Kitabı oku: «Полярные дневники участника секретных полярных экспедиций 1949-1955 гг.», sayfa 4
На пороге лазарета меня уже ждал его начальник – лейтенант медицинской службы с юным, немного испуганным лицом. Однако парень он оказался расторопный. В автоклаве уже стерилизовалось бельё. В двух больших электрических стерилизаторах, заполненных хирургическими инструментами, кипела вода. Ампулы с кровью, извлеченные из холодильника, лежали на тумбочке, отогревались, обёрнутые одеялами. Хирургический стол и кушетка были застелены чистыми простынями. Бывших обитателей лазарета выписали и отправили долечиваться в казарму.
Осталось только ждать. О, каким мучительным было это ожидание! Я не выдержал и отправился на аэродром встречать самолёт. Было морозно. Ветер гнал по полю потоки снежной пыли. Я отмерил не одну тысячу шагов, когда, наконец, на северо-востоке послышался гул моторов. Титлов с ходу направил машину на лётную полосу и мастерски посадил её прямо у «Т». Винты ещё крутились, когда я подбежал к самолёту. Распахнулась дверца, и на снег выпрыгнул механик Володя Водопьянов – сын Михаила Васильевича. Задыхаясь от быстрого бега, я только и смог спросить: «Сколько и кто?»
Володя понял меня с полуслова и коротко бросил: «Отец и Коля Коровин». Слава Богу, мелькнуло в голове, что только двое. Подтянувшись на руках, я забрался в кабину и сразу увидел Водопьянова, притулившегося у большого свёртка оленьих шкур. Он тихо раскачивался, поддерживая руками голову, замотанную бинтами, на которых алели пятна крови. Неумело наложенная повязка сползла на самые брови.
– Михаил Васильевич, дорогой, что случилось, как вы себя чувствуете?
– Не волнуйся, доктор. Ну, царапнуло немного голову, – успокоил он меня. – Вот Коле Коровину здорово досталось. Ты его осмотри скорее, а я подождать могу.
Коровин лежал рядом на чехлах, поверх которых были наброшены оленьи шкуры. Он был без сознания и тихо стонал. Я опустился рядом на колени. Рукав его кожаной куртки был разорван в нескольких местах и покрыт пятнами запёкшейся крови.
– Его винтом задело, – сказал Аккуратов. – Ещё бы чуток, и руку бы напрочь отрубило.
У самолёта послышались громкие голоса.
– Носилки давай, – крикнул кто-то.
Коровина быстро уложили на носилки и, завернув в меховое одеяло, понесли через сугробы в медпункт. Но Водопьянов, несмотря на все мои настойчивые уговоры, от носилок отказался.
Положение Коровина оказалось серьёзнее, чем я предполагал сначала. Плечевая кость была раздроблена, и повреждён локтевой сустав. Тут нужна была помощь специалистов и операция в условиях настоящей больницы. Только где взять эту самую больницу? Ведь до ближайшей километров шестьсот, если не больше.
Пока я осматривал Коровина, мой молодой коллега уже помог Водопьянову раздеться, забраться на операционный стол и ввёл противостолбнячную сыворотку.
Я разрезал бинты и снял повязку. Ну и ну. От левой брови через лоб, пересекая голову почти до самого затылка, зияла рваными краями широкая рана. Кожа до самой кости была сорвана напрочь. Кровотечение прекратилось, однако меня серьёзно встревожили тёмные, почти чёрные кровоподтёки вокруг глаз, так называемые «очки», которые нередко являются признаками внутренней травмы черепа. Я аккуратно промыл рану перекисью водорода и, к своей радости, при самом тщательном осмотре не обнаружил никаких повреждений костей черепа. Успокаивало также отсутствие следов кровотечения из ушей и носа, а главное, что мой пациент ни разу не терял сознания.
– Ты чего это примолк, доктор? – буркнул Водопьянов. – Говори, что там у меня, не темни.
– Думаю, Михаил Васильевич, ничего серьёзного. Кости целы, только кожу сорвало. Сейчас наложу пару швов – и хоть завтра в самолёт, – сказал я, стараясь придать голосу спокойную уверенность, хотя на душе у меня скребли кошки.
– Только, доктор, не очень старайся, волосы не шибко выстригай. А то изуродуешь меня, как бог черепаху. Мне ведь скоро в Москву возвращаться.
Я поклялся, что волос уберу самую малость, и, наполнив шприц новокаином, собрался сделать укол.
– Ты эти детские штучки брось, – сказал Водопьянов. – Обойдусь без анестезии.
– Ну, Михал Васильич, тогда придётся потерпеть, – сказал я, вонзая хирургическую иглу в край кожи.
Водопьянов только скрипнул зубами, но промолчал. Наконец я наложил последний шов и, облегчённо вздохнув, принялся сооружать повязку, известную под названием «шапка Гиппократа».
– Ну, вот и конец вашим мучениям, Михал Васильич, – сказал я, вытирая лоб. – Теперь надо денёк-другой полежать, и тогда всё будет в порядке.
– Добро, – согласился Водопьянов, – так уж и быть – полежу. Но тебе кровь из носа надо лететь завтра на станцию. Тебя там уже, наверное, заждались.
Уложив Водопьянова на кушетку, я прикрыл его одеялом и, когда он задремал, помчался в домик, где собрались все члены экипажа Титлова и Задкова.
– Ну давай, не томи, Валентин, не томи, – поторопил Зубов Аккуратова, – что же это у вас на станции приключилось?
Аккуратов стал рассказывать:
– Поначалу всё было нормально. Титлов быстро разгрузился и взлетел, а мы, Осипов, я и Комаров – он у Сомова за коменданта аэро- дрома, – решили ещё раз пройтись по ВПП. Трещина, о которой рассказал Комаров, действительно разделила полосу на две неравные части. Нам осталось метров пятьсот. Вполне достаточно. Вернулись мы к машине. Сомовцы к этому времени успели загрузить десяток пустых бочек. Едва мы расселись по местам, как вдруг лёд загремел, и новая трещина откусила ещё сотню метров от полосы. Края её начали расходиться. Тут Осипов дал по газам. Двигатели заревели, и машина пошла на взлёт. Тут Водопьянов как заорёт: «Ребята! Ветер в хвост! Форсаж!»
Ещё немного, и мы бы врезались прямо в торосы. Осипов рванул штурвал на себя. Машина взмыла, как истребитель. Двигатели у Си-47 посильнее, чем у Ли-2, но мощи и у них не хватило. Машина закачалась, с крыла перепрыгнула через торосы, но зацепилась за следующую гряду и рухнула вниз. Что-то грохнуло, и меня прямо вышвырнуло через дыру в фюзеляже в глубокий сугроб. Тут я, наверное, потерял сознание. Очнулся от странного пронзительного визга, словно рядом работала бензопила. Тут я окончательно очухался и вдруг услышал чей-то истошный вопль: «Спасите, горим!»
Я выбрался из сугроба. Метрах в пяти от меня чернел фюзеляж… Грузовую дверь заклинило, и из щели торчала чья-то рука. Я ухватил её за кисть и сам заорал: «Тихо! Самолёт не горит! Освобождай свою руку и выбирайся из машины через пилотскую».
Тут же на лёд выскочил из фюзеляжного нутра Серёга Наместников, радист. Мы зажгли фонарики и бросились к носу самолёта.
Картина, что мы увидели, была ужасной. Оба пилота – Орлов и Осипов полулежали в креслах, залитые кровью. Оба были без сознания. А между ними на полу лежал, тоже без сознания, Коля Коровин, наш бортмеханик. Мы разложили на снегу спальные мешки и на них уложили Коровина и Орлова. Осипов выбрался сам, растерянно вытирая с лица кровь рукавицей. И снова меня поразил странный звук, напоминающий работу циркулярной пилы. Всё объяснилось просто: левый двигатель оторвало и отбросило в сторону, а правый, потеряв винт, продолжал работать, издавая рвущий нервы визг. Я стал вытаскивать вещи из фюзеляжа и вдруг за ящиками у переборки увидел лежащего Водопьянова. На голове его от виска к виску тянулась страшная кровоточащая рана. Он был без сознания. Я расстегнул куртку. Грудь мерно вздымалась. Ну, слава Богу, жив! Уложили Михал Васильича рядком с другими пострадавшими, разыскали в кабине аварийную аптечку, перевязали раненых. Вот, подумал я, – сказал Аккуратов, взглянув на меня, – вот когда доктора нам не хватало, а он за полторы тысячи километров от нас, на Шмидте.
Пока мы занимались оказанием медицинской помощи, Наместников пытался наладить связь с лагерем. Но лагерь молчал. Мороз всё усиливался. Каким-то чудом уцелевший градусник показывал -27. По моей прикидке, до лагеря было, наверное, километра три. Тащить раненых через торосы на такое расстояние было нам не под силу. Положение становилось отчаянным.
Чтобы не заморозить раненых, двое из которых оставались без сознания, мы затащили их в фюзеляж и накрыли оленьими шкурами. Я взглянул на часы. Прошло уже два часа. «Что ж, надо идти. Другого выхода нет», – сказал Борис Семёнович (Осипов. – В.В.). Я определил направление на лагерь по звёздам, и тут, к нашей радости, между торосов замелькали огоньки фонариков. Помощь пришла! Во главе приближавшихся зимовщиков, тяжело дыша от усталости и волнения, шагал заиндевевший Сомов.
– Ну, слава Богу, добрались, – сказал он, присаживаясь на торос. – Все живы?
– Все, все, – сказал Осипов. – Правда, Водопьянову и Коле Коровину крепко досталось.
Добирались до лагеря мы часа три. Разместили пострадавших в одной из жилых палаток. Включили обе газовые горелки и в придачу паяльную лампу. Всех наших раненых заново, теперь уже аккуратно, перебинтовали. А тут и Титлов посадил машину на половинке полосы. Он уже километров на сто улетел и вернулся, перехватив сигнал тревоги. Вот так-то. – Аккуратов тяжело вздохнул, заново набил погасшую трубку. – А теперь можно и по чарочке за благополучный исход.
Тем временем начальник шмидтовского аэродрома лихорадочно опрашивал все ближайшие авиапорты, где есть больница, прося согласия на прилёт Титлова с раненым.
– Что будем делать, Михал Алексеич? Певек закрыт по погоде. Бухта Провидения не принимает – пурга. И в Анадыре пурга. Остаётся только Сеймчан. Но до него топать больше 1000 километров. Да и, сказать честно, я не очень уверен, что они дадут добро. Как-никак лагерная зона. Но всё же попытаюсь добиться их согласия. Ведь Сеймчан – единственный выход.
На удивление быстро Сеймчан дал добро, и Титлов распорядился готовить машину к вылету.
– Как думаешь, – обратился он к штурману Гене Федотову, – сколько нам времени потребуется, чтобы добраться до Сеймчана?
– Если ветер будет попутным, то часа за четыре, – сказал тот, прикидывая на карте маршрут предстоящего полёта.
Самолёт долго пробивался сквозь клубящуюся муть насыщенных влагой облаков и наконец вырвался на голубой простор, подсвеченный начинающим тускнуть солнцем. Под нами простиралась мохнатая серая пелена, похожая на сероватую вату, скрывшая заснеженные конусы сопок, застывшие извивы рек. Самолёт шёл на автопилоте. Мерно гудели моторы.
Я занял место рядом с Коровиным, время от времени приоткрывая меховое одеяло, в которое он был закутан с головой. Николай спал после укола морфия. Дыхание стало ровным, глубоким. На бледном, осунувшемся лице красноватой полоской выделялись тонкие искусанные губы.
Промёрзнув в неотапливаемом салоне, я протиснулся в пилотскую и устроился на маленькой скамеечке между креслами лётчиков.
– Как там дела у Коровина, доктор? – спросил Титлов, сдвигая со лба шлемофон.
– Пока вроде бы нормально. Спит. А что же там произошло с Осиповым, Михал Алексеич? Я ведь до сих пор толком ничего и не знаю.
– Мы уже подлетали к станции, когда радист передал сообщение, что полосу только что сломало. Целым остался кусок метров в пятьсот. Я прикинул и решил, что этого нам за глаза хватит, и, сделав круг, пошёл на посадку. Осиповский Си-47 стоял по другую сторону трещины. Мы быстро разгрузились – светлого времени оставалось в обрез – и пошли на взлёт. А минут через двадцать Челышев крикнул мне из радиорубки: «Алексеич, возвращаемся обратно: Осипов разбился». Я развернул машину на 180˚ и по газам – на станцию. Сели нормально. Я выскочил из машины – и бегом к осиповскому самолёту, черневшему среди торосов. Первым на пути я встретил Водопьянова. Он медленно брёл, держась за голову. Между пальцами стекали струйки крови. Я кинулся к нему. Спрашиваю: «Михал Васильич, живой?»
А он и отвечает: «Чего со мной сделается, не впервой падать. Шишка к шишке – деньги к деньгам».
Я проводил Водопьянова до палатки, и там Сомов рассказал мне, что приключилось с самолётом. Видимо, полосы не хватило, и пилот вынужден был круто набирать высоту. Вот машина и сорвалась. Накренилась и, скользнув на крыло, стала падать. Царапнув консолью левой плоскости верхушку высокого тороса, машина зацепилась левым колесом за глыбу льда, и стойку шасси срезало как ножом. Самолёт, словно мяч, взмыл вверх на десяток метров. Его развернуло вправо, и он, ударившись второй стойкой о торосы, снова подскочил вверх и рухнул метрах в восьмидесяти от аэродрома.
Слушая рассказ Титлова, я вдруг с поразительной чёткостью представил себе всю эту картину. Какой ужас! Только что зимовщики радостно пожимали лётчикам руки, желая им мягкой посадки. И вдруг одно мгновение, грохот удара и… тишина. Страшная тишина смерти.
– Командир, – прервал рассказ Титлова штурман, – до Сеймчана осталось километров триста. Пора снижаться.
Самолёт долго пробивал облачность, и наконец на высоте 600 метров сквозь поредевшие облака открылась безрадостная картина заснеженной тайги, застывшей в морозных объятиях. Проплыла под крылом белая лента Оймолона.
– Смотрите – посёлок, да ещё какой огромный, – сказал Федотов, показывая пальцем на видневшиеся длинные шеренги одноэтажных зданий. – Вроде бы такого на карте и нет.
– Какой это, к чёрту, посёлок, – процедил сквозь зубы Титлов. – Это же концлагерь. Видишь, вокруг колючка в три ряда, а по углам сторожевые вышки.
Это действительно был концлагерь, укрытый тайгой от посторонних глаз. И не один. Не прошло и десяти минут, как снова показались прямоугольники бараков. И снова колючая проволока и похожие на скелеты сторожевые вышки. За ним ещё один, второй.
– Мама родная, – прошептал Челышев, – да сколько же здесь народу мается. – Он оглянулся, словно опасаясь, не услышал ли кто посторонний эту крамолу.
Наконец в морозной дымке просверкали огоньки Сеймчана. Самолёт мягко приземлился на укатанную посадочную полосу и покатил к аэродромному домику. Не успели затихнуть двигатели, как у борта лихо остановились сани – розвальни, запряжённые парой покрытых инеем лошадей. За ними вторые. С них соскочили двое в белых полушубках, перетянутых офицерскими ремнями, и подбежали к дверце, на ходу придерживая кобуры с наганами.
– Кто командир машины? – зычно крикнул мужчина с капитанскими погонами.
– Командир самолёта Титлов, – представился Михаил Алексеевич.
– Где там ваш раненый? Быстренько разгружайтесь, – скомандовал капитан и вдруг, понизив голос, добавил: – Оружие взять с собой. Имеется информация, что зэки готовят нападение. Кто-то им сообщил, что самолётом привезут деньги.
«Ничего себе перспективочка», – подумал я, запихивая за пазуху свой кольт.
Коровина со всеми предосторожностями вынесли из самолёта и уложили в сани, тщательно завернув с головой в одеяла и накрыв сверху медвежьей шкурой. Мороз был нешуточный – градусов под сорок с гаком.
Возница гаркнул, и сани помчались по аэродромному полю, оставляя позади себя вихри снежной пыли. А вот и больница – аккуратное деревянное здание в два этажа, выкрашенное голубой краской. Из дверей выскочили два санитара с носилками. Коровина внесли в просторную комнату – приёмную и, распеленав, уложили на кушетку, покрытую белой простынёй.
Через несколько минут в приёмной появился невысокий пожилой врач с короткой, тронутой сединой профессорской бородкой, в очках в металлической оправе.
Он уверенными движениями ощупал повреждённую руку, похмыкал и, улыбнувшись, сказал, потирая руки:
– Среди вас есть врач?
Я подошёл ближе.
– Ну что ж, коллега, могу вас обрадовать. Хотя повреждения серьёзные, руку мы ему сохраним. У нас тут хирурги отличные. – Он оглянулся на стоящие у двери фигуры в белых полушубках и шёпотом сказал: – Кланяйтесь матушке Москве.
Я всё понял. Это был такой же заключенный, один из многих тысяч томившихся в колымских лагерях.
Простившись с Коровиным, мы погрузились в розвальни и вскоре уже влезали в кабину самолёта. Мы не обмолвились за всю дорогу ни единым словом и лишь облегчённо вздохнули, когда захлопнулась дверца кабины; самолёт, резво промчавшись по снежному полю, покинул это проклятое место.
Обратно мы летели в полной темноте. Небо прояснилось, замерцало звёздами. Самолёт набрал высоту. Титлов взглянул на приборы и, передав управление Сорокину (второй пилот. – В.В.), выбрался из кресла.
– Пошли, доктор, побалуемся чайком.
Мы перебрались в грузовую кабину. Бортмеханик Дима Шекулов поставил на ящик термос, приготовил несколько бутербродов, открыл банку со сгущённым молоком и присел рядом с нами.
Отхлебнув из кружки горячего «чифира», я задал вопрос, давно вертевшийся у меня на языке:
– Михал Алексеич, а вы Сомова давно знаете?
– Давненько. Со времён нашего беспосадочного полёта на полюс в 1945 году. – Он на мгновение задумался, почесал шрамик, пересекавший наискось подбородок. – Интересный был полёт. Помнишь, Дима?
– Может, расскажете о нём, Михал Алексеич, если это не секрет?
– Да какой тут секрет. Осенью сорок пятого меня вызвал Марк Иванович Шевелёв (начальник полярной авиации. – В.В.), положил на стол карту Центрального полярного бассейна и говорит: «Руководство подготовило план дальней авиационной разведки. Она очень нужна для разработки ледового прогноза по трассе Северного морского пути. Заодно обследуете состояние льда в малоизученной части Ледовитого океана. Пойдёте через Амдерму, Дудинку, мыс Косистый на Челюскин. Туда уже завозят дополнительный запас горючего. Заправитесь и полетите прямо к Северному полюсу, а затем на юго-восток через Котельный. Посадка в Крестах Колымских. С вами полетят гидролог Сомов и корреспондент «Правды» Бессуденов. Штурманом пойдёт Аккуратов».
Экспедицию готовили тщательно. На случай вынужденной посадки на лёд доставили на борт шёлковые палатки с пневматическим полом и двойными стенками. Правда, они похуже теперешних КАПШей2, но от холода и ветра защищали вполне надежно. Снабдили нас большим клиперботом с автоматическим надувом, спальными мешками на гагачьем пуху, лыжами, карабинами, аварийной радиостанцией; запаса продовольствия хватило бы на месяц зимовки на льду.
Выдали нам всё новенькое: «регланы», унты, шапки-пыжики, как именинникам. Но главное – оснастили нас новейшим навигационным оборудованием. Учли, что за 80-й широтой уже началась полярная ночь. Вылетели из Москвы 29 сентября на Челюскин. Там отдохнули, заправились горючим под завязку и 3 октября махнули прямиком на полюс. В 6 часов 35 минут наш Н-331 уже делал круг над вершиной мира. Погода была ясная, лунная, но, несмотря на темноту, видимость была отличная. Сомов словно прилип к иллюминатору с тетрадью в руках. Всё что-то записывал, вычерчивал. Внизу – сплошные паковые поля, только иногда встречались неширокие разводья.
По программе обратный путь лежал через районы совсем незнакомые. Раньше их никто не обследовал. Однако погода нас баловала недолго. Набежала облачность, пошёл густой снег. Началось обледенение. Я набрал высоту 4000 метров, 5000 метров – никакого просвета. Только на шести тысячах пробили облачность и сразу почувствовали – дышать стало трудно. Пришлось опять снижаться. К счастью, на четырёх тысячах появились просветы в облаках. Сразу полегчало, да и обледенение почти прекратилось. А там и солнышко показалось, значит, пересекли 80-й градус. Посмотрели вниз – сплошные разводья, битый лёд, ни одной порядочной льдины, чтобы сесть, если понадобится. Но двигатели работали исправно. Аккуратов точненько вывел нас на мыс Анисий (остров Котельный. – В.В.). Значит, скоро конец пути. Взяли курс на Кресты Колымские, а тут на борт пришла радиограмма: аэродром закрыт по погоде. Пурга. Пришлось лететь к устью Индигирки в Чокурдах. Сели нормально. В общем, за 16 часов полёта отмахали мы 4360 километров. Вот, доктор, и вся история.
Титлов допил чай и вернулся в пилотскую. Часа через два показались огни шмидтовского аэродрома. Очередной полёт на сомовскую льдину был намечен на завтра, 28 октября. Но меня мучили сомнения: здоровье Водопьянова всё ещё внушало мне серьёзные опасения. Круги под глазами потемнели, а малейший поворот головы вызывал резкую болезненность. (Впоследствии, после возвращения в Москву, врачи установили перелом шейного отростка.)
– Может, Михал Васильич, мне задержаться на денёк-другой?
– И не думай, – буркнул Водопьянов. – Там тебя на льдине ждут, а ты будешь мои хвори лечить. И без тебя обойдусь. Собирай свои манатки и отправляйся на станцию.
Я пытался возражать, но Водопьянов так грозно зыркнул на меня, что дальнейший разговор был бесполезен. Пришлось подчиниться.
Ровно в 17 часов по московскому времени самолёт Ли-2 с бортовым номером Н-556 оторвался от взлётной полосы и, набрав высоту, устремился на северо-восток навстречу полярной ночи, уже укутавшей Ледовитый океан чёрным покрывалом. Путь предстоял неблизкий – более 1400 километров надо льдами.
Каким же мастерством должен обладать полярный штурман, чтобы отыскать в бескрайних океанских просторах крохотную точку дрейфующей станции! Ведь внизу, под крылом ни единого ориентира. Лишь звёзды, мерцая, смотрят с высоты, и их холодный свет – единственный маяк в этом мире ледяного безмолвия. До СП-2 лететь почти семь часов, а если ветер будет встречным, то и дольше. Поэтому, почаёвничав с бортмеханиками, я пристроился на оленьей шкуре, укрылся меховой курткой и задремал. Разбудил меня сильный толчок. Машина словно провалилась в глубокую яму. Уши заложило. Может, уже подлетаем? Я взглянул на часы. Стрелки показывали 10:00. Значит, в воздухе мы уже пять часов, но до станции ещё лететь и лететь. Я поднялся со шкуры и заглянул в штурманскую.
Склонившись над картой, что-то бормоча себе под нос, штурман Гена Федотов прокладывал курс. Ему явно было не до меня.
Но вскоре он сам прошёл в грузовую кабину.
– Ну до чего же сегодня погода хреновая, – сказал он, закуривая. – Сплошная кучёвка. И ещё это обледенение.
И словно в ответ на его слова по фюзеляжу затарахтели кусочки льда, срывавшиеся с лопастей винта.
– Слышишь? – спросил он. – А на плоскостях, наверное, с полтонны наросло. Скорей бы долететь. Ведь в этом чёртовом океане ни одной порядочной льдины для посадки не сыскать. И луна, как назло, в тучи спряталась. Мрак кромешный.
Обледенение усиливалось с каждой минутой. Машина отяжелела и с трудом слушалась рулей. Надо снижаться. Стрелка высотометра быстро поползла по светящемуся циферблату. Восемьсот, шестьсот, триста, сто пятьдесят. При свете выползшей из туч луны чёрная мёртвая вода казалась подёрнутой лёгкой рябью. Чётко выделялись белые блины дремлющих льдин. Но вот наконец дёрнулась стрелка радиокомпаса.
– Ну, слава Богу, теперь уже близко, – сказал штурман, облегчённо вздохнув. – Километров двести осталось, не больше.
Самолёт, словно конь, почувствовавший родное стойло, ускорил свой бег. Вскоре на кромке горизонта появились красные пятнышки – огоньки ледового аэродрома.
И вот уже мы мчимся над посадочной полосой. Титлов прошёлся над ней ещё раз и, убедившись, что всё в порядке, повёл самолёт на посадку. Когда Титлов зарулил на стоянку и выключил двигатели, я взглянул на часы: 2 часа 20 минут.
Не успел бортмеханик отодрать примёрзшую дверцу кабины, как я, не в силах сдержать нетерпение, выпрыгнул на снег и, выхватив пистолет, выпалил в небо всю обойму.
– Ну, бляха-муха, Арктика наша, – воскликнул явившийся из темноты Коля Миляев.
Мы радостно обнялись, словно не виделись целую вечность. Пока я заталкивал пистолет в кобуру, вдруг что-то большое, белое навалилось мне на грудь, едва не сбив с ног. Это лагерный пёс Ропак спешил облобызаться с новоприбывшим.
Из густого морозного тумана один за другим появлялись зимовщики в надвинутых до бровей капюшонах.
– С прибытием, доктор, – сказал первый из них, в котором я сразу узнал Михаила Михайловича Сомова. Впервые я встретился с ним в 1949 году во время экспедиции «Север-4». Я сразу проникся какой-то особой симпатией к этому человеку с интеллигентным лицом и добрыми внимательными глазами. Тогда даже в самых смелых мечтах я не думал, что два года спустя окажусь под его началом на дрейфующей станции.
– Познакомьтесь, доктор, с нашим главным специалистом по льдам и снегам Гурием Николаевичем Яковлевым, – сказал он, уступая место коренастому мужичку с вызывающе торчащей из-под капюшона рыжеватой бородкой и улыбчивыми, с хитринкой, глазами, поблёскивающими за круглыми стёклами очков в тонкой оправе. Он стиснул мне руку и представил своего соседа – высокого худощавого брюнета с лицом, украшенным густой растительностью.
– Иван Григорьевич Петров – мой друг и коллега. Прошу любить и жаловать.
– Здорово, док, – воскликнул кто-то бородатый, сжимая меня в объятиях. Ба, да это же Вася Канаки, мой добрый приятель со времён экспедиции «Север-4».
Тем временем с дальнего конца аэродрома пришли, размахивая тлеющими факелами, с которых ветер срывал искры и уносил в темноту, ещё двое зимовщиков.
– Знакомьтесь, – сказал Михаил Михайлович, – наш доктор, он же повар Виталий Георгиевич. А это – представитель станционной молодёжи, метеоролог Зяма Гудкович. Он у нас аспирант и вроде бы как практику проходит. И гидролог Саша Дмитриев – он же по совместительству кладовщик и будет вашим главным помощником.
Небольшого роста, круглолицый, с всклокоченной чёрной бородой, Дмитриев степенно протянул мне руку и сказал – «Александр». «Меня зовут Зяма», – сказал второй, черноволосый, с чёрными усиками, с небольшой чёрной бородкой на узком, закопчённом дымом лице.
Из темноты вынырнула ещё одна фигура, вся увешанная сумками, с киноаппаратом в руках. Это тоже был старый знакомый – кинооператор Яцун. Не теряя времени, он принялся расставлять нас по местам и заставил с самого начала повторить ритуал встречи (кроме салюта). Он то присаживался, то ложился на снег, не переставая трещать камерой, приговаривая в ответ на недовольное ворчание: «Давай, давай, ребята, пошевеливайтесь. Это же исторические кадры!»
Следом за Яцуном появился механик Михаил Семёнович Комаров. Закопчённый с головы до ног дымом сигнальных факелов, в промасленной, прожжённой во многих местах куртке, он, торопливо пожав мне руку, что-то пробормотал себе под нос и заковылял к самолёту, возле которого копошились бортмеханики.
– Ручаюсь, Комар пошёл запчасти выцыганивать, – хохотнул Дмитриев.
– Ему только разреши, так он полсамолёта в свою мастерскую утащит, – съязвил Яковлев.
– Зря вы ехидничаете, братцы, – примирительно сказал Гудкович, – он ведь не для себя, для всех нас старается.
– Ну вот, доктор, вы почти со всеми перезнакомились. Остались только радисты: Константин Митрофанович Курко и Георгий Ефремович Щетинин. Они сейчас на вахте. А наш гидролог и парторг Макар Макарович Никитин занят исследованиями.
Слушая пояснения Сомова, я всматривался в лица окруживших меня людей, утомлённые, похудевшие, обожжённые морозом. Я даже почувствовал некоторую неловкость за свой «неусталый» вид, за неприлично нарядную «француженку» цвета разведённого какао, контрастирующую с истрёпанными, потёртыми и замасленными куртками спецпошива, в которые были одеты зимовщики.
Итак, я на льдине. Широкая взлётная полоса убегала в темноту. «Сколько же надо трудов, чтобы построить такой ледовый аэродром!» – подумалось мне. Вдалеке среди мрака наступившей полярной ночи едва виднелись купола палаток. К ним вела утоптанная десятками ног тропка. С этой минуты начиналась новая, удивительная жизнь. Мне предстояло кормить и лечить десять человек, моих новых товарищей. Как это всё у меня получится?
Сомов с удивительной проницательностью уловил моё состояние.
– Что-то доктор наш, гляжу, растерялся. – Он дружески похлопал меня по плечу.
– Просто он обдумывает своё первое меню, – пошутил Яковлев. – Теперь, док, на вас вся надежда. Сказать честно, нам кулинарные упражнения надоели до чёртиков. А вы лицо заинтересованное: плохо покормите – и лечить будете сами.
Этого было достаточно. Я уже пришёл в себя и был готов вступить в шутливую перепалку.
– Командир, – крикнул, высунувшись в «форточку», бортрадист Челышев, – пора полосу освобождать. Задков на подходе.
Экипаж заторопился в самолёт, а следом за ним с грустными лицами, волоча мешки со шмотками, тронулись покидавшие станцию Рубинчик, Канаки и Чуканин. Они остановились у дверцы и, бросив прощальный взгляд на родной лагерь, исчезли в самолётном чреве.
Через несколько минут после отлёта Титлова над лагерем показался Пе-8. Огромная четырёхмоторная краснокрылая машина с рёвом промчалась над лагерем и скрылась в облаках. Но вот гул двигателей стал снова нарастать, и самолёт на бреющем полёте начал приближаться к полосе.
– Ну, держись, ребята! – крикнул Миляев. – Сейчас начнётся потеха.
Однако то, что началось через несколько секунд, трудно было описать. Из люка самолёта на льдину обрушился град всевозможных предметов. Словно авиабомбы, со свистом падали красные баллоны с газом, грохались об лёд жестяные банки, словно шрапнель, разбрасывая вокруг белые шарики замёрзших пельменей, с глухими стуками шлёпались ящики с мылом и консервами. Оленьи туши разламывались на куски, покрывая снег красноватым крошевом.
Неподалёку от меня плюхнулся ящик со сливочным маслом, превратившимся в большое жёлтое пятно. С двух баллонов сорвало вентили, и струя газа, с шипением вырвавшегося на волю, наполнила воздух сладковато-удушливым запахом пропана. Это был какой-то кошмар. Самолёт сделал ещё один круг, вывалив на наши головы очередную порцию груза.
– Картина Брюллова «Последний день Помпеи», – прокомментировал происходящее Миляев, никогда не терявший чувства юмора.
Сомов был в ужасе. На глазах гибло драгоценное и, главное, ничем не заменимое добро.
– Прекратите безобразие! – кричал в микрофон Курко, но экипаж самолёта словно оглох. Выбросив остатки груза, самолёт в знак приветствия покачал крыльями и удалился восвояси.
Картина, открывшаяся перед нами, была удручающей. Ругая лётчиков на чём свет стоит, мы несколько часов бегали по полосе, собирая консервные банки, выковыривая из снега пельмени, сгребая на брезент обломки оленьих туш. Особенно рассвирепели курильщики. Папиросы, оказавшиеся в одном из ящиков, превратились в труху.
– Ещё одна такая бомбёжка, и останемся на зиму без газа и без продуктов, – сказал Сомов, схватившись за голову. – Алексей Фёдорович, надо срочно что-то предпринять, иначе работа станции окажется под угрозой.
– По-моему, есть выход, – сказал успокаивающе Трёшников. – Надо удлинить аэродром и уговорить Задкова посадить самолёт на льдину. Давайте дождёмся прилёта Водопьянова. Он вроде бы завтра собирается в лагерь, и тогда всё решим.
– А ты как думаешь, Михал Семёныч, сумеем принять Задкова?
– Це дило треба разжувати, – задумчиво сказал Комаров, почёсывая голову.
