Kitabı oku: «Дневники: 1936–1941», sayfa 3

– Кто это был в столовой?

– Эва Уигрэм.

– О боже, она меня заметила?

– Нет, думаю, что нет. Но Сивилла, разве ты не должна отдыхать?

– Дорогая моя, как же я могу отдыхать? И личный врач, и хирург велели мне взять отпуск на 6 месяцев. Но я же не Грета Гарбо¹⁵⁰… Где чай?

Принесли чай, хлеб с маслом и пряники.

– Нет, все называют Филдинг прислугой. Тебе-то я могу сказать правду. Я тридцать пять лет прожила с ирландкой. Она то смеется, то плачет.

– Но Сивилла, – сказала я, пытаясь сформулировать какую-нибудь фразу, чтобы выразить симпатию или сочувствие, – ты посвящала себя… Да, проходя мимо этого дома, я, видя огни, часто думала об этом…

– О, тогда я была миллионершей. Что мне оставалось, кроме как отдавать?

В мой адрес посыпались комплименты, но я отнеслась к ним пренебрежительно.

– Вы посвящали себя живым людям… Именно у вас я познакомилась с Арнольдом Беннеттом, Джорджем Муром, Ноэлем Кауардом…

Открылась дверь…

– Леди Мэри Чолмондели, миледи.

– Кто? Я не знаю такой особы… Извините, пойду и посмотрю сама…

И она не хочет портить свою внешность очками. Я говорю, что не против носить их целый день… (а она не хочет). О чем еще говорили?

– Да, мне нравится думать о тех, кого вы назвали… Рада, что мы выпили чаю – все это ужасно. Не могу ни с кем разговаривать. Продолжаю жить. Не позволяю себе говорить, иначе погружусь в такое уныние… Мне никогда не оправиться. Есть старые тетушки, Веджвуды. Они знали нас молодыми, когда мы были помолвлены. Да. Я продолжаю жить, переходя от одного дела к другому.

Вошли Эва и другая женщина. Светская беседа. «Еще увидимся».

– Ох уж эта женщина. Она мне не нравится.

– Мне тоже, потому что вызывает неприязнь, а я не люблю, когда мне не нравятся люди.

Это правда. Истории о подлости Эвы в отношении Литтонов и о доме на Норт-стрит. О том, как она заполучила его на £700 дешевле.

– Когда я очнулась от наркоза, Майкл¹⁵¹ сказал мне, что дома больше нет. Я ответила, что это просто не наш год, вот и все. Не наш год. После этого я купила дом на £700 дороже, чем хотела, – из-за Литтонов, а еще там жил сумасшедший, который зарос грязью¹⁵². Мне всегда хотелось иметь возможность говорить, что если вам нужно с кем-то познакомиться, то я легко это устрою. Мне нравится сводить людей… Сейчас я собираюсь сделать две вещи. Собрать антологию любовной поэзии. Не странно ли это? Когда мне было 18 лет, я читала стихи и думала, что все понимаю. В 18 лет – когда и жизни-то не знаешь. Хочу собрать антологию для влюбленных. В больнице я перебирала старые письма – записки от Арнольда Беннетта и Уолтера Рэлея¹⁵³.

Перейдем от диалога к повествованию.

Она говорила рассеянно и нервно, как курица, порхающая над краем пропасти. Смелая курица. Ее глаза сияли. Ходят слухи, что у нее рак в груди. Я тоже не всегда могу отличить позерство – мол, выставлю себя перед Вирджинией поэтичной и неземной – от подлинной галантности. Она слишком долго купалась в искусственном блеске, чтобы обходиться без него. Она как летучая мышь, которую из ярко освещенной комнаты поместили в темноту. Она ослеплена темнотой, то есть одиночеством, отсутствием стимулов и взглядов других людей, задающих направление; она ни в чем не уверена. Барахтается. У нас же все наоборот. Но независимо от того, показалось мне или нет, я чувствовала в ней что-то искреннее: желание бороться с невзгодами и сиюминутный порыв сломаться, – но потом она опять вставала и уходила. Когда дверь открылась и Филдинг прохрипела: «Машина, миледи», – она обрадовалась призыву к действию, и мы понеслись по освещенным ветреным улицам, сидя вместе в «Rolls-Royce», пока она рассказывала истории, адекватно и даже блестяще, о Джордже Муре и Уэллсе¹⁵⁴, о Генри Джеймсе¹⁵⁵ и Кэрри Балестье¹⁵⁶. Машина снова взревела после короткой остановки, когда она выскочила на Маунт-стрит, чтобы нанести деловой визит. Потом она собиралась на концерт и на званый ужин.

Но в этой наспех рассказанной истории я забыла описать свое прощание с Аргайл-хаусом, когда мы вместе с Сивиллой вышли из двойных дверей, спустились по маленькой дорожке и на мгновение остановились у кованых железных ворот.

3 ноября, вторник.

Чудеса никогда не иссякнут – Л. и правда нравятся «Годы»! Он считает, что пока, вплоть до главы «Ветер» [«1908»], роман не уступает ни одной из моих книг. Изложу факты. В воскресенье я начала читать гранки. Когда я закончила первую часть, меня охватило отчаяние, гнетущее, но не безнадежное. Вчера заставила себя дочитать до «Наших дней». Дойдя до этой точки, я поняла: все настолько плохо, что и думать нечего. Отнесу Л. эту дохлую кошку, гранки, и скажу, чтобы сжег не читая. Так я и сделала. Будто гора с плеч. Это правда. Я почувствовала свободу от какой-то тяжелой ноши. Было холодно, сухо и очень серо; я вышла на улицу и прошлась по кладбищу, мимо гробницы дочери Кромвеля¹⁵⁷, по Грэйс-Инн-роуд, вдоль Холборна и обратно. В тот момент я была не Вирджинией, гением, а всего лишь незначительным, но удовлетворенным духом или телом – как это назвать? И вымотанной. И очень старой. Но в то же время довольной тем, что пожила свое с Леонардом. Потом мы обедали в гнетущей, мрачной атмосфере, и я сказала Л., что напишу Ричмонду¹⁵⁸ и попрошу книги для рецензирования. Гранки, полагаю, будут стоить от двухсот до трехсот фунтов, и я заплачу за них сама. У меня есть £700 в запасе, а значит, останется £400. Но я не была несчастна. Л. ответил, что я, по его мнению, могу и заблуждаться насчет книги. Затем прибыло множество странных людей: мистер Мамфорд¹⁵⁹, худощавый, цвета красного дерева, в очень жестком котелке и с тростью; я проводила его в гостиную и угостила сигаретой); мистер [?], очень крупный и грузный, стучавший в дверь и говоривший «помилуйте». Лорд¹⁶⁰ и леди Сесил¹⁶¹ позвонили, чтобы пригласить нас на обед и познакомить с испанским послом¹⁶². (Пишу «Три гинеи».) Потом, после чая, мы отправились на книжную выставку «Sunday Times»¹⁶³. Как же там было душно! Я чувствовала себя убитой – уставшей до смерти! Подошла мисс Уайт¹⁶⁴, маленькая суровая женщина с неестественным, веселым лицом, и рассказала о своей книге и рецензиях. Потом подошла Урсула Стрэйчи¹⁶⁵ из «Duckworth»¹⁶⁶ и сказала: «Вы разве не знаете, кто я такая?». И я вспомнила реку, залитую лунным светом. И тут Роджер Сенхаус¹⁶⁷ похлопал меня по плечу. Мы пошли домой, где Л. читал, читал и читал, но ничего не говорил; я начала впадать в сильную депрессию; могла же сделать «Годы» иначе – придумала форму для другой книги – она должна быть написана от первого лица. Может, это подойдет для «Роджера»? И погрузилась в один из своих ужасных приступов жара и глубокой дремоты, как будто мне перекрыли кровоток к голове. Внезапно Л. отложил гранки и сказал, что считает книгу необычайно хорошей – не хуже всех предыдущих. Сейчас он читает дальше, а я, уставшая от работы над романом, пойду наверх и почитаю итальянскую книгу.

4 ноября, среда.

Л., дочитавший главу «1914», по-прежнему считает роман необычайно хорошим: очень странным; очень интересным; очень грустным. Мы обсудили мою грусть… Но проблема в том, что я не могу заставить себя поверить в его правоту. Быть может, я преувеличила плохость книги, а он, обнаружив, что она не так уж и плоха, теперь завышает свою оценку, но если ее публиковать, то мне надо немедленно садиться и приниматься за исправление, – способна ли я? Каждое второе предложение кажется ужасным. Но я откладываю этот до тех пор, пока Л. не закончит читать, то есть до сегодняшнего вечера. Сейчас я должна переписать статью для «Daily Worker»¹⁶⁸; затем придет Э. Уотсон¹⁶⁹, а потом будет обед с Кэ¹⁷⁰. С такими трудностями я еще не сталкивалась. Конечно, мы можем обратиться к Моргану [за советом?].

5 ноября, четверг.

Чудо свершилось. Л. отложил последний лист около полуночи и не мог вымолвить ни слова. Он был в слезах. Говорит, что «это самая замечательная книга» и что она «нравится ему больше “Волн”», и у него нет ни капли сомнения в том, что ее надо публиковать. Как свидетель не только его эмоций, но и увлеченности книгой, ведь Л. читал внимательно и долго, я не могу сомневаться в его мнении. А как насчет моего собственного? В любом случае это был момент божественного облегчения. До сих пор толком не понимаю, стою я на ногах или на голове – так поразительно все переменилось с утра вторника. Никогда прежде у меня не было такого опыта. Сейчас льет дождь, а мы собираемся в Льюис на фейерверк¹⁷¹. Вчера были Э. Уотсон и Кэ; книжная выставка; прогулка в одиночестве по Виктория-стрит и так далее.

9 ноября, понедельник.

Я должен принять кое-какие решения по поводу этой книги. Я нахожу ее чрезвычайно трудной. Я впадаю в отчаяние. Все кажется очень плохим. Цепляюсь за вердикт Л. Потом отвлекаюсь: пыталась в качестве лекарства взяться за статью; за мемуары; за рецензию книги для «Listener». Все это заставляет мой разум метаться. Надо сосредоточиться на «Годах»: закончить с гранками и отправить их. Думаю, единственный выход – сделать это, а уже потом позволить себе заниматься чем-то еще между чаем и ужином. Сейчас надо погружаться по утрам в «Годы» – и больше ничего. Над трудными главами можно работать по чуть-чуть, с перерывами. Но не браться за другую работу до чая. Когда все будет готово, мы всегда сможем обратиться к Моргану [за советом?].

10 ноября, вторник.

В целом сегодня утром все прошло лучше. Правда, мой мозг так устал от этой работы, что голова начинает болеть уже через час или даже меньше. Приходится осторожничать и не перенапрягаться. Да, думаю, книга по-своему хороша, хоть и трудна.

Вчера на чай приходил Барнс¹⁷²; впадающий в крайности, весьма деловитый молодой человек. Напряженный; сдерживающийся; сильно обремененный своей работой и моральным долгом поддерживать уровень Би-би-си в соответствии с кембриджскими стандартами. Приятный старомодный молодой человек из Кембриджа.

Перед этим я встретилась с Л. в «Red Lyon»¹⁷³, а еще к нам присоединился Кингсли¹⁷⁴, как мне показалось, бледно-свинцового цвета, с опустошенным и нездоровым видом. Моя жалость, разумеется, вышла на поверхность, а он, конечно же, попросил меня отрецензировать «Автобиографию» Честертона¹⁷⁵, которую принес с собой. Я, несомненно, могла бы зарабатывать на жизнь этим, если бы приняла такое решение. На самом деле, старые фонтаны только и ждут, чтобы из них вырвался этот литературный поток. Интересно, страдал кто-нибудь когда-нибудь так сильно от книги, как я от романа «Годы»? Как только книга выйдет в свет, я больше никогда на нее не взгляну. Это как долгие роды. Вспомните прошлое лето: каждое утро болела голова, а я заставляла себя идти в кабинет в ночной рубашке, и ложилась после каждой страницы, и всегда была уверена в провале. Теперь эта уверенность, к счастью, в какой-то степени устранена. Однако сейчас мне как будто все равно, что скажут другие, лишь бы избавиться от книги. И я почему-то чувствую, что меня уважают и любят. Но это всего лишь переменчивый танец иллюзий. Никогда больше не напишу длинную книгу. И все же я чувствую, что буду писать больше художественной прозы, а сцены начнут складываться сами собой. Но сегодня утром я уставшая: слишком много напряжения и беготни накануне. Статья для «Daily Worker». Мадрид не пал. Хаос. Бойня. Война вокруг нашего острова¹⁷⁶. Морон¹⁷⁷ и Д. Бренан¹⁷⁸. Сегодня вечером ужинаем с Адрианом.

11 ноября, среда.

День перемирия¹⁷⁹, совершенно забытый нами. Я работаю спокойно, стыдясь своей чрезмерной неторопливости. Не могу даже отрецензировать «Мисс Уитон». Джо [Экерли] разрешил мне 800 слов анонимно и 1500 слов от своего имени. Забавная иллюстрация достоинств капитализма. Им нужна реклама, а не статья. А мне реклама не нужна. Но в любом случае книга по большей части плоха, и втискивать мисс Уитон¹⁸⁰ в 800 слов нет смысла ни с точки зрения вечности, ни с какой-либо другой. Именно. Стоит получить книгу, и желание рецензировать угасает во мне. По-своему довольно интересное наблюдение. И я снова уверилась, что надо заниматься своими личными проектами.

Вчера вечером ужинала с Адрианом; там был солидный мужчина по имени Рикман¹⁸¹. А. и Карин очень активны и дружелюбны, и оба, похоже, наслаждаются жизнью больше, чем раньше. А. очень худой, хрупкий и выдающийся. В целом он в гуще событий и не такой отстраненный, как раньше. Много говорили о психоанализе, и мне это понравилось. Не всегда же обсуждать политику – благодать. Перед самым уходом Л., кстати, отложил книгу Берти¹⁸² и сказал: «Теперь мне все ясно». Он стал изоляционистом. Чувствую, что и я была такой на протяжении последних месяцев, но по другим причинам, которые хочу исследовать. Но не здесь. Семья Рикмана всегда жила в Льюисе, и он помнил жестокие Ночи Гая Фокса, когда приходилось носить очки и мокрую солому. К. рада заработала £800, – вечно недовольная женщина, ибо она постоянно подчеркивает этот факт. Но и я уже не такая придирчивая. Я не сделала ни одной страницы, и это хуже всего, надеюсь…

13 ноября, пятница.

Еще один приступ депрессии, в значительной степени, полагаю, обусловленный ужином с Аликс и Джеймсом [Стрэйчи] вчера вечером.

17 ноября, вторник.

На чай приходил лорд Сесил. Он покрупнел, но все еще сохранил угловатые неловкие движения худого человека. Лицо стало круглым, как луна, и коричнево-розовым, а раньше было худым и мертвенно-бледным. Стал добродушнее. Действительно, он стал и шире, и непринужденнее. Светский человек. На затылке редкая поросль все еще каштановых и очень тонких волос. Яркие веселые глаза. Хорошее настроение наперекор всем. Вот он говорил: «Думаю, и в людях, и в учреждениях больше жизненной силы, чем кажется. Мы потерпели неудачу (с Лигой Наций)¹⁸³ – неважно, мы обязаны попытаться снова. Я убежденный сторонник Уинстона¹⁸⁴. Союз Франции, Англии и России. Б. Рассел – безумец. Полное безумие! Убеждать нас подчиниться Гитлеру?! Подчиняться Гитлеру?! А ты что думаешь, Салли?» Погладил Салли [собаку] своими длинными костлявыми пальцами. Он выступал в Манчестере. Повторяя аргументы Берти, он видел, как люди хмурились. Лорд-мэр Манчестера сказал: «Мы хотим видеть Далтона¹⁸⁵ лидером». [Возможно, дальше следует речь лорда Сесила] Эттли¹⁸⁶ – серый человек. Говорит, что политическое чутье людей безошибочно. Один рабочий сказал другому, что Ванситтарт¹⁸⁷ слишком много о себе возомнил. Так и есть. Ванситтарт управлял Саймоном¹⁸⁸. Саймон – худший министр иностранных дел за всю историю. Хоар¹⁸⁹ – полное разочарование. Надо было поставить Галифакса¹⁹⁰. Не гений, но смельчак. Иден¹⁹¹ молод, беден, амбициозен; его интересует только политика. Человеческая природа такова, какова она есть, поэтому… Нет, об Идене четкого мнения нет. Ему надо был уйти в отставку. Страна видит его насквозь. Понятно, что очень трудно понять, когда пора уходить в отставку. Фил Бейкер¹⁹² должен делать вдвое меньше, чем он делает, и пить вино. Он любимчик – приятели из Казначейства сделают для него все. Но он диктует письма, сидя за рулем.

Его возили на встречу с Муссолини. «Нелепый тип. Он сидел в конце очень длинной комнаты и строил мне глазки (пародировал). Меня это не впечатляет. Министр иностранных дел обязан предоставлять факты своим постоянным чиновникам, но они должны оставаться подчиненными. Они пишут на жаргоне, как говаривал мой отец». Произвел впечатление крайнего благополучия – будто кастрюля, закипающая на медленном огне, – с расслабленностью и глубокомыслием 70-летнего человека. Как по мне, лучший типаж английского правящего класса; цветок цивилизации XIX века; изысканный, широко мыслящий, добрый и полный надежд человек. Гораздо жизнерадостнее интеллектуалов. Быть может, дело в том, что у него ума не так много? По сравнение с Берти или Олдосом, например. Он склонен высмеивать серьезных интеллектуалов. Конечно, очень мило, что он пришел. Я была польщена. На улице лил дождь, и он поехал домой на метро. Пожаловался на бедность. Пожертвовал пятью-шестью тысячами фунтов в год, когда отказался от работы юристом. Не может позволить себе машину. Что еще? Однобоко знает человеческую натуру. Она ему нравится. Не сильно заблуждается, я бы сказала. Менее фанатичен или более скрытен, чем раньше. Уинстон на стороне Франко¹⁹³, потому что у него есть друзья в том лагере. Вот только народ не уважает Уинстона. Он меняет свои взгляды и политику. Болдуин – полный неудачник. Ему надо было уйти в отставку вместе с Хоаром. Ужасная речь в Мэншн-хаусе¹⁹⁴. Лидеров нет. Молодые люди из лейбористской партии держатся в стороне, пока им не перевалит за сорок. Я хотела попросить его называть меня Вирджинией, но удержалась. Вот и все. Сегодня приезжает Чепмен¹⁹⁵. Морон ужинал у нас в воскресенье – тоже приятный человек. Рассказывал юмористические истории о Роджере, о его машине, о Жозетт¹⁹⁶.

24 ноября, вторник.

И вот я, как обычно, в затруднительном положении. Такая свободная и такая скованная. Будущее. Что мне писать?! Да, думаю, я могу писать и т.д. Вчера начала «Три гинеи», и мне нравится. Сегодня опять симптомы м-п¹⁹⁷, от которых невозможно избавиться: набухшие вены, покалывание; странное головокружение; чувство отчаяния. Недостаточное кровоснабжение мозга. Жар и озноб. Как ни странно, я рада, что обедаю с Клайвом и встречусь с мадам де Полиньяк¹⁹⁸. Рада, что у меня есть новая черная фетровая шляпа, купленная вчера, после обеда с Этель Смит. Рада и тому, что Хелен Анреп¹⁹⁹ придет на ужин и что мне не придется быть одной; в одиночестве я впадаю в транс и апатию, которые, полагаю, вызваны м-п, но так мешают, когда хочется быть в здравом уме и читать. Эта болезнь вызывает странную пульсацию. Но в целом я была бодра и весела после чудесного откровения Л. в тот вечер. Какое возвращение после смерти, или небытия, к жизни! Какой невероятный вечер – какое облегчение!

Вышла антология Йейтса²⁰⁰. Завидую ли я? Нет, но меня угнетает чувство, что я не поэт. В следующей жизни я им стану. И я достигла цели. Как бы то ни было, меня, полагаю, теперь не уничтожить. Важна только работа. «Роджер»… и т.д.

Очень холодно и промозгло. В воскресенье мы ехали сквозь туман. Внезапно появились силуэты. Добрый человек с газетой. Я шла рядом с ним, указывая путь машине. Она врезалась в стену. Крыло погнулось. Шла по тротуару через весь Уимблдон и Уондсворт. Тротуар закончился. Потом я заблудилась в непроглядном тумане. И так далее. Появился мальчишка – уличный хулиган. Люди выстроились вдоль тротуара, наблюдая за потерявшими ориентацию машинами. Нас повел другой мужчина; предложил мне отдохнуть. В машине я обнаружила газету «Blackshirt»²⁰¹. Снова вышли. Как только мы подумали, что надо найти стоянку и вернуться домой на метро, водитель автобуса сказал нам, что через 200 ярдов [≈ 183 м] тумана уже нет. Чудеса, но это оказалось правдой. Воздух просветлел, и вот мы уже дома.

Еще я написала свои мемуары [«Сноб ли я?»]. «Годы» и правда научили меня кое-чему о том, как писать сцены. Но стоит ли оно того? Я хочу немного поработать наедине с собой – возможно, с Нессой. Все хвалят Дотти²⁰². У меня волосы встают дыбом от мысли, что она задерет нос и будет позировать для фотографий. Старушка Этель говорит, что это ерунда. Смею предположить, что она права; при всех недостатках есть в ней размах и гармоничность. Она тронула меня, подарив свой маленький блокнот с записями о женщине в поезде, хорошо переплетенный, подписанный²⁰³. Меня это очень трогает, когда я грущу. Но я не буду грустить. Снова взлетаю и падаю, как чайка в стихотворении Мередита²⁰⁴. Хотелось бы изобрести способ противостоять критике так, как я делаю это здесь.

25 ноября, среда.

День рождения Л. Обед с Клайвом. Принцесса [де Полиньяк] – восковая красавица с добрыми глазами. Не грозная. Розамунда, Эдди Сэквилл²⁰⁵, лорд Бернерс²⁰⁶. Отменные разговоры. Обычное чувство усталости по окончании. Перемены ощущений в процессе. Интимность. Потом поверхностность. Очень холодно. Непроглядный серый туман. Избитые темы. Сивилла. Шутки лорда Б. все те же. Розамунда²⁰⁷ приглушенная и неуверенная. Я слишком чудаковата. Принцесса не в курсе событий. А завтра я должна пообедать с ней и Этель²⁰⁸.

27 ноября, пятница.

Обед, опять с принцессой, в «Claridge’s» [отель], где я за все свои 54 года ни разу не была. Как в частном доме – роскошно и же время изысканно. Французская племянница Полиньяк – певица²⁰⁹; дирижер Надя Буланже²¹⁰ – в черном. Сэр Р. Сторрз²¹¹ как Джордж [Дакворт]: флегматичный; второсортный; сноб и очень тщеславный. Такой же брюзга. Некогда добродушный, но охладевший, будто замороженный кусок сырой говядины. Сколько же было еды! Половина осталась на тарелках. Этель говорит на восхитительном английском. Умная белолицая дама в жемчугах слушает. История о том, как она попала в тюрьму. Полиньяк какая-то вялая. Буланже, которая мне понравилась, – энергичная бедная гувернантка. Самая что ни на есть француженка, такая подтянутая и умная, не безвкусная, а просто бедная; одна дешевая брошка к месту. Маленькая П., безжизненная, но хорошенькая, сказала, что француженки не могут без мужчин. Буланже говорит, что они правят Францией посредством влияния на мужчин. Правда, паспорт они официально получить не могут, зато неофициально получает все необходимое и всем управляют. Сторрз маскулинный. Пьет вино только по вечерам. Читает сезонно – Данте²¹², Гомера²¹³, Шекспира²¹⁴. Пишет мемуары – тщеславный человек – вранье, я думаю, но хочет заглянуть в гости. Зачем? П. тактично затмевает Этель. Этель – единственная, у кого есть мозги (кроме Б.) (Думаю, на утро мне надо почитать Данте.) Таким образом, это было не очень захватывающее или жуткое мероприятие. Я в своем черном бархатном платье шла домой пешком; неплохой день. Счастлива быть такой беззаботной.

Кингсли Мартин по секрету рассказал Л. конфиденциальную историю* о короле и миссис Симпсон²¹⁵. Ужинала в одиночества, читала письма сэра Т. Брауна²¹⁶. Я снова возвращаюсь к твердой пище. Мысли летят, но не так быстро. Мне надо работать, как я сказала Салли Г.²¹⁷, которая, похоже, сильно страдает и должна разорвать помолвку, вместо того чтобы проходить психоанализ. После чая придет Оттолин²¹⁸ – рассказать ли ей о переписке Стивена Теннанта²¹⁹ с Литтоном? Если я это сделаю, она ощетинится и расправит капюшон кобры.

* Один из приближенных короля обратился к Кингсли Мартину с предложением написать статью, отражающую точку зрения короля. Затем ему велели подождать. Наконец, после большой шумихи, он выпустил не очень ловкую статью. Люди короля в строжайшем секрете рассказали ему о сексуальных проблемах²²⁰.

29 ноября, воскресенье.

Напротив, она [Оттолин] была подавлена и смущена. Не отнекивалась; была сама застенчивость и печаль; согласилась со мной насчет Стивена Теннанта и писем. Вот только забыла, что в них было интимного. Мол, он случайно заглянул к ней в гости; у него был с собой маленький рюкзак. Она пожалела его и т.д. Возраст берет свое: она сильно постарела, сморщилась, весь блеск сошел.

30 ноября, понедельник.

На мой взгляд, нет нужды быть несчастной из-за романа «Годы». Работа в общем-то подходит к концу. В любом случае это напряженная книга, в которой есть определенная красота и поэтичность. Полноценная книга. Только что закончила ее и чувствую какое-то возбуждение. Конечно, она отличается от предыдущих: в ней, по-моему, больше «реальной» жизни, больше крови и плоти. Но даже если начало книги будет читаться с трудом, а в середине останутся провисающие, водянистые фрагменты, нет нужды страдать по ночам бессонницей. Думаю, что могу чувствовать себя уверенно. Искренне твержу себе это, чтобы сохранять самообладание в течение нескольких недель тоскливого ожидания. И нет нужды переживать о том, что скажут люди. На самом деле я хвалю эту ужасно подавленную женщину, у которой так часто болела голова; которая была абсолютно уверена в провале, ибо она, несмотря ни на что, довела дело до конца и определенно заслуживает поздравлений. Ума не приложу, как она сделала это с ее-то головой, похожей на старую тряпку. Теперь отдых; и Гиббон²²¹.

7 декабря, понедельник.

И что же – мы без короля? С королевой? С кем? Роман с Симпсон вышел наружу. В среду, 2 декабря, епископ высказался о недостаточной религиозности короля. В четверг все газеты – «Times» и «Daily Telegraph»²²² сдержанно – рассказали об этом: одни акцентировали внимание на домашних проблемах, другие – на личности Симпсон²²³. Весь Лондон был весел и словоохотлив – не столько весел, сколько возбужден. Мы не можем допустить, чтобы королевой стала Симпсон – вот главный посыл. «Королевская особа из нее не лучше, чем из нас с вами», – сказала молодая женщина в бакалейной лавке. Но сегодня, еще до заявления премьер-министра в Палате общин, мы по-человечески прониклись сильным сочувствием и говорим: «К черту все это – викторианская эпоха позади. Пусть женится на ком хочет». Однако в клубе «Beefsteak» только лорд Онслоу²²⁴ и Клайв придерживаются демократических взглядов. Гарольд [Николсон] мрачнее тучи, как и прочие аристократы²²⁵. Говорят, что монархия в смертельной опасности. Империя разделилась. Мол, такого кризиса не было еще никогда. Думаю, это правда. Испания, Германия, Россия – все отошли на задний план. Каждая газета от первой до последней страницы посвящена теме брака. Всюду фотографии герцога Йоркского [Георга VI] и принцесс. Миссис Симпсон фотографируют с яркой вспышкой в полночь, когда она выходит из машины. Ее багаж тоже попал в объектив. Формируются лагери. Одни топят за Болдуина, другие за Черчилля. Мосли²²⁶ использует кризис в своих целях. В общем, все болтают без умолку, и создается ощущение, будто какой-то незначительный человек одним неловким движением запустил цепную реакцию. Империя, иерархия, мораль – вообще все никогда не будет прежним. Однако сегодня появилось ощущение, что чувства перегорели и уже не так сильны. А король может заставить нас всех ждать, пока сам будет сидеть, как непослушный мальчик в детской, и пытаться принять решение.

Вчера вечером, проходя мимо дворца, я увидела толпы людей, ожидающих на холоде – так холодно, что не могу писать, – не сводящих глаз с окон. В двух или трех верхних окнах горел свет.

8 декабря, вторник.

Что же мне делать с этими гранками? Отправить их? Но как набраться терпения и мужества? Что мне писать? Думаю, наброски…

10 декабря, четверг.

Стоило бы изучить все последствия кризиса, будь у меня время. Туманное холодное утро, сырое и мрачное, насколько это возможно. Я только что включила электрический свет. Король отрекся от престола? Думаю, да. В 15:30. Болдуин готовит выступление. Информация все время меняется, если судить по газетам и объявлениям в магазинах. «Times» твердит: «Никто не торопит короля. Мы сочувствуем, но… решать его величеству». Пресса Ротермира²²⁷ и Черчилль, которого перекрикивали в Палате общин, утихли. Никаких больше разговоров о том, что короля вынудили. Миссис Симпсон в Каннах заявляет, что готова выйти из этой несчастливой, невозможной ситуации. Машины, черные автомобили, постоянно ездят в форт Бельведер [Суррей] и обратно, где заточен король; некоторые (сплетники из Лейбористской партии) говорят, что он пьет; в газетах пишут, что он консультировался с ветеринаром по поводу собаки, которая повредила лапу. Болдуин постоянно опускается до слов «король груб и пьян». Вчера вечером королева²²⁸ и принцесса Мария²²⁹ уехали. Экипаж с багажом был замечен отъезжающим из форта. Королевские обязательства не выполняются. Время траура. Королева посещает магазины старинных диковинок и, говорят, купила золотую лягушку. Тем временем «народ» переключился на своего рода презрение. «Ему должно быть стыдно», – сказала продавщица в табачной лавке. Тимми²³⁰, секретарь королевы, сообщил Джорджу Бергену²³¹, что вопрос отречения решен. Мейнард утверждает обратное и говорит, что юридические и прочие трудности слишком велики. Берген говорит, что, по словам Тимми, король сейчас выторговывает себе пособие. Король Георг ничего ему не оставил, а он осыпал Симпсон деньгами и драгоценностями. Все королевские герцоги, канцлеры и солиситоры ходят туда-сюда с черными чемоданами. Вчера вечером Мэри²³² по телефону сказала, что, по ее сведениям (от леди Дианы²³³ и лорда Браунлоу²³⁴), несколько недель назад король, почувствовав холодность миссис С., пришел в ярость; кроме того, вопреки всем советам друзей, он был одержим какой-то буржуазной (ее словечко) манией жениться; настаивал на том, чтобы через два года им разрешили жениться, хотя миссис С. этого не хотела, и обратился к Болдуину. По словам Мэри, тогда-то Болдуин все и узнал. Остальное – лишь следствие. Говорит, что все друзья короля считают его сумасшедшим. Он мог продолжать встречаться с миссис С. в качестве любовницы, пока они оба не остынут: никто не возражал. Теперь он, вероятно, потерял ее, отрекся от престола и заставил всех нас чувствовать себя немного, но ощутимо униженными. Странно, но даже я это чувствую. Прогуливаясь на днях по Уайтхоллу²³⁵, я подумала: «Ну и королевство – эта Англия!». Но если отстраниться… Не слишком-то рациональное чувство. Однако именно это и чувствует нация. «Times» сдержанно саркастична по поводу короля; в утреннем выпуске цитируются письма, которые приходят в редакцию всю неделю: «Наши сыновья и братья жертвовали и женами, и возлюбленными, и жизнями за свою страну. А король даже на это не способен?». Теперь крепнет уверенность, что король действительно не способен и отправится со своим багажом в Канны. Довольно бесславное бегство – опять это чувство. «Он будет жить в Америке», – говорит Берген. «Королева хочет его отречения», – говорит Тимми. Я так поняла, что леди Диана, направляясь в Бельведер, навестила Джека²³⁶ в лечебнице, чтобы спросить совета. Он советует королю публично отречься от миссис С., в течение года воздерживаться от ее общества, а затем вернуться к ней. Однако мелкобуржуазный ум короля, по-видимому, крепко держится за бракосочетание. В отличие от других любовниц, миссис С. дарует ему физический комфорт; они полностью синхронизированы. Говорят, она уже немного остыла. Что же они будут делать в Кентукки? Я неохотно дописываю страницу, ведь это, наверное, последняя запись об Эдуарде VIII в данной тетради. Если я и напишу завтра, то, полагаю, о правлении Альберта I²³⁷, а он, по словам Мэри, не пользуется популярностью. Да будет так. Сегодня днем я пройдусь в тумане к эпицентру событий и погуляю вокруг Палаты общин.

[Добавлено позже] Первый час, вернее, поскольку сейчас 17:30, а об отречении объявили в 16:00, первые полтора часа нового правления²³⁸. Да, подумала я, глупо покупать пакетики в «Stags & Mantles»²³⁹ – поеду в Вестминстер. Автобус доставил меня в начало улицы Уайтхолл. Движение было перекрыто, и я вышла. Шум и топот. Люди шли в обе стороны. Толпа неплотная, движущаяся. Очень красивый желто-коричневый свет; сухие тротуары; уже горели фонари. Линии света на парламентской площади; силуэты зданий Парламента. Горящая лампа сторожевой башни. Со стороны Конной гвардии²⁴⁰ ко мне шла Оттолин, одетая в черное с белым, с красными губами. Она пресекла мой порыв сбежать. Мы развернулись и пошли дальше. Потом появился Боб Тревельян²⁴¹. Мы трое стояли и разговаривали. Они сказали, что это ужасно… Очень грустно… Очень жаль*. «Он отрекся от престола?» – спросила я. «Нет, но говорят, что отречется». Никто не знал, отрекся он или нет. Волна тревоги… Большинству людей было одновременно и грустно, и стыдно, и тревожно. Боб покинул нас, но не раньше, чем промычал, хмыкнул и сказал, что Хоутри²⁴² не такого уж и плохого мнения о герцоге Йоркском**. Потом мы побрели по желто-коричневой аллее. Смотрели на красивый резной фасад – какого здания? Не знаю. «Это окно, из которого выпрыгнул Карл Первый²⁴³, когда ему отрубили голову, – сказала Оттолин, указывая на огромные освещенные окна в обрамлении из белого камня. – Так мне всегда говорила мать». Мне казалось, будто я попала в XVII век и прогуливаюсь с одним из придворных; она оплакивала вовсе не отречение Эдуарда – люди сновали туда-сюда, – а казнь Карла. «Это ужасно, ужасно, – повторяла она. – Конечно, Портлендский²⁴⁴ рад, что король должен отречься. Бедный глупый мальчишка… Он никогда не держал себя в руках. Никто и слова поперек ему сказать не мог. Но бросить все это на произвол судьбы…». И все же на тот момент, насколько нам было известно, он еще ничего не бросил. «Все это», когда мы смотрели на изогнутую улицу, на серебристо-красных гвардейцев, выстроившихся на площади с парком и белыми правительственными зданиями позади, казалось в тот момент очень величественным, красивым, похожим на благородную и суровую аристократическую Англию эпохи Стюартов²⁴⁵… Но казалось, будто ничего не происходит. А Оттолин запланировала чаепитие, поэтому мы взяли такси.