Kitabı oku: «Солнечная тропа», sayfa 7

ПИСАТЕЛЬ МОЙДОДЫРОВ

Поравнявшись с домом неизвестного писателя, охотники за ягодами дружно остановились. Ворота во двор были отворены, и напротив крыльца стояла машина с открытым багажником, а в нём выискивал что-то, повернувшись спиной к улице, полный лысоватый мужчина.

– Писатель, – предположил Лёнька.

– Ага, писатель, наверное, – согласился Акимыч, наблюдая за незнакомцем. – Надо бы поздороваться.

И дед Фёдор повернул к воротам.

– Доброго здоровья! – крикнул он, снимая свою кепку.

Человек возле машины вздрогнул, и в багажнике что-то громко звякнуло.

– Ух, напугали!.. – незнакомец обмяк, увидев смущённого старика с мальчиком. – Вы местные жители?

Акимыч поспешил ответить с лёгким поклоном:

– Я здешний. Кормишин Фёдор Акимович прозываюсь. А Лёня городской, из Москвы приехал. А вы хозяин тут будете?

Незнакомцу учтивость деда Фёдора понравилась, и он потряс своей тяжёлой рукой ладошку Акимыча.

– Лев Борисович, владелец этого романтического приюта от городской суеты, – отрекомендовался он. – Выбрался наконец на несколько дней из пыльного города в ваш первозданный уголок.

– Правильно сделали, Лев Борисович, – ответил Акимыч. – Когда здешнюю красоту увидите, вовсе не захочется уезжать.

– Нет, нет, – сразу возразил Лев Борисович, – моя жизнь подчинена бешеному ритму города, и без него я не могу существовать. Но иногда, знаете ли, хочется отступить на несколько шагов и уединиться в таком тихом, забытом месте, пить чай в саду, смотреть на закат… Хочется переосмыслить свою жизнь и некоторые ценности в ней…

Лёнька не совсем понял, о чём говорит Лев Борисович, и перевёл взгляд на Акимыча, но тот напряжённо слушал.

– И вот мне подвернулся случай недорого купить этот дом. Разумеется, я не мог его упустить. Прошлой осенью мы с женой всё осмотрели, и сделка, так сказать, состоялась. Потом я сюда не приезжал, тут рабочие кое-что подремонтировали без нас. Мебель привезли. Ну, теперь и я решился. Набрал продуктов полный багажник и приехал обживаться. Чтоб не терять времени даром, взял рукопись. Буду творить с особым, удвоенным вдохновеньем! – пошутил Лев Борисович.

– Вы писатель? – несмело спросил Лёнька.

Лев Борисович утомлённо кивнул:

– Несу этот крест. А что, я не похож?

– Похож, – сконфузился Лёнька и принялся исподтишка изучать писателя.

Лев Борисович был, безусловно, ещё не старый. Вполне возможно, он даже был молодой, но сбивали с толку его лысина и тучность. В особенности живот. Если честно, то Лёнька не принял бы его за писателя, несмотря на то, что живых писателей никогда не видел. В городе такие дяденьки таскали с рынка толстые авоськи с продуктами, забивали козла во дворах, словом, занимались самым обычным делом. Разве что одет Лев Борисович был несколько по-другому – в облегчённый, кремового цвета костюм со множеством карманов и застёжек.

Пока Лёнька оценивал писателя, Акимыч решил поделиться радостью.

– А мы с Лёней по ягоды ходили да и вернулись с уловом. Угощайтесь, Лев Борисович! – и он протянул писателю душистое лукошко.

– Ах, какая прелесть! – восхитился тот. – Это здесь растёт, да? Знаете что, я вас сейчас самих угощу, только нужно из машины всё в дом перенести.

– Так давайте мы подсобим, – предложил Акимыч, – правда, мы с Лёней харчевались уже, спасибо вам.

– Ни-ни, отказа я не потерплю, – предупредил писатель. – Мы должны дружить, и притом моё угощение тоже достойно внимания.

Лёнька потянул Акимыча за штанину, и дед Фёдор нерешительно закашлялся.

– Гм… Да как-то не вовремя мы, вы ещё осмотреться не успели…

Писатель махнул рукой:

– Осмотрюсь и обживусь – всё успею. Тут в багажнике у меня две сумки остались и пакет. Ты держи пакет, – и он вручил Лёньке кулёк с консервными банками.

– Внизу пока мебель не расставлена, и вещи мы тоже не разбирали, – посетовал писатель, когда они поднялись на крыльцо. – Поэтому мы отправляемся в мезонин. Я это место отвоевал у царящего здесь хаоса под свой кабинет. Вот-вот, сюда, по лестнице.

В мезонин вели ступеньки из коридора, и, поднявшись по ним, гости оказались в маленькой продолговатой комнате с единственным окном в торце, куда алыми зрачками заглядывала поспевающая вишня. Мезонин находился под самой крышей, повторяя её угловатую форму, отчего комната писателя была и низкой, и высокой одновременно. Внутри уместились диван, занявший чуть ли не полкомнаты, а в другой половине – стол и большое кожаное кресло. Кресло имело бывалый вид и походило на матёрого бурого медведя, присевшего на задние лапы, а передние вытянувшего перед собой.

– Ну, что же вы стоите? – спросил Лев Борисович, возникая на пороге с сумкой в руках. – Садитесь кто куда хочет.

Лёнька моментально юркнул в объятия кожаного медведя, а дед Фёдор осторожно присел на краешек дивана.

– Мебель у вас знатная, – заметил он, любуясь писательским креслом.

– Ах, что вы говорите? – удивился Лев Борисович. – Это кресло такое уже старое. Мне его друзья подарили десять лет назад, когда я окончил литературный институт. Откопали в какой-то комиссионке, уже подержанное. Я ещё тогда им сказал: зачем мне этот антиквариат? Так знаете, что они мне ответили? Что писателю без такого кресла просто невозможно, что в нём умные мысли рождаются сами собой. Ну и пришлось взять. Не ради умных мыслей, конечно, а чтобы не обидеть. Так оно у нас простояло, а в прошлом году мы купили новую мебель и всё старьё свезли на дачу.

Акимыч хотел сказать что-то, но передумал, а Лев Борисович раскрыл свою сумку и вынул оттуда лежавшую сверху коробку конфет.

– Вот, зефир в шоколаде… Это моя жена побеспокоилась. Но это на десерт. А сейчас вот, колбаска, ветчина, есть консервированный лосось. Фёдор Акимович, вам что сначала?

Акимыч растерялся и виновато пожал плечами.

– Не стесняйтесь, – ободрил его Лев Борисович. – Лёня, а ты что будешь?

– Колбасу, – ответил Лёнька.

– Ну и молодец! – и Лев Борисович сделал три бутерброда с колбасой – на всех.

– Фёдор Акимович, – обратился он к деду, – а скажите, не дико вам жить в такой глуши?

– Дико? – переспросил Акимыч, словно он ослышался. – Я в Песках родился, всю жизнь тут прожил, если войну не считать… А можно её и не считать – сердцем-то я все четыре года здесь оставался. Потому, видать, и выжил… Оно, может, и хорошо, что человек во всяком месте приживается, да я, вишь, такое дерево, что только в родной земле растёт, а в чужую сунь – оно и засохнет.

Писатель слушал с интересом.

– Это очень трогательно, Фёдор Акимович. Трогательно, что вы так привязаны к своей, так сказать, малой родине. Сейчас все в город перебираются, поближе к цивилизации. А вы, наверное, против?

– Зачем мне против быть? Каждый себе сам жизнь выбирает, – ответил Акимыч.

– А когда я вырасту, – вдруг сказал Лёнька, – то приеду жить в Пески!

Писатель рассмеялся:

– Когда ты вырастешь, ты пойдёшь учиться в институт, станешь артистом, летчиком или дипломатом, и тебе незачем будет ехать в Пески.

– А вы, стало быть, писательский институт кончили? – полюбопытствовал Акимыч.

– Литературный, – уточнил Лев Борисович. – Вообще-то сначала я окончил педагогический институт и целый год учительствовал.

– Что же, тяжело оказалось с ребятнёй сладить? – добродушно усмехнулся дед Фёдор.

– Нет, не особенно. Но я почувствовал, что моё призвание в другом. Я начал писать рассказы для детей в городскую газету, а потом местное издательство выпустило сборник этих рассказов. Затем вышел ещё один, меня приняли в Союз писателей, и я поступил в литературный институт. Заочно.

– А как ваша фамилия? – задал Лёнька давно мучивший его вопрос.

– Ты хочешь сказать, как я подписываю свои произведения? Мойдодыров. Лев Мойдодыров.

– Откуда же у вас такая фамилия? – бесхитростно спросил Акимыч.

– А это не фамилия, это псевдоним. Настоящая моя фамилия – Визгунов. Но я подписываюсь Мойдодыровым, во-первых, потому, чтобы сразу было понятно, что я детский писатель, а во-вторых, чтобы читатели меня лучше запомнили.

– А имя? – спросил Лёнька.

– Что имя?

– Имя тоже не настоящее?

– Нет, с чего ты взял? Имя самое настоящее, – и Лев Борисович вспорол банку с лососем. – Угощайся. И вы, Фёдор Акимович, ешьте на здоровье. Значит, ты, – снова повернулся он к Лёньке, – приехал к дедушке на каникулы?

– Нет, я к бабушке приехал, – ответил ему Лёнька, – а Акимыч берёт меня с собой в лес.

– Замечательно. А в лес вы идёте за ягодами.

– Не только за ягодами.

– Понимаю. За грибами?

– За чудесами.

Лев Борисович присвистнул:

– Это за какими же?

– За всякими, – и Лёнька принялся за лосося.

Писатель переключился на Акимыча:

– Я вижу, вы весьма своеобразный человек, Фёдор Акимович. И вы наверняка знаете много увлекательных историй. А, что, я угадал?

– Ну, кое-что довелось повидать на своём веку…

– Я имею в виду народные сказки, притчи, небылицы, то, что рождается, с позволения сказать, в недрах русского народа.

– Зачем это вам, Лев Борисович?

– Затем, уважаемый Фёдор Акимович, что литература питается от народного творчества. Заимствует у неё сюжеты, образы и прочее. Мне уже давно хочется написать сказку о деревенской жизни, что-то такое стилизованное под фольклор…

– Лев Борисович, – впервые перебил писателя дед Фёдор, – а вот как, к примеру, я бы мог книжку напечатать?

– Вы? – писатель не поверил своим ушам. – А… о чём?

Акимыч поглядел в окно, откуда краешком виднелся сосновый бор.

– Я бы про наши края написал, – задумчиво проговорил он, – про то, как лес живёт, как Голубинка играет… Про нашу деревню бы рассказал людям. Сейчас ведь Пески что? Развалины, и только. А я помню, какими они прежде были. И о старых временах понятие имею – от отца, от деда… А как люди тут жили, какие люди – кто про это знает? Вот помрём мы, старики, и совсем ничего от деревни не останется, даже памяти. Я думал, может, хоть книга бы осталась…

Лёнька с надеждой посмотрел на писателя, но Лев Борисович развёл руками:

– К сожалению, у вас ничего не получится, Фёдор Акимович.

– Почему это не получится? – обиделся Лёнька.

– Потому, дорогой мальчик, что для этого надо быть членом Союза писателей. Но прежде всего Фёдору Акимовичу нужно образование. Какое у вас образование, Фёдор Акимович?

– Какое же образование? Три класса и плотницкая артель.

– Вот видите, – произнёс Лев Борисович с укоризной в голосе. – Чтобы писать книги, мало одного желания. Литературный труд – это высочайшее мастерство. А что, рукопись у вас уже есть?

– Ничего у меня нет, – успокоил его Акимыч. – А ваши книги, значит, ребятам нравятся?

– Думаю, да, – уверенным тоном ответил писатель.

– А вы их своим деткам не читаете разве?

До Мойдодырова не сразу дошло, о чём его спрашивают.

– А-а! – хлопнул он себя по лбу. – А своих детей у меня нет.

– Ох ты, беда какая, простите, не знал я, – извинился Акимыч.

Лев Борисович неожиданно развеселился:

– Да нет, вы не так поняли. Мы с женой сами не хотим. Ну, как вам это объяснить? Дети отнимают много времени, и не могу же я возиться с ними в ущерб своему творчеству! И жена тоже, она у меня пианистка. В общем, мы решили пожертвовать родительским счастьем ради литературы и искусства.

Акимыч вздохнул:

– Ну и ладно, коли так. Мне-то вот не дал бог детей, так я и подумал… Знаете, Лев Борисович, пойдём мы, пожалуй. Спасибо вам за угощение.

– Что вы! – всплеснул руками писатель. – Зачем же так рано уходить? Да вы ничего и не съели, Фёдор Акимович! Может, хоть зефир с собой возьмёте?

– Не нужно, – мягко остановил его Акимыч, – вы уж и так накормили нас по-царски.

– Разве это по-царски? – снисходительно улыбнулся писатель. – Лёня, а ты, быть может, останешься? Поговорим с тобой…

– Нет, я с Акимычем, – Лёнька слез с полюбившегося медведя. – До свидания.

– До свидания… Послушайте, Фёдор Акимович, а как насчёт историй, небылиц? Расскажете вы мне их?

Старик задержался на пороге.

– Отчего же не рассказать? Расскажу, авось, и пригодятся. Только не шибко скоро, летом у нас времени на разговоры нету. Огород, сад, потом сенокос начнётся, те же грибы и ягоды надо насобирать на зиму, дрова заготовить. Вы повремените до осени, осенью мы посвободнее.

– Хорошо, хорошо, мне совсем не к спеху, – закивал Лев Борисович. – Но если будет возможность, заходите обязательно.

…Они вышли со двора писателя в разном настроении. Лёнька обрадовался полуденному солнышку и ветерку, которые по-своему поспешили приветить мальчика. А Акимыч казался расстроенным, и Лёнька решил, что в этом виноват Мойдодыров.

– Акимыч, ты на писателя обиделся? – спросил он.

– За что же мне обижаться, милый?

Лёнька нахмурил светлые брови.

– Может, он и сам не знает, напечатают твою книжку или не напечатают. Может, он врёт всё!

– Я, Лёня, и без писателя знаю, что не напечатают, – спокойно ответил Акимыч. – Так просто, дёрнуло за язык что-то. Чтоб книжки писать, нужно и в самом деле учиться, а куда мне учиться? Останется моя мечта при мне до конца… Разве что ты выучишься и эту книжку напишешь, а, Лёня? Тебе бы я всё-всё рассказал.

– Акимыч!.. – от волнения у Лёньки даже перехватило дыхание. – Как ты это придумал? А я, глупый, не догадался!.. Я вырасту и напишу твою книжку, Акимыч! – горячо пообещал он.

– Ах, Лёня, Лёня, что бы я без тебя делал? – немного грустно и очень серьёзно сказал старик, глядя на мальчика.

Лёнька вдруг заметил, что у деда нет лукошка с земляникой.

– А где твоя корзинка? – спросил он.

Акимыч оглянулся на дом с мезонином.

– Оставил писателю. Пускай и наших деликатесов попробует.

БАБУШКИНЫ СНЫ

С приближением вечера в разморенной зноем деревне появлялось некоторое оживление. Частенько последние жители Песков выходили на улицу посидеть и покалякать в это благодатное время. Но и тогда, когда их не собирал вместе летний вечер, деревенская жизнь приобретала особый ритм и звучание.

Перед закатом солнца комары сбивались в гудящие, пугающие столбы, и те колыхались в воздухе подобно дыму из труб. Наступлению сумерек радовались лягушки в пруду у Кормишиных. Перебивая и подзадоривая друг дружку, они устраивали громкие песнопенья, которые не смолкали до рассвета. Изредка подавала трубный голос из хлева бабушкина бурёнка. Она тоже была по-своему довольна, что длинный день подходит к концу. Весь этот день корова паслась на лугу, нагуливая молоко для людей. Она знала, что, кроме неё, здешних стариков некому напоить парным молоком, и радовалась, когда его было много.

Этим вечером, сидя с бабушкой во дворе, Лёнька наблюдал, как садится солнце… Мальчику казалось, что оно падает, проваливается в недра соснового бора. В поспешном уходе светила было что-то болезненно тревожное, и, тем не менее, закат завораживал. Бабушка уже звала Лёньку домой, а он всё не мог наглядеться на небо. Уже скрылось солнце, но над дремучей головой соснового бора сиял алый венец вечерней зари. Потом и он поблёк, но тут небосклон начал менять цвета, словно многоликий камень александрит: от розового и нежно-фиолетового до изумрудного, синего, почти чёрного.

– Пойдем, Лёнюшка, а то комары заедят, – напомнила бабушка Тоня и, обняв мальчика, повела в избу.

Лёнька не торопился ещё и потому, что знал: после ужина бабушка станет укладываться спать, а ему придётся в одиночестве ждать Хлопотуна. Мальчик и ужинал медленно, как бы с неохотой. Бабушка заметила это.

– Я гляжу, ты и спать не хочешь! Иль не заморился за день?

– Не заморился. И спать не хочу. Давай поговорим лучше, а?

– Эх ты, говорун, – насмешливо сказала бабушка, однако присела рядом с Лёнькой. Погладила его волосы – и сразу вспомнила другого белоголового, стриженого мальчишку.

– Как ты на отца-то своего похож – вылитый Серёжа… Когда мне твою карточку в два года прислали, я аж всплакнула… Ещё и сон давний пришёл на память…

– Какой сон?

– А это, Лёнюшка, случилось, когда ещё и папаши твоего в помине не было. Мы с Иваном лет пять как поженились, а деток всё нет и нет. А какое счастье без детей? Живёшь как пустоцвет и не знаешь, зачем живёшь… Особенно для женщины это горько. Вот и я: опостылела мне жизнь, каждый божий день плачу. Страшно подумать, до чего бы так дошла, да только снится мне однажды сон. Сижу я в этой самой избе, и не одна, а с компанией. Компания-то чудная: свинья с поросятами – так и тычутся пятачками во все углы, наседка по горнице цыплят водит. Подошла кошка, ластится, и с ней выводок котят. А я гляжу на них и радуюсь, так-то мне хорошо с ними. И вдруг мальчонка ко мне подбегает, откудова только взялся. Хорошенький, глазёнки голубые, а волосы белые, волнистые… Я его на руки подхватила – да и проснулась.

Проснулась, а на душе мир и покой. Такая благодать на меня нашла, будто ангел крылом осенил. Я и говорю мужу: ну, Иван, я нынче известие получила, будет у нас сынок. Через год примерно Серёжа и родился. А подрос малость – мамочки, да он стал точь-в-точь тот мальчонка, что мне приснился. Жаль, нету фотокарточек его о ту пору… А когда твою карточку получила, задумалась: кого это из вас я во сне обнимала – Серёженьку или тебя? Или, может, обоих вместе?

Она и теперь обнимала и гладила Лёньку, позабыв о том, что время уже позднее и им обоим пора спать. Как ниточка из клубка, потянулись у бабушки Тони воспоминания. Одно рождало другое, за другим следовало третье, и тяжёлый клубок прожитой жизни постепенно разматывался в памяти.

– Ещё один сон я позабыть не могу, – бабушка невольно прижала Лёньку к себе. – Это уже Серёженьке пять лет было. Напился он в жаркий день холодного квасу из погреба – уж как мы со свекровью недоглядели – а к вечеру разболелся. Горит весь как печка, и горлышко разнесло так, что задыхается дитя. Мы ему горячего молока, мёда – не помогает ничего… К ночи совсем худо стало. Его бы в больницу свезти, да война уже вовсю шла, а до райцентра двадцать вёрст. И некому везти, и не на чем, и Егор, знахарь наш, тоже давно на фронте. Всего и осталось нам, что Богу молиться.

А Серёженьке хуже и хуже… Уже не узнает никого, потом вовсе в беспамятство впал… К утру, сама не знаю как, заснула я над ним. Так уж сидя и заснула… И вдруг вижу – Серёженька с кроватки встаёт и уходить хочет. Ничего не говорит, но такой тихий и чужой, что у меня и язык отнялся. Машу рукой: иди, мол, сюда, иди! А Серёженька дверь отворил, поглядел на меня – и за порог. Метнулась я за ним, уж как-то поняла, что не догоню сейчас – уйдёт навсегда!

И тут меня свекровь стала толкать: «Тоня, Тоня, вставай, Серёжа помер!» А я за свой сон цепляюсь, лишь бы не проснуться мне совсем! Вот опять вижу дверь, которую сыночек за собой закрыл. Я к ней, а идти невозможно, словно кто за ноги держит, да ещё свекровь, слышу, меня тянет. Я изо всех сил к двери-то рванулась, упёрлась в неё… Господи, говорю, помоги! Толкнула я дверь, она и подалась.

А за дверью не двор наш, а сад – весь в цвету. Я и не видала отродясь такого. Уж столько-то много цветов – и на деревьях, и под ногами… И среди них сидит на лужайке Серёженька мой, сидит-смеётся. Вскрикнула я от радости, подлетела к нему – а как схватила сыночка, так и пропало всё, ничего больше не запомнила.

Прокинулась утром – в доме солнце, а Серёжа в кроватке спит. Свекровь мне и говорит: «Тоня, что с тобой было? Будила, будила я тебя, и трясла, и по щекам била, а ты всё спишь. Серёжа-то чуть не помер давеча: забился весь, потом вытянулся стрункой и не дышит… Я в крик, мечусь по горнице, то тебя трясу, то к нему кинусь. Соседей хотела звать, да вдруг почудилось, что Серёжа вздохнул. Я затаилась и слышу: сопит, сладко так посапывает… А ты всё спишь, как сова, ничего не чуешь. Я и будить больше не стала, спи себе…» Так-то меня свекровь отчитала, а я и не оправдывалась. Молчу и думаю: толкуйте себе что хотите, а Серёженьку это я спасла с Божьей помощью. А что, не рассказывал тебе отец про это?

– Нет, никогда не рассказывал.

– Маленький он ещё был, – не удивилась бабушка Тоня, – не помнит, видать, как болел.

– Он вообще мало про деревню рассказывал, – пожаловался Лёнька, – только про лес иногда говорил.

– Да уж как-то вышло, что не деревенский он у нас, право слово, даром что вырос тут. С самого детства в город тянулся. В школу ходил всё с мечтой, что в институт поступит… Говорит мне, бывало, вот выучусь, стану конструктором, машины буду создавать, самолёты. Тогда тебя в город заберу. А я отвечаю: сынок, да что ж я в этом городе стану делать? Здесь у меня дом, хозяйство, работа – вон двадцать пять коров на ферме мои. А в городе что? Да я там со скуки помру. Смеётся Серёжка: кто же это в городе со скуки помирает? Там столько интересного, что только держись. И начнёт расписывать. А мне и обидно, что нету в нём нашей закваски, не зовёт его земля… Да и отпускать было боязно, и одной не хотелось оставаться. А что сделаешь? Пришло время – и отпустила, и сама осталась. Ну а тятенька твой поехал и выучился на конструктора. Хороший, скажи, он конструктор?

– Хороший, его друзья хвалят всё время.

– Хвалят, говоришь? – пряча улыбку, сказала бабушка. – Ну, хорошо, Лёня, это хорошо, что он нашёл свою дорожку в жизни. А то ведь не трудно и заблудиться. Тоже сколько угодно бывает… В городе ещё проще, чем в деревне.

Эта житейская мысль окончательно вернула бабушку к действительности:

– А ведь поздно уже, заболтались мы с тобой, говорун.

– Бабушка, подожди, – попросил Лёнька, – а почему такие сны бывают?

– А вещие-то? Да кто ж их знает? Спокон веков они людям снятся, а почему?.. Может, ученые и знают, ну а мы тёмный народ, верим – и вся недолга.

– И Акимыч не знает?

– А Акимыч из другого народа, что ли?

– Нет… Просто он много всяких секретов знает.

– Знает, – уважительно сказала бабушка. – Хотя тоже грамоте мало учён. Твой Акимыч сам до всего дошёл, светлая голова у него и руки золотые. Ты же в гостях у них был, видал, какие он чудеса с деревом вытворяет. Я, старая, и то приду, бывает, и гляжу, рот разинув. Фёдор во всём такой, не может ничего плохо делать, у него всё на совесть, всё на век. А ему и того мало, уж он должен так смастерить, чтобы другой такой вещи и не было на свете.

– А за что его бабка Пелагея не любит?

– Не любит? – искренне удивилась бабушка Тоня. – Да она без Фёдора и дня не проживёт, что ты! Ругает его, ворчит, да, но это характер такой, любовь тут ни при чём.

И видя, что Лёнька не может уразуметь её слов, добавила:

– Ты думаешь, любовь – это когда голубками друг с дружкой воркуют? И я так считала, когда в девках бегала. А как полюбила твоего деда, замуж за него пошла, так и узнала, что в любви, как в жизни, всё бывает – и обиды, и слёзы… А Пелагея не плохая, Лёнюшка. Вон Фёдор-то когда на фронт ушёл, Пелагея с его стариками осталась. А они больные, беспомощные, свекровь с печки сама не слезет. Пелагея за день наломается на работе так, что еле домой приползёт, а дома свёкор со свекровью, словно дети малые, их обихаживать надо. Вот она и варит, и стирает, и штопает до глубокой ночи. Свалится спать как убитая, а тут и утро, на работу пора. Легко ли ей было так всю войну? А ведь ходила за стариками как за отцом с матерью, последний кусок им отдавала, ни разу не попрекнула. Вот и думай, какой она человек… Пелагее, Лёня, с детства тяжёлая судьба досталась. Осиротела рано, у чужих почти людей росла. За Федю только вышла, тут война началась. А после вернулся Фёдор живой, новый дом поставил. На дюжину детей, Пелагея смеялась… А вышло так, что ни одного родить не смогла, надорвалась на работе. И как облепили её разные болячки, всё оттуда же, с войны. На всю жизнь наследство. Видишь, как Пелагеина-то жизнь сложилась, а ты думаешь, что она такая-сякая, злая.

– Я не думаю, – смущённо ответил Лёнька, всё же чувствуя вину перед бабкой Пелагеей.

– И Акимыч твой её любит, – уверенно сказала бабушка, – любит и прощает всё.

– Любит?.. – в замешательстве переспросил Лёнька. – А разве…

Он умолк на полуслове, чувствуя, что продолжать не нужно. Бабушка Тоня поднялась с лавки.

– Что-то беседа у нас вышла больно серьёзная, а всё ты меня разговорил. Давай-ка мыться и спать, вон поздно-то как.

«Поздно, – подумал Лёнька, поглядев в окно, к которому вплотную подступила летняя ночь. – Значит, скоро придёт Хлопотун».