец пришёл…
Я думал, Лёня, что сердце во мне разорвётся от её слов. Уж я и плакал в ту ночь, как никогда в жизни не плакал. И говорю:
– Отелия, я никуда отсюда не уйду. На руках стану носить тебя и оберегать каждую минуточку.
Она долго молчала, так долго, что и свеча наша почти догорела. И странное это было молчание, точно она позабыла обо мне и вообще обо всём. И я молчал. Я смотрел на неё и не мог насмотреться. И видел её, знаешь ли, разом и старой, и молодой, и сам не знаю как… Я что-то такое видел, что в человеке всегда сияет и не старится. Может быть, душу её я тогда видел…
Вдруг она спросила:
– Людвик, а какое у тебя сейчас имя?
– Фёдор.
Она вздохнула:
– Нет, я не могу тебя так называть. Это имя из другой жизни. Всё у тебя там другое, новое – земля, дом, родные… Как же ты хочешь оставить всё это?
Я молчал, а она и не ждала ответа.
– Ты любишь свои Пески?
– Люблю.
– Вот видишь. Разве ты будешь счастлив без них?
– Как же я оставлю тебя, Отелия? – простонал я. Не мог я себе представить, что снова потеряю её.
– Людвик, мне ведь много лет, и скоро я умру. Теперь уж мне незачем задерживаться на этом свете. Ты боишься, что глупые люди могут обидеть меня? Да полно, что мне до их глупости! Не плачь, Людвик, я должна сказать тебе важное. Запомни, мы с тобой ещё встретимся.
Меня прямо в дрожь бросило:
– Когда?
– Не знаю, но так обязательно будет. Мы встретимся, Людвик, и, если Господь позволит, то будем счастливы.
Она сидела такая торжественная, величественная даже, а во мне всё так и переворачивалось! И даже не было сил отвечать ей. Она обняла меня и сказала:
– Скоро рассвет. Ложись, отдохни, Людвик, я посторожу тебя.
Я лёг, а она села подле меня и запела песню. Я эту песню сразу узнал, это колыбельная была…
Акимыч осёкся и оборвал рассказ, хотя было очевидно, что он всеми помыслами и чувствами оставался со своей возлюбленной. Его широко открытые влажные глаза смотрели ясно и преданно, но на лице отражалась не проходящая многолетняя боль…
Лёнька увидел это и отвёл взгляд. Ему захотелось убежать, спрятаться куда-нибудь и заплакать. Слишком много переживаний обрушилось на него сегодня, переполнив сердце. Он заплакал бы, наверное, если б дед Фёдор не повернулся к нему просветлённым лицом.
– С рассветом, Лёня, я и простился с ней. Своих разыскал… Никому ни о чём не сказал, молчком терзался. До того тяжко мне было! А уж как тянуло в тот переулок!.. И пошёл бы, не удержался, если б она не сказала напоследок: «Не приходи сюда больше, Людвик, постарайся пережить своё смятение поскорее. У тебя же целая жизнь впереди, не отягощай её напрасным страданием. Думай лучше о нашей будущей встрече».
Так она мне велела, и я не мог ослушаться, а там и проводила нас Прага. И вот, Лёнька, денно и нощно я мучился над её словами. Что за встречу она нам сулила, когда? Домой вернулся и всё ждал, не случится ли вдругорядь со мною чудо? Скажем, выйду за околицу и увижу, как она полем навстречу идёт… Сколько раз во сне это видел, а проснусь – и сладко мне, и горько, сам не знаю, чего бы делал… Долго так ждал, покуда не понял, что уж наверняка нету её в живых. Я и сам-то уже старик… Такая тоска меня взяла, что и не расскажешь, милый, нету и слов таких. Видно, пожалела меня Отелия, придумала нашу встречу, чтобы утешить. Умом-то я это понимаю, а сердце, Лёня, мне обратное говорит. То ли ждать уже так привыкло, то ли впрямь что-то чует… Так я и живу с надеждой. И помру с надеждой…
Акимыч поглядел на Лёньку и наконец улыбнулся.
– Ох, ты посмотри, кто нас догоняет! – воскликнул он в следующую секунду.
Лёнька оглянулся и увидел, как низкая чёрная туча ползёт по небу из-за березняка. Она уже накрыла широкой тенью лес и нависла над полем. В небе туча казалась тяжёлой и неуклюжей, но её тень быстро скользила по земле, догоняя путников.
– Акимыч, побежали? – схватился Лёнька, готовый пуститься по тропинке со всех ног.
– Не успеем! – определил дед, видя, как стремительно темнеет луг. Вдруг он схватил Лёньку за руку и, увлекая вправо, крикнул:
– Давай сюда, попробуем из-под неё выскочить!
Они бросили тропинку и побежали по траве. Акимыч впереди, поглядывая на правый край тучи, а Лёнька за ним, стараясь не рассыпать ягоды из лукошка. Он уже слышал глухой шум и видел мутную стену дождя, под которой луговая трава падала будто от косы. Ветер с тяжёлым запахом грозы трепал Лёнькины волосы и надувал его рубашку.
– Ещё чуток – и вынырнем!.. – разобрал мальчик сквозь гул, но через секунду сильный летний дождь накрыл его упругой волной. Лёнька завизжал сначала от неожиданности, а затем от восторга.
– Ура! – закричал он. – Я весь мокрый!
Мальчик подставил лицо под тёплый душ и зажмурился, чтобы лучше почувствовать ласку дождя.
– Лёнька! – услышал он где-то рядом и с закрытыми глазами пошёл на голос.
Он сделал каких-нибудь два десятка шагов и очутился на сухом лугу, словно и в самом деле вынырнул. Позади так же шумела стена дождя, а перед ним стоял Акимыч и смеялся, разглядывая мокрого Лёньку.
– Акимыч, здорово! – выдохнул мальчик, имея в виду всё вместе: и свое купание, и этот сухой луг.
– А чего ж убегал? – весело спросил дед.
– Я за тобой, – ответил Лёнька, хлопая мокрыми ресницами, – ты-то чего убегал?
– Я-то? Я за тебя испугался. Ну чего, весь вымок?
Самому деду Фёдору досталось меньше Лёнькиного, и закадычная кепка спасла его старую голову.
– Акимыч, ты всё-таки от дождя убежал, – отметил мальчик, а дед посерьёзнел:
– Лёнька, а Лёнька, не замёрзнешь ты у меня?
– Что ты, тепло!
– И ягоды не растерял? Ну, пошли, сейчас тебя солнышко просушит. А хочешь, у дождя по следу пойдём?
Лёнька огляделся и увидел, что дождевая туча уже ушла вперёд, по-прежнему тяжёлая и чёрная, словно в ней и не поубавилось воды. Она спешила на север, в сторону соснового бора, и теперь стало ясно, что в Песках и на этот раз не будет дождя. Акимыч с досады пожурил её вслед:
– Ишь ты, ветреница! Нет бы в Пески завернула хоть краешком, ведь другой месяц без дождя сидим. Куда там!..
– Летит как на пожар! – поддакнул сердито Лёнька.
Они с дедом выразительно переглянулись и продолжили путь домой. Серебрящийся, влажно дышащий луг лежал слева от них, по правую руку тянулись к солнцу не тронутые дождём травы. А Лёнька с Акимычем старались идти как бы по меже – там, где перемешивались тепло разогретой земли и свежесть сырого луга. Однако мокрый след дождя всё заметнее сворачивал к бору, и мальчик с дедом, оторвавшись от него, зашагали прямо на восток – в Пески.
