Kitabı oku: «Дневники: 1931–1935», sayfa 3

Сегодня утром пришло письмо от Дезмонда, который говорит, что отправит свою книгу в «Putnam¹⁴⁵», ибо это, увы, труд всей его жизни. И хотя раньше Дезмонд думал, что способен на большее, теперь он смирился и поэтому должен найти более надежного издателя, нежели «Hogarth Press».

К моей досаде, звонит Мэри Х.¹⁴⁶ и говорит, что они подумывают снять на лето дом в Саутхизе. Окруженная модниками и бунгало, я чувствую себя как уж на сковородке. Несомненно, буду их избегать. Мне не нравится идея встретить во время прогулки по холмам разодетых Мэри и Барбару. К счастью, кто-то из работников Притчарда¹⁴⁷ начал стучать молотком, и теперь у меня есть повод сходить на обед.

2 июня, вторник.

Да, очень важно написать хотя бы несколько предложений, иначе я забуду, как это делается. Вся эта правка [«Волн»] – словно удары молотком по голове.

Опять Этель: «Все мои болезни, так или иначе, связаны с печенью. Я очень сильная женщина, которой нужна каломель¹⁴⁸». Проглотив этот ужасный выпад в сторону всем известной чувствительности моей нервной системы, я пытаюсь выяснить, какие мотивы у Этель с ее каломелью. Я, конечно, не психолог, но она, полагаю, хочет, чтобы я все терпела; чтобы меня не задевали ее бесконечные разговоры о «Тюрьме»; чтобы все было так, как ей хочется. Думаю, Этель не нравятся болезни других людей, нарушающие привычную ей жизнь; она любит все рационализировать и в принципе подозревает всех в зажатости, изнеженности и чувствительности. Еще Этель раскаивается в том, что послала мне фотографию больной обезьяны, но считает, будто если она сможет доказать, что обезьяна не больна, а просто притворяется, то это послужит оправданием. Ну не знаю. Это очень характерно и сродни методам, которые она применяет в своей музыке. Так, чтобы объяснить недостаточный успех, Этель выдумывает теории (например, о своей близости к простому народу и, как следствие, неспособности привлечь искушенных слушателей, контролирующих отрасль, поэтому Бакса¹⁴⁹, Воган-Уильямсов¹⁵⁰ и других слушают, а ее нет).

8 июня, понедельник.

Сны. За последнее время у меня их было целых три. Один о Кэтрин Мэнсфилд¹⁵¹: мы встретились на том свете и пожали друг другу руки, сделав какие-то признания, в том числе о дружбе, но я понимала, что она мертва. Любопытное, казалось, подведение итогов того, что произошло после ее смерти.

Второй – о Дафне Сэнгер¹⁵² и о том, что она оказалась наследницей английского престола. Был там и Чарли¹⁵³. Третий сон я забыла после того, как Л. зашел и сказал, что Джин Стюарт¹⁵⁴ хочет прийти на чай. Никаких писем с прошлого вторника, кроме одной довольно формальной открытки. Залягу на дно и ничего не буду делать.

О боже – только бы никаких ссор.

Две заметки: женщина в белом, топчущая хлеб в Кенсингтонских садах; женщина индийской внешности, роющаяся в мусорном баке, – обе дикие, необычные, в поношенной одежде, на расстоянии вытянутой руки. Это было на прошлой неделе.

17 июня, среда.

В воскресенье Л. закончил первый том своей книги, начатой 10 лет назад. Осенью мы выпустим переиздание «Деревни». Его попросили выступить осенью на радио с шестью лекциями о политике¹⁵⁵.

23 июня, вторник.

И вот вчера, 22 июня, когда, насколько я понимаю, дни начинают укорачиваться, я закончила печатать «Волны». Не то чтобы книга готова – о боже, совсем нет. Ведь потом мне придется вносить правки в печатный вариант. Эту работу я начала 5 мая, и на сей раз никто не сможет сказать, что я была поспешна или небрежна, хотя не сомневаюсь, что опечаток и ошибок там тьма.

Какое-то мрачное лето. Тучи, нависавшие над Ла-Рошелем в апреле, до сих пор висят над Лондоном. Несмотря на это, благодаря правильным решениям, мой маленький мирок был полон приключений и более стабилен, чем обычно. На Фицрой-стрит¹⁵⁶ открылась выставка Дункана, очень содержательная и встреченная бурным восторгом. Надо спросить у Нессы, почему мы так счастливы. Клайв в Кассисе. Джулиан отрастил щетинистую бородку, как у шимпанзе, и уезжает с собранием сочинений Поупа во Францию. Сегодня вечером мы с Кристабель идем в гала-оперу. Билеты стоят по 25 шиллингов.

На днях я собираюсь дословно записать несколько бесед. Голди¹⁵⁷ прислал Л. письмо с авторитетной похвалой его книги: новые и важные идеи, но узнаваемый и утомительный стиль. Лично я не согласна, ибо механистический стиль самого Голди, выработанный им в Греции и с тех пор существенно сглаженный, никогда мне не нравился – честнее будет сказать, что он «ненавистен» мне, равно как и его актуальность, правдоподобность и претензию на первоклассность.

Ох, уже завтра, в среду, приедет Этель, а потом мы устроим вечеринку. Такова жизнь – приходится скользить по ней. Сейчас 12:30.

24 июня, среда.

Вчера вечером мы ходили в гала-оперу¹⁵⁸; сидели в партере, в двух рядах от сцены, с Кристабель и женщиной по имени леди Абингдон¹⁵⁹, которая опоздала. Она вложила в свой образ целое состояние. Очень шустрая, прямая, стройная. У нее довольно ограниченный жесткий ум: ни легкомыслия, ни диапазона, ни глубины, – сплошная поверхностность. Однако она полна энергии и прекрасно знает, чего хочет. Чтобы развлечь этих несовместимых людей (Леонарда и других), Кристабель рассказывала истории о принцессе Марии¹⁶⁰ на вечеринке у миссис Маршалл [?]: как она запиналась и нервничала; была неуклюжей в своем платье переливчатого синего цвета, напоминающем наряд старшей горничной. В антракте пришел старый выпивоха Морис Бэринг¹⁶¹, красный как индюк и будто бы переживший эпоху Регентства¹⁶² только для того, чтобы прояснить характер Госса, что он и сделал, вот только Эван Чартерис¹⁶³ его опередил, проявив при этом большую учтивость. У него красные глаза и вытянутые лошадиные зубы. Еще была миссис Гренфелл¹⁶⁴, чей подбородок, как сказала К. (она по-своему остроумна, особенно в таких ситуациях), не мешало бы укоротить на пару дюймов. Туда-сюда ходили люди: старухи, пышные и туго подпоясанные, словно римские матроны; девушки, напоминающие жезлы, – все в длинных платьях и крупных ожерельях с прозрачными камнями. У меня возникло ощущение традиционной английской жизни, похожей на сад с ровными рядами цветов, и церемонии, существующей уже очень много лет. Между актами мы все выходили на улицу; стояла сухая сверкающая ночь; женщины в расстегнутых накидках; затем сквозь нас протиснулась неуклюжая процессия бедных женщин с колясками и маленькими светловолосыми глазастыми детьми – они шли к мосту Ватерлоо. Я наблюдала за выражением лица леди А., пытаясь понять, есть ли у нее дети, но смогла уловить лишь мимолетное детское сожаление. Женщины, составлявшие эту аляповатую пеструю толпу, невозмутимо шли вперед. Был Том Бриджес¹⁶⁵, галантный неотразимый одноногий генерал, склонивший голову набок; казалось, он сошел со сцены, что так характерно для выдающегося престарелого красавчика. «Он разбил немало сердец, – сказала К., – но мне он нравится». К. добавила, что ей, возможно, придется уйти до окончания «Князя Игоря», и ушла довольная своими тайными амурными делами. Леди А. удалилась, не пожелав нам спокойной ночи и даже не посмотрев в нашу сторону. Ее ногти были красными и напоминали маленькие лепестки роз. Л., читавший «Леди» [?], сказал, что это дурной вкус и что мужчинам, согласно «Леди», такое не нравится. Домой вернулись на такси. Ох, а моя прическа, кстати, с блеском продержалась весь вечер. Думаю, отныне я буду бережнее обращаться со своими волосами.

Женщина, которая ежедневно простаивает на площади около шести часов, пришла вчера с мечом, на который опиралась, и делала вид, будто читает газету. Это стало последней каплей для жителей, и мисс Талбот¹⁶⁶ вызвала ее к себе. Она очень мило разговаривала (по словам Нелли), сожалея, что кому-то помешала, и сказала, что ждет доктора Роу из клиники, из чего мы сделали вывод, что это бывшая пациентка, у которой остались претензии¹⁶⁷.

Кроме того, мистер Лоу [сосед?] заставил меня полчаса рассматривать какие-то шелковые чулки, и я вышла из себя, когда он предложил их за 3 шиллинга, – очень рада, что не промолчала, ибо это придало мне сил. Теперь вернусь к речи Роды. Ох уж эта книга [«Волны»]!

29 июня, понедельник.

Вчера вечером у меня родилась идея книги: воображаемое кругосветное путешествие, охота, скалолазание, авантюристы, охота на тигров, подводные лодки, полеты и т.д. Фантастика. Может, один персонаж. Отчасти это влияние слов Л., что если мы поедем в Америку, то должны не довольствоваться малым, а объехать весь мир. Арнольд-Форстер¹⁶⁸ даже сказал: «И напиши “Орландо”, только о своем путешествии».

30 июня, вторник.

Вчера Несса передала мне портрет Анжелики¹⁶⁹.

Вчера унижение со стороны Этель достигло своего гнусного и нелепого апогея¹⁷⁰.

1 июля, среда.

Сегодня с нами ужинали Мэри [Хатчинсон] и Томми¹⁷¹, после чего пришла Оттолин¹⁷².

Мы идем на концерт Исдейлов¹⁷³ в три и т.д.

В качестве свадебного подарка мисс Мэри Эштон¹⁷⁴ Джек¹⁷⁵ перестал платить пособие не только мне, но также Нессе и Адриану¹⁷⁶.

Наша прибыль с учетом издательства и моей работы обеспечила мне премию в размере £860.

А теперь мне нужно подняться наверх и отыскать сентиментальное и истеричное письмо Этель, чтобы для нее же подчеркнуть самые сентиментальные и истеричные места. Тьфу – как говорят герои Шекспира¹⁷⁷. Джон Бейли¹⁷⁸ умер в 67 лет (что заставляет меня хотеть – нет, это скорее из-за Джека, – прочесть «О любви» Стендаля¹⁷⁹).

7 июля, вторник.

Как же хочется отдохнуть от этих бесконечных правок (работаю над интерлюдиями) и небрежно написать несколько предложений! А еще лучше ничего не писать; гулять по холмам и беззаботно отдаться во власть ветра, как чертополох. И хорошо бы развязать тугой узел, в который завязаны мои мозги, – это все из-за «Волн».

Такое вот у меня настроение в 12:30, во вторник 7 июля, прекрасный день, и я лишь напеваю в своей голове о том, как у нас все хорошо. Л. сейчас плывет на волне славы; странно, сколько сразу к нему внимания: приглашают выступить на радио, посетить Америку, вести еженедельную колонку в «New Statesman¹⁸⁰». И я не завидую.

Однако я опасаюсь того, что зовется Жизнью (хотя это сильно озадачивает фройляйн Г¹⁸¹. Она изучает мои работы в Британском музее и не может понять, что такое жизнь, поэтому пишет мне.) Клайв вернулся и, как я сразу отметила, открыв дверь, настроен ко мне благосклонно. Например, он говорит: «Какие прелестные цветы!». Этель в свойственной ей манере раскаялась за свое письмо. То есть она пришла вчера, после почти двухнедельного перерыва, и объяснялась в течение минут двадцати, пытаясь оправдать себя. Она шесть раз подносила чашку к губам, но все время придумывала очередную фразу или отговорку и ставила чай обратно на стол. Ее рвение, искренность и жизненная сила, конечно, убедительны, хотя я рада, что твердо стояла на своем и не поддавалась. Я выкрикиваю в ее адрес ругательства, будто стреляю из пистолета. Пули отскакивают от ее крепкого старого тела с глухим звуком, как от плотной шкуры слона. Она пошатывается, приходит в себя, встает на дыбы и давит на меня своим брюшком. Я доминирую молчанием, которого она побаивается. В 18:45 Этель, наконец, уходит подавленная, как Пинки [кокер-спаниель Вулфов], по выражению Л., порывшаяся в мусорном ведре. Мы целуемся на прощание – вернее, она страстно целует меня в холле, а мисс Притчард прикрывает дверь, по-видимому, от легкого смущения. Но кому какое дело, пропела бы Этель, и за это она мне нравится.

Я читаю «Дон Жуана» [поэма Байрона] и каждые два дня проглатываю чью-нибудь биографию.

Больше мне ничего не нужно.

Как-то вечером мы долго обсуждали с Оттолин, Томми и Мэри ощущение заточения в клетке; Мэри разбушевалась как лошадь, испуганная проезжающим поездом. Хочет сбежать. Хочет найти наглеца и укатить с ним в Испанию. Почему мы ничего не делаем? Почему не меняем свою жизнь? Может, ей пожить с Л., а мне с Джеком? К чему весь этот ежедневный поток телефонных звонков? Почему бы не показать себя с другой стороны?

14 июля, вторник.

Сейчас полдень… (Приходил Боб¹⁸², чтобы попросить меня подписать бумагу о назначении Палмеру¹⁸³ пенсии. Боб говорит… в основном о своем новом доме, об умывальниках, о том, что до сих пользуется свечами, когда ложится спать… Бесси¹⁸⁴ переезжает; он собирается на месяц в Италию. Спрашивает, смогу ли я отправить экземпляр своей новой книги графу Морра¹⁸⁵; все итальянцы – графы; однажды он проводил экскурсию по Кембриджу четырем графам… Палмер и т.д. Он переминается с ноги на ногу, снимает и снова надевает шляпу, идет к двери, возвращается, чтобы обсудить книгу Дезмонда, который украл несколько статей – ему пришло очень суровое письмо из «Putnam» …).

Еще я хотела сказать, что сейчас (тут вошла Нелли со счетом на 4ш/6п за мои туфли) …

Хотела сказать, что я закончила сцену в Хэмптон-корте¹⁸⁶ (боже, хоть бы это была последнее правка).

Вот примерный график моей работы над «Волнами»:

С 10 сентября

по

апрель

ИТОГО

19 месяцев

Всерьез начала работу 10 сентября

1929

Закончила первую версию 10 апреля

1930

Начала вторую версию 1 мая

1930

Закончила вторую версию 7 февраля

1931

Начала исправлять вторую версию 1 мая

1931

Закончила править 22 июня

1931

Правлю печатную версию с 25 июня

1931

Закончу (надеюсь) к 28 июня 18 июля

–

Вулфы поехали на машине в Монкс-хаус после обеда в пятницу, 17 июля, а вернулись на Тависток-сквер в воскресенье.

17 июля, пятница.

Да, сегодня утром я, кажется, могу сказать, что закончила книгу. Беспокойная и вечно все теряющая, я в 18-й раз переписала вступление и пропустила несколько предложений. Л. прочтет завтра, а я открою дневник, чтобы записать его вердикт. Мое личное мнение – о боже! – трудная книга. Не помню, испытывала ли я когда-нибудь такое напряжение. Признаюсь, я нервничаю из-за Л. Начнем с того, что он будет честным, даже честнее обычного. Возможно, меня ждет провал, а я больше ничего не могу поделать. Я склонна думать, что у меня получилась хорошая, но бессвязная и нудная книга, сплошные судороги. В любом случае она трудная и сжатая, но я, по крайней мере, попробовала воплотить свою задумку, и если не смогла, то хотя бы попыталась, причем шла в правильном направлении. Я нервничаю. Может, она слишком коротка и претенциозна? Бог его знает. Я все время повторяю это, чтобы хоть немного снять груз с души, но все равно буду нервничать, когда Л. войдет, скажем, завтра вечером или в воскресенье утром в мой кабинет в саду, усядется с рукописью в руках и начнет: «Так!».

19 июля, воскресенье.

«Это шедевр, – сказал Л., зайдя сегодня утром в мою пристройку, – и лучшая из твоих книг». Он также считает первые сто страниц чрезвычайно трудными и сомневается, сможет ли их осилить любой обыкновенный читатель. Но боже мой! Какое облегчение! И я пошла гулять под дождем к Крысиной ферме¹⁸⁷, ликуя и почти смирившись с тем, что на холме возле Нортхиза сейчас строят Козью ферму.

Вулфы поехали в Родмелл на летний отдых в четверг, 30 июля.

7 августа, пятница.

Монкс-хаус, Родмелл.

Я только что написала эти благородные слова: «Родмелл, август 1931 года». Родмелл прекрасен, но не лучше моих ожиданий. Кто еще во всем Сассексе может сказать такое? Погода самая разная; река разливается; лодка плывет; громкоговоритель, фотоаппарат, электрическое освещение, холодильник – вот так я перечисляю материальные блага, которые, стоит подчеркнуть, не имеют, в сущности, никакого значения¹⁸⁸. И все же они есть, например моя просторная комната, в которой я просыпаюсь и ложусь спать, после того как пересеку сад с бледными в свете наших ярких фонарей цветами. Мы были в Оаре, но если сравнивать, то наши края мне нравятся больше. И я не обращала особого внимания на Сидни¹⁸⁹, за исключением того, что он у Христа за пазухой, – странное чувство, будто его окружает маслянистая атмосфера спокойствия. Потом я подсела к Томми. Боже, какие прочные у меня корни, какой сильный фонтан неистовой индивидуальности – они полощут в нем ноги, Несса и Томми; заставили меня позировать с двух до четырех целых шесть раз, и я чувствовала себя согнутым куском китового уса. Это было забавно и даже интересно, но в то же время я кипела от ярости. Т. опаздывал. Не мог поменять свои планы и т.д. А мне приходилось тащиться по пыльным улицам.

Ужинали с Розамундой Леманн¹⁹⁰ и лордом Дэвидом; она мне понравилась, и, наконец, наконец, наконец-то, в четверг 3-го мы сели в машину, захлопнули дверцы и уехали. До сих пор приятно вспоминать. Утром я в шутку начала писать «Флаша», чтобы разгрузить мозги, закрученные «Волнами» в тугой узел; Л. готовится к выступлению на радио и исправляет гранки; никаких гостей, кроме Беллов; никто не звонит, не приходит сообщить, что ужин готов, и не суетится на кухне. Энни¹⁹¹, собранная, аккуратная, проворная, управляется со всем к трем часам; вспомнила, что мне надо пойти и поставить пирог в духовку. И свет, и тени, и прогулки – сегодня до Нортхиза и обратно через пустошь; я почти смирилась с розовато-серым уродством на фоне Телскомба. Козья ферма не так уж и бросается в глаза, как могло бы быть. Правда, однажды я пришла в ярость от Уэртинга¹⁹² и миссис Вулф¹⁹³ с ее внезапной игривостью, очаровывавшей торговцев бриллиантами в 1870-х. Как странен этот внезапный всплеск сексуальности у восьмидесятилетней женщины! Как отвратительно ее дешевое заигрывание с мистером Леггом [неизвестный], который арендовал специальный автомобиль и возил ее в Павильон¹⁹⁴. «Мило, а?» – рассмеялась она, как будто вернулась на полвека назад и побывала на пляже с другими еврейками. Такое вот ощущение. А потом видишь ее старой, румяной, разодетой и расфуфыренной, требующей развлечений, удовольствий, пирожных, поездок – но довольно! Я написала эти слова прошлым летом, а нынешним все закончится одним огромным семейным чаепитием числу к 25-му.

Прекрасные изгибы ползущих серых облаков¹⁹⁵ и длинные сараи; Вита пишет сегодня утром о письмах КМ¹⁹⁶ и говорит, как она тоскует в своем саду по всем поэтам, но это уже прошлое; тем временем Гарольд ушел из «Standard¹⁹⁷» и, говорят, собирается устроиться редактором новой утренней газеты. «А ты меня любишь?» – спрашивает она.

10 августа, понедельник.

Нет, не позволю я этому дню быть плохим, хотя по всем признакам он именно такой. Сначала спор с Л. за завтраком по поводу встречи с его семьей – обычная ожесточенная перепалка, из-за которой я лишилась своей коробки [?]; затем началась головная боль, отчасти вызванная Чарльстоном¹⁹⁸, где нам было очень весело, я раздавала подарки, а потом ввязалась в очередной жалкий и мрачный, изысканно неловкий диалог с Рэймондом; должна ли я пригласить его в гости или не должна? Несса пригласила, хотя у нее есть Роджер, а будет еще и Джин¹⁹⁹. Теперь и мы пригласили Роджера, а я сижу в своей пристройке этим бледным пасмурным утром и не могу продолжить писать «Флаша» из-за головной боли; завтра мы поедем в Лондон, и мне надо начать исправлять первые гранки²⁰⁰ «Волн», чем, возможно, и займусь после дневника. Нет, говорю я, не позволю этому дню быть плохим. Но каким образом? Спокойствие и контроль. Поем яблок, посплю после обеда. Вот и все. А теперь – «Волны».

Сейчас 10:45, я прочла первую главу «Волн» и не внесла никаких правок, кроме двух слов и трех запятых. Да, по крайней мере написано точно и по существу. Мне нравится. В кои-то веки мои гранки не будут исчерканы вдоль и поперек. Мое детище растет, и я думаю: «Преодолеваю одну преграду за другой… Мы пригласили Рэймонда. Я преодолеваю море, несмотря на головную боль, несмотря на горечь… А еще, возможно, я получу коробку [?]». Теперь немного попишу «Флаша».

15 августа, суббота.

Меня уже трясет – занимаюсь гранками. Могу читать лишь несколько страниц за раз. Так было и в процессе написания – бог ее знает, есть ли у этой отпечатанной экстатичной книги хоть какие-то достоинства. Отмечу здесь лишь то, что я чувствую вибрации; получаю бурные впечатления от Роджера, Рэймонда, Сивиллы²⁰¹, Виты. Вчера Сивилла напросилась в гости, а я только и гадала, какое удовольствие она получила от двухчасового пересказывания собственных бесплодных сплетен?! Она и на холмы-то взглянула лишь раз. Самое худшее в Сивилле то, что в ее поступках все время ищешь какой-то мотив. «Я пытаюсь доказать, что я женщина, которая любит свою страну». Нет ощущения, что Сивилле по-настоящему что-то нравится, как, например, Вите, когда она любуется видом и не может вымолвить ни слова. Сивилла окидывает взглядом столы и стулья, как сорока в поиске блестящих вещей – фактов, которыми она поделится с кем-то еще. Никогда почти не позволяет себе быть самой собой, а я иногда грешу этим. Затем, уже стоя в дверях, она попыталась заставить нас пригласить ее остаться. Я сопротивлялась. «Зачем ей это?» – спрашивала я себя. У Гейджей²⁰² она уже была и тоже, полагаю, напрашивалась остаться. Как видите, общество Сивиллы не наводит на возвышенные мысли, не вызывает ярких чувств, а лишь заставляет красоваться. Старушка Вита, лохматая и упрямая, пишет очередной роман, но относится к нему так же беспечно, как и всегда. Эдди²⁰³ в письме поносил книгу «Вся страсть ушла». Она была раздосадована; затем порвала его письмо. 1 октября Гарольд запускает новый журнал «Action»; два пенса за номер. Холодно и сыро; включаем свет за обедом; кошка окотилась в угольной яме; соседская породистая сука спаниеля умерла при родах. Влажный ветреный август, самый холодный за последние 14 лет; фермеры жгут сухую траву. Тем временем страна переживает кризис. Назревают великие события. Мейнард²⁰⁴ посещает Даунинг-стрит и распускает сенсационные слухи. Значит ли это, что мы живем в кризисе? Не суечусь ли я понапрасну? Не будут ли следующие поколения с ужасом обсуждать наше затруднительное (финансовое) положение?²⁰⁵ Порой мне кажется, что мир в отчаянии, и я тогда иду прогуляться по холмам. Вчера вечером, после ухода Сивиллы, после грома и дождя, особенно странных, нежных и мимолетных, я стояла у ворот и смотрела, как туча над холмом Эшема вспыхивает словно изумруд, коим она и является. А остальные холмы вокруг скрылись в тумане.

16 августа, воскресенье.

Я действительно должна извиниться перед дневником за то, что использую его в качестве оправдания своего безделья; сегодня утром я вычитывала гранки, последнюю главу, но полчаса спустя поняла, что должна остановиться и дать своему разуму отдохнуть от напряжения. Я не могу писать «Флаша», потому что выбрала неправильный ритм. В «Волнах», как ни крути, есть напряжение и плотность, раз уж книга так напрягает мои мозги. А что скажут рецензенты? А мои друзья? Наверняка ничего нового.

Л. занимается алфавитным указателем имен и печатает в доме фотографии, которые мы проявили вчера вечером.

Причина, по которой Коулфакс ужасно скучна, заключается в том, что она никогда не чувствует и не думает самостоятельно. Вот почему я умру от скуки, если она проведет здесь хотя бы одну ночь. Кроме того, она вечно собирает факты о людях, причем не из интереса, а из любопытства. И поэтому не стоит больше посещать такие места, как Аргайл-хаус, ведь вас будут звать снова и снова*.

Думаю, это хорошая идея – писать биографии; оттачивать способность точно передавать реальность; и использовать свои романы просто для поэтичного самовыражения. «Флаш» вполне служит этой цели.

Вчера у нас был абсолютно счастливый день. Я набрала [шрифтом] несколько стихотворений Дэди²⁰⁶ в своей новой комнате; гуляла по пустоши. Л. обрезал яблони; день был чудесный – эта переменчивая погода необычайно капризна, но красива. Более прекрасной погоды мне и не вспомнить. Я в затруднительном положении из-за Этель, которая со всей настойчивостью напрашивается к нам в гости. Когда люди вроде Г.Л. Дикинсона, отталкивают нас, мы испытываем сначала шок, а потом поразительное облегчение. Есть ли хоть кто-то, кто не хочет нас видеть? По словам Этель, наша популярность как у королевской семьи. Она разозлила меня тем, что сказала леди Крейк²⁰⁷, будто я живу в декорациях и являюсь затворницей. А теперь, увы, мне надо вернуться к Бернарду (и его реакции на смерть Персиваля²⁰⁸).

Одно из высказываний или упреков Сивиллы: «Ах, если бы только мы с Артуром²⁰⁹ могли позволить себе загородный коттедж», – при этом за дверью ее ждал «Rolls-Royce²¹⁰» с шофером.

* Сегодня, в среду [19 августа?], эта бедняжка прислала жалостливое письмо о том, какое раньше было лето, о своих сожалениях и о том, как, несмотря ни на что, они с Артуром сполна получили удовольствие, а встреча с нами, пускай и вызвала ностальгию, все же утешила ее.

17 августа, понедельник.

Ну а сейчас, на часах примерно 12:30, я внесла последние правки в гранки «Волн»; завтра они отправятся в печать и никогда, никогда больше, надеюсь, не вернутся ко мне на прочтение.

19 августа, среда.

Гранки в типографии со вчерашнего дня, и больше я их не увижу.

1 сентября, вторник.

Несколько дней постельного режима, головной боли и неодолимой сонливости, которая накатывала на меня, пока я пыталась читать «Джудит Пэрис», а затем «Айвенго». Заметка о «Джудит Пэрис²¹¹»: этой книге место в лондонском музее. Хью выпрыгивает из штанов от напускного энтузиазма – коллекция ярких бусинок на память, разрозненных. Почему? Нет никакого связующего чувства – лишь «я такой энергичный, такой выдающийся, такой творческий». Написано, конечно, довольно грамотно и сдержанно, но у слов нет опоры. Банальная мешанина из ярких образов – пыль, которую хочется смахнуть.

Заметка о Скотте²¹². Пустой блеск. И я уже знаю, что этот персонаж (забыла его имя) попадет в цель. В общем, я не в восторге. Удивительно, что мой отец серьезно относился к этой сцене²¹³. И все же что-то в книге есть. Искреннее желание развлечь читателя, время от времени разбавляемое (как же редко!) ощущением глубины – да и то в юморе. Ровена, Ревекка [персонажи «Айвенго»], искусственная красота – бутафорские драгоценности мадам Тюссо²¹⁴. Интересен сам дизайн – все плоское, размалеванное. Но у меня как будто бы больше доверия и симпатии к Скотту, чем к Хью. Поднимается вопрос морали: что все мы моралисты, но принципы наши переменчивы. Мой гнев из-за того, что Скотт не такой уж сильный, отчасти связан с кризисом в Англии этим летом (если его вообще назвать летом).

Сегодня утром – я еще была в ночной рубашке – мужчина пришел класть плитку Нессы в верхней комнате. Л. в Лондоне. День рождения Джойс²¹⁵. Жаркое сентябрьское утро. Слетаются грачи, воркуют.

3 сентября, четверг.

Я встречаю этот день – последний день отпуска – с очень хорошими результатами. Мой разум снова спокоен и плодотворен, а я чувствую себя посвежевшей и свободной, появились силы общаться. И я уже не содрогаюсь при мысли о какой-нибудь встрече. Странно, как я упиваюсь отдыхом; как становлюсь сухой и безжизненной, а потом напитанной и энергичной. Кстати, елизаветинская проза великолепна, и это все, что мне сейчас любо и дорого. Вчера вечером я «купалась» в Деккере²¹⁶ как в родной стихии. Конечно, он намного благороднее Скотта и писателей XVIII века. Мы слушали концерт Баха²¹⁷, когда над горой Каберн сгущались пурпурные тучи и сверкали молнии, озаряя меловой карьер бледным сиянием. В какой-то момент гнедые лошади бросились врассыпную, дико брыкаясь своими длинными ногами. Хуже всего то, что мои мозги напитываются слишком быстро – переполняются. В ожидании завтрака я сегодня утром читала Монтеня²¹⁸ и нашла пассаж о страстях женщин, их ненасытности, и тут же противопоставила его замечаниям Сквайра²¹⁹, придумав на ходу целую главу «Стука в дверь» [«Три гинеи»] – или как это назвать? – как раз в тот момент, когда я собиралась отвлечься и предаться размышлениям о втором томе «Обыкновенного читателя» и елизаветинцах. Нет писем ни от Виты, которой я писала, лежа в постели, ни от Нессы, которой я отправила £50. Несколько писем от американских безумцев, которым я должна ответить. Должна ли? Вряд ли. Написать ли мне «Во что я верю» для американского журнала «Nation²²⁰»? Нет. Но во что же я верю? Другие люди думают об этом. А я почему нет?

Так о чем я говорила? Как же меня разозлила насмешка Дезмонда над миссис Дэллоуэй и ее витанием в облаках²²¹. Вдохновилась написать несколько слов о творческом процессе самого Дезмонда, но это, я полагаю, никогда не появится в прессе. О его светскости, учтивости и благопристойности как писателя; о мягкости и податливости. Его аудитория – дамы и джентльмены на чаепитии. О его робости. Как он все укутывает во фланель (Браунинг²²² сказал это о холодном парижском утре). В моих словах о Дезмонде есть правда, а не одна только злоба. Есть еще его нелепые колебания и нервозность как автора по поводу публикации. Вечная снисходительность. Его теперь уже постоянная сутулость. Его в плохом смысле слова отстраненность. Я имею в виду, что он никогда не трогает крапиву голыми руками – всегда в перчатках. Его болтливость. Ну, буду надеяться, что все его восемь томов провалятся и он не сможет заплатить налоги, а Майкла²²³ съедят леопарды. Тогда я встречусь с ним, и на глазах у меня будут слезы. Однако порицание и даже похвала Дезмонда угнетают сильнее, чем откровенный гнев Арнольда Беннетта, лишающий меня жизненных сил.

Открыла дневник еще раз, дабы зафиксировать, что сегодня 3 сентября. Битва при Данбаре²²⁴, битва при Вустере²²⁵ и смерть Кромвеля²²⁶. Тяжелый ветреный пасмурный день с редкими проблесками солнца, но дождя нет. Странно, что я до сих пор помню слова отца, сказанные в Сент-Айвсе в этот самый день, и всегда вспоминаю их, когда пишу в дневнике 3 сентября, обычно что-то простое и понятное²²⁷.

15 сентября, вторник.

Я пришла сюда, дрожа от ощущения полного провала. Я имею в виду «Волны»; Хью Уолпола, которому книга не нравится*; Джона Л., который собирается написать о том, насколько она плоха; и Л., который обвиняет меня в чувствительности, граничащей с безумием. Я имею в виду, что у меня острая депрессия, и я уже чувствую на языке до боли знакомый привкус слов «борись, борись!»²²⁸. Неважно. Здесь мне не нужно скрывать буйство своих чувств. Господи, как не хочется, чтобы Хью носился по Лондону и говорил всем, что новый роман ВВ – это разочарование; книга ни о чем, хотя и прекрасно написанная. Не добавить ли мне тогда, что думает Брейс²²⁹… Ладно, лучше постараюсь отказаться от взвешивания противоположных мнений. Как бы то ни было, в моей голове сплошные книги, а я, видит бог, старалась говорить правду и, как бы напыщенно это ни звучало, выжимала ее капля за каплей из своего разума. Так что я, по сути, не в ужасе, но чувствую, что «Волны» ознаменуют крах моей репутации.