Kitabı oku: «Ведьма полесская», sayfa 6

Глава 8

До рассвета оставалось совсем немного времени. Небо из черно-звездного постепенно становилось темно-серым. Всё вокруг тоже прояснялось в темно-серых тонах. Лишь кое-где нерастаявший снег выделялся светлыми островками среди лесного сумрака.

Прохор осторожно пробирался к глухариному токовищу.

Сегодня он, как обычно, должен был сопровождать пана Войховского на глухариную охоту, но ещё с вечера Егору Спиридоновичу что-то нездоровилось, и он остался дома. Хотя Прохор и сожалел по поводу незначительного недомогания Егора Спиридоновича, но в то же время он втайне был рад такому повороту. Ведь теперь ему представилась возможность самостоятельно попытать охотничьего счастья. Пан Войховский от души пожелал Прохору на этот раз добыть своего первого и самого большого петуха.

Ещё после первой удачной охоты, весьма довольный добытым трофеем пан Войховский, не скупясь, учил Прохора тонкостям скрадывания глухаря, делился секретами этого редкого промысла. Так он поведал ему, что глухариная песня делится на две части. Сначала раздаются несмелые щелчки и «тэканья», при которых птица часто замолкает и прислушивается. Затем эти щелчки раздаются быстрее и смелее. Постепенно глухарь входит в песенный азарт, но охотнику двигаться на этой песне ещё ни в коем случае нельзя. Это – первый такт. И лишь когда упоённый пением бородач переходит ко второй части своего сольного выступления, вот тут-то надо быть начеку. Как только начинается своеобразное точение или, как говорят полешуки, «косовица», только тогда-то и глохнет на время глухарь. А называют эту часть песни косовицей, потому что уж очень звуки похожи на те, что раздаются на сенокосах.

Именно за это время есть шанс приблизиться к птице на несколько шагов. Не рассчитал на мгновение – и всё насмарку!

Вот уже и облюбованное глухарями место для состязаний. Обычно это лесные опушки, моховые болота, пролески или другие места, где есть немного простора на земле и стоят деревья-вышки, откуда можно оглядывать округу и на далёкое расстояние бросить вызов соперникам.

Дальше Прохор начал продвигаться с особой осторожностью. Он уже с вечера точно знал, что сегодня ток будет именно в этом месте, поэтому и пути скрадывания просмотрел заранее.

И вот в сером мраке раздались первые осторожные такты и щелчки глухариной песни. Заслышав их, охотничий азарт вытеснил из сознания Прохора все остальные чувства. Человек превратился в комок сосредоточенности и собранности. Движения молодого охотника стали мягкими и осторожными, как у рыси.

Набирая силу и уверенность, неслась навстречу заре хвалебная ода пробуждающейся жизни.

Пройдя ещё немного, Прохор замер. Дальше надо подходить только под глухариную косовицу. Улучив в пении птицы нужное коленце, охотник быстро сделал несколько шагов и замер. Буквально через мгновение кошение оборвалось. Токующий петух, придя в себя от песенного упоения, замер, внимательно вслушиваясь в серый сумрак. Не уловив ничего подозрительного, он с ещё большим азартом начал опять токовать. Одиночные щелчки сменялись непрерывным тэканьем. Первые звуки «кишив» – и Прохор опять делает бросок вперёд.

Вот уже на фоне светлеющего неба показалась и верхушка нужной полузасохшей сосны. Токующий глухарь находился там, но птицу пока не разглядеть. Прохор сделал упор для ружья на развилке веток. Расстояние до дерева позволяло сделать прицельный выстрел. Ближе подходить охотник не рискнул.

На далёком горизонте занималась утренняя заря. Медленно и величаво поднимался над весенней землёй огромный багряный диск. Всё живое радовалось утреннему солнцу, весеннему солнцу – символу новой жизни и любви.

Счастливая птица в упоении пела теперь уже почти без перерывов. Где-то здесь, рядом, находилась та, ради которой звучала эта песня, ради которой этот гордый косач готов был грудью биться с соперниками. Возбуждённый глухарь уже не мог сидеть на месте. Спустившись пониже, он в нетерпении расхаживал по толстой ветви, высоко вытянув шею и распустив веером хвост.

Восторгу птицы не было предела. Краснобровый красавец безумно радовался миру, своей избранной самочке, радовался своей гортанной песне. В этот момент он чувствовал в себе огромную жизненную силу и уже готов был дать бой любому, кто осмелится принять его вызов. Но откуда было знать этой гордой птице, что вызов её давно уже принят. Принят… человеком!

В самый разгар токования глухарю не суждено было услышать выстрел. Не суждено было до конца допеть свою оду любви. Смертоносный свинец оборвал глухариную песню на самой счастливой и ликующей ноте.

Непонятная и невыносимая боль резанула сердце благородной птицы. И если б могла она закричать голосом разума, то пусть бы услышал весь мир: «Как же так?! Почему?!» Но мир остался безучастным и равнодушным к непоправимой беде прекрасной птицы.

С громким шумом разлетелись остальные глухари. Возможно, уже на завтрашней заре самочки-глухарки будут слушать другую песню, забыв о сегодняшней, прерванной…

Прохор стоял над распростёртой птицей. Вместо потухшей искры божьей в застывших глазах глухаря отражался кровавый рассвет, принёсший ему такую печальную участь.

Но жизнь продолжалась! Солнце вставало, дарило свет и тепло всему живому. Мир пробуждался и радовался весне. Вот только для смертельно раненной птицы не нашлось больше места в этом огромном мире…

Глядя на добытый трофей, человеку вдруг стало грустно от мысли, что уже никто и никогда не увидит и не услышит это чудо природы. Прохор уже начал было даже немного сожалеть о своём метком выстреле. Но… что сделано, то сделано.

Путь в деревню неблизкий, но Прохору, если он не очень устал, всегда нравилось возвращаться домой длинными вёрстами. В эти часы он любил предаваться воспоминаниям и мечтам. Все сожаления по поводу добытого глухаря вскоре развеялись и уступили место воспоминаниям недалёкого прошлого.

Перед глазами Прохора в который уж раз вставали события злополучной охоты на медведя. Он помнил всё до мельчайших подробностей. Не мог забыть. Да и как забудешь, когда тебя без вины – плетью! Прохор хоть и был холопского происхождения, но чувство собственного достоинства у него было не на последнем месте. Несправедливость и унижение всегда сильно ранили ему душу. Так и тогда… Сгоряча не разобрались, обиду крепкую причинили… И подаренное ружьё отобрали. Ну, не подаренное… Егор Спиридонович ещё отцу вручил своё старое ружьё для несения службы. Прохор тогда ещё мальчишкой был. Повзрослев, он не только помогал Гришаку в работе, но и с ружьишком тем управлялся с завидным умением.

Правда, не прошло и недели после того случая с медведем, как пан Войховский вызвал к себе Прохора и, ничего толком не сказав и не объяснив, вернул ему ружьё. А Прохор и не лез с расспросами. Раз вернули – значит, так надо. Хорошо, что хоть больше ничем не аукнулась та история. Что ж, и на том спасибо…

Вот уж и панский фольварк²³виден. Но молодой охотник решил сначала зайти домой и похвалиться великолепным трофеем.

В крестьянской хате с интересом разглядывали большую птицу. Младшие дети расправляли глухарю крылья и в восторге выкрикивали: «Ого!» Осторожно потрогав пальчиком красные брови или взъерошенную бороду петуха, резко отдёргивали руку и, дурачась, визжали, словно неподвижная птица могла их клюнуть.

– А где батька? – спросил Прохор у матери. Ему непременно хотелось, чтобы отец оценил добычу.

– Так он с утра к пану пошёл. С самого рання конюх наведался. Наказ панский передал, чтоб в фольварк пришёл. Но мы что-то так и не поняли…

– Что не поняли?

– Так, кажись, как тебе надобно было к пану явиться. Тебя не было… Ну, вот батька и пошёл узнать…

– А-а-а, пустое, – махнул рукой Прохор. – Егору Спиридонычу не терпится узнать, с чем я с охоты возвернулся. Вот расстроится панское самолюбие! Ну да ладно, мне всё равно туда надо. Там и батьку увижу.

У самого панского дома Прохор встретил отца.

– Чего Войховский вызывал? – сразу поинтересовался он.

– Так чёрт его знает… Он мне толком ничего и не сказал. Но я одно понял: тебе надобно куда-то то ли ехать, то ли идти…

Гришак говорил с нескрываемым волнением. Видно было, что он что-то не договаривает.

– Так, батя, давай рассказывай как есть. Что стряслось?

– Да ничего не стряслось! Просто предчувствие у меня дурное… – сказал Гришак и виновато глянул сыну в глаза.

– Говори, не тяни.

– Опасения меня одолевают, Проша. Боюсь, что надумал Егор Спиридонович продать тебя. Или ещё хуже того, чтоб в карты не проиграл. Хотя – не. За ним такие грешки не водятся. Ступай сам к нему. Там всё и прояснится.

– Ладно, пошёл я, – насупившись, сказал Прохор и направился к дому пана Войховского.

– С богом, сынок. А! постой…

– Ну? – обернулся Прохор.

– Как поохотился-то? – казалось, без особого интереса спросил батька.

– Добре, – буркнул в ответ сын и поправил на плече увесистую торбу. – Одной глухариной песней в лесу меньше стало. Зато на панской кухне смажениной²⁴будет смачно пахнуть.

В голосе Прохора к ноткам сожаления прибавилась и какая-то злость.

Сильно взволнованный он вошёл на панский двор.

Возле дома, у самого крыльца, его уже ждал Егор Спиридонович. Он рассеянно выслушивал какие-то объяснения конюха Назара и бросал короткие, но пристальные взгляды на приближающегося Прохора.

– А-а-а! Прохорка! Давай проходи. Ну, рассказывай, как сегодня удалась охота? Есть чем похвалиться? – обрадовано воскликнул пан Войховский, но слишком уж наигранной была его весёлость.

Прохор молча скинул с плеча котомку и вынул оттуда свой трофей. Егор Спиридонович восторженно поцокал, но долго разглядывать глухаря не стал.

– Отнеси Маланье. Отличное жаркое выйдет. Молодец, – небрежно похвалил пан охотника и, замявшись, добавил: – А сам ко мне подымись. Известить тебя надобно кое о чём…

Глава 9

Прохор робко постучался в дверь.

– Заходи, заходи, – послышалось в ответ.

Зайдя в просторную залу, парень остановился у дверей и нервно переминался с ноги на ногу. Его насупленный взгляд вопрошающе буравил спину Егора Спиридоновича. А тот молчал, стоя у окна и как будто что-то там разглядывая. Наконец раздался его серьёзный голос:

– Прохор, я думаю, ты помнишь пана Хилькевича.

– А чего ж не помнить? Помню, – ответил Прохор, и сердце его бешено заколотилось. Вот и начала аукаться та история. Самое страшное предположение Прохора, похоже, может сбыться.

Егор Спиридонович повернулся к Прохору и без всяких отвлечённых речей прямо сказал:

– Вчера письмо от него получил… с просьбой. В общем… будешь теперь, Прохорка, служить другому пану. Семён Игнатьевич изволил иметь тебя у себя на службе. Вот так-с, голубчик. Но ты не расстраивайся… не так уж всё и плохо.

Ошеломлённый Прохор не мог и слова вымолвить.

Видя, какое воздействие на хлопца произвела новость, пан Войховский уже мягче проронил:

– Вчера ещё сказать тебе хотел, да подумал, что не до охоты утром будет. И дома-то сам остался, чтоб предоставить тебе возможность напоследок отвести душу…

– Егор Спиридонович, как же так? Я ведь вам верой и правдой… – начал было проситься Прохор.

– Всё уже решено. Не рви напрасно сердце. Ничего изменить уже нельзя, – непоколебимый тон пана Войховского сразу превратил пыл надежды Прохора в горечь безысходности.

И парень вдруг ясно понял, что, попав в руки пана Хилькевича, будет там самым опальным, а посему и самым последним холопом. Таких ожидает незавидная участь. Вся самая тяжёлая и грязная работа не минет его рук. Хотя Прохор работы и не боялся, но при одной мысли, что не ходить ему больше по лесу, не помогать пану Войховскому в проведении охоты, приводили парня в ещё большее отчаяние.

– Что ж, теперь всё понятно, – обречённо сказал он. – Пану Хилькевичу намного удобнее держать виновного под рукой. Скверно на душе – а вот и я! Получи недарека плетей не за дело! Авось на душе и полегчает. Премного благодарствую, Егор Спиридонович! Я…

– Дурак, – просто и без эмоций Егор Спиридонович прервал бедственную речь крепостного, но тут же, подойдя вплотную к Прохору, вдруг грозно прорычал: – Кто ты такой, чтоб указывать мне, как поступать? А?! Вот то-то, лучше уж помалкивай – тебе же спокойнее будет.

Прохор никак не ожидал от пана Войховского такого отношения. Конечно, они были птицами несоизмеримых полётов, но ведь сколько времени проводили вместе на охоте. И всякое бывало. В мороз и в дождь, в лесу и на болоте они оба знали, что, случись беда, помогут друг другу. А тут вот на тебе! Ага, помог пан холопу!

Прохора душили досада и негодование. Но что он мог? В бега что ль податься? От таких невесёлых мыслей хлопец тяжело вздохнул и без разрешения сел на ближайший мягкий стул с резной спинкой. В другое время такое своеволие дорого обошлось бы крепостному, но сейчас Прохору было всё равно.

– Ну что ты уже приуныл, как красна девица без хлопца, – смягчившись и не придав значения тому, что он стоит, а его холоп уселся на дорогой стул, сказал пан Войховский.

– Радоваться нечему, – угрюмо буркнул Прохор.

– Ладно, Прохорка, теперь слушай меня внимательно. Никто тебя ни на какую расправу не отдаёт – вот всё, что тебе нужно знать.

– Егор Спиридонович, а может всё-таки не надо мне туда? – Прохор сделал ещё одну слабую попытку уговорить Егора Спиридоновича изменить своё решение.

Голос его звучал подавленно. Он знал, что если паны договорились, то никакой холоп не переубедит их в обратном.

– Ты, Прохорка, не горюй. Знаю, о чём думаешь: о лесе, об охоте. Я тебе сказать могу лишь одно: всё будет зависеть от тебя. Придёшься там ко двору, покажешь себя с лучшей стороны – и жизнь твоя будет не хуже, чем здесь. А может быть даже и лучше. Короче говоря, готовься. В начале следующего месяца приказчик по моим делам в Каленковичи поедет и ты с ним. А там тебя встретят и заберут. Ну, вот, кажется, и всё, – подвёл черту всему вышесказанному пан Войховский.

Этими словами он подвёл черту и под периодом жизни крепостного Прохора Григорьевича Чигиря, прожившего под родительским кровом двадцать лет.

После ухода Прохора, пан Войховский долго думал о его дальнейшей судьбе и, конечно же, не мог обойти воспоминанием охоту на медведя-шатуна…

Тогда, после той роковой охоты, Войховский и Семён Игнатьевич уже дома, заметно успокоившись, осмотрели ружья и поняли, что в медведя стреляли из ружья Прохора. Скорее всего, Андрей в шоке забыл взвести курок. Прицелился, а выстрелить не смог. Выстрел же Прохора он в горячке принял за свой, с задержкой и без отдачи. Всё это понять можно… Ему в тот момент не об этом думалось, да и вряд ли он был в состоянии тогда о чём-либо вообще думать.

Егор Спиридонович и пан Хилькевич условились ничего не говорить Андрею. Решили, что пусть молодой Хилькевич думает, будто медведя застрелил он.

Пан Хилькевич тогда расстроился, что попусту обидел Прохора. Хотел подарок дорогой ему сделать – ружьё хорошее подарить. А потом ещё был жаркий спор и… пари – чёртово пари!

Прервав вспоминания, Егор Спиридонович тяжело вздохнул и в сердцах произнёс: «Лучше б он ружьё подарил…»

Намерение купить Прохора мёртвой хваткой оседлало пана Хилькевича, и на прощание он сказал: «Письмецо пришлю! Отказа, Егор Спиридонович, не принимаю! До скорого!» И уже отъезжая, он издали выкрикнул: «Помните об уговоре! И он не должен знать!»

Глава 10

Повозка пана Войховского отправлялась в Каленковичи в конце апреля.

Сборы не заняли много времени. Прохор с вечера приготовил лишь одежду, добротные сапоги в котомке, да пару новых лаптей на дорогу. Был готов и собранный матерью узелок с едой. Остальные вещи было решено забрать позже, с оказией.

Ещё не пропели третьи петухи, а в избе Гришака уже мерцал свет зажжённого каганца. В хате царило тягостное напряжение от неизбежного скорого расставания.

Мать громко всхлипывала, растирая слёзы тыльной стороной ладони.

– Як же ты там без нас? – тихо причитала она. – Ох, недоброе чует моё сердце.

– Ну что ты каркаешь, баба бестолковая, – одёрнул жонку Гришак. – Егор Спиридоныч твёрдо заверил, что никаких придирок Прошке чинить там не будут. Наоборот, сразу доверят должность обходчика. А это тебе не гусей пасти! – громко выговаривал мужик, да только уверенности от этого в голосе не прибавилось.

Он и сам сильно переживал, отправляя сына на чужбину. Хоть и не за тридевять земель, но всё равно… Кто знает, как там примут его и когда ещё придётся свидеться?

Слова Гришака не успокоили Агафью, и она ещё сильнее начала причитать:

– Господи, за что мне такое наказание? Сынок, ты хоть…

– Мам, перестань плакать. Не на войну же провожаешь.

– Да Господь с тобой, сынок! Какая война?!

– Ну так и я о том же! – засмеялся Прохор, а у самого на душе до того тоскливо стало, что хоть плачь. – Будет возможность, я вас обязательно навещу, – изменившимся от комка в горле голосом Прохор пытался успокоить родителей.

Гришак взял сына за плечи и грустно сказал:

– Поговаривают, царь волю крепостным обещает дать. Но это пока лишь слухи. Будем Богу молиться и за волю, и за тебя, сын. Ты уж не забывай там нас. Я вот думаю, что, если оправдаются слухи и будет воля, будем и мы снова вместе. Ну а теперь пора идти в фольварк.

Гришак и Агафья провели сына до панского двора, где уже была готова к выезду повозка. Пан Войховский, не поленившись встать в такую рань, давал последние наставления своему приказчику, при этом было видно, что он просто дожидается Прохора. У Прохора даже создалось впечатление, что и дел-то никаких у Войховского в Каленковичах нет. Наверное, надо было просто доставить проданного крепостного до условленного места и передать в другие руки. Ну что ж, затея не хитра.

– Доброе утро, – понуро поздоровался Прохор.

– Здорово, – кивнул приказчик.

– Доброе, – ответил пан Войховский и, грустно глядя в глаза бывшему своему крепостному, спросил: – Как настроение?

– Да какое уж тут настроение…

– Прохор, я искренне хочу, чтобы это утро для тебя на самом деле оказалось добрым. Мы столько вёрст отмерили, бродя вместе и по лесам, и по лугам, и по болотам… Знаю, что для тебя лес и охота – это жизнь. Но ты не волнуйся, у Семёна Игнатьевича эта твоя «жизнь» продолжится. Поверь, мне будет не хватать тебя, но сам понимаешь… у панов свои законы, свои обстоятельства… и надо им подчиняться. Ну, в общем, удачи тебе и с богом! И передавай от меня поклон пану Хилькевичу и вот это письмецо.

– Передам, – тихо промолвил Прохор и протянул руку.

Егор Спиридонович вдруг отнял конверт от руки Прохора и, пристально глядя ему в газа, неожиданно спросил.

– Даёшь слово, что не подашься в бега?

Прохор даже растерялся малость. По правде говоря, такие мысли у него и сейчас кружились.

– Прохор… от этого слова будет зависеть не только твоя дальнейшая жизнь, – пан Войховский бросил взгляд на родителей Прохора, – но и твоих родных.

Прохор всё понял. И тут обложили!

– Не убегу, – буркнул он.

– Я тебе верю. Не подведи меня, – сказал Войховский и вручил Прохору конверт.

Хлопец окончательно поник. Ему так не хотелось покидать родную хату, родной край, к которым прирос душой и сердцем.

Забросив свой негромоздкий багаж в бричку и на прощание поцеловав отца с матерью, Прохор сказал:

– Сильно не горюйте! Бог даст, свидимся! Прощевайте!

– С богом, сынок, – рыдая, мать вдогонку перекрестила повозку, увозящую её сына.

«Не горюйте! – в сердцах передразнил Прохор свои слова, а у самого слёзы так и наворачивались. – Как же тут не загорюешь, когда такое происходит?!» Хотя он и давал себе слово, что не станет оглядываться, но не сдержался, оглянулся. И так сиротливо издали выглядели его родители, что сердце сына зашлось от жалости и к ним, и к себе.

А родительским сердцам было и того горше.

– Вот и нема уже с нами Прохорки, – тяжело вздохнул Гришак.

Постояв ещё немного, пока бричка не скрылась из виду, поникшие батька и мать медленно поплелись к своей избе. Издали глядя им вслед, Егор Спиридонович наполнялся гадким чувством вины перед своими крепостными. Такого с ним раньше никогда не было…

Выехав из имения пана Войховского ранним утром, Прохор с приказчиком к вечеру одолели большую часть пути. Заночевав в какой-то придорожной корчме, на следующий день они добрались до Каленкович лишь после полудня, основательно опоздав к намеченному сроку. Обещанной пролётки из Черемшиц на условленном месте возле церкви не оказалось.

– Прохор, у меня тут дело срочное… – сразу начал юлить приказчик, – сегодня надобно исполнить, а день уже на исходе. Ты подожди тут маленько… может, возничий ненадолго отъехал куда по надобности… А если никого и не будет, то спросишь дорогу на Черемшицы… да и забежишь своим ходом. Это, наверное, недалеко… Может, вёрст пять будет. Ну, бывай! Да письмецо от Егора Спиридоновича не потеряй! – уже на ходу выкрикнул приказчик и, круто вывернув повозку, помчался по своим делам.

Опешивший Прохор лишь только успел открыть рот, а говорить-то было уже и некому: повозка резво скрылась из виду, завернув за деревянную церковь. Молодой селянский хлопец стоял один в незнакомой местности и с растерянностью смотрел вслед последнему из людей, кого он знал, и кто хоть как-то связывал его с родным уголком. На душе у Прохора вдруг стало до того тоскливо и одиноко, что он готов был кинуться вслед за уехавшей повозкой.

На улице в эту пору было немноголюдно. Редкие прохожие не обращали никакого внимания на хлопца, топтавшегося в растерянности посреди улицы.

Прохор не знал, как ему быть. Но, вспомнив слова приказчика, он решил подождать ещё немного: а вдруг и в самом деле за ним приедут. Осмотревшись и увидев недалеко под деревьями лежащую колоду, он направился к ней. Самое время малость подкрепиться, а заодно и поразмыслить, что делать дальше, если он никого сейчас не дождётся.

Горбушка ржаного хлеба с салом да с едко-сладковатой луковицей казались проголодавшемуся парню царской снедью. Но не успел он прожевать и первый откушенный кусок, как откуда ни возьмись, перед ним возник невзрачный мужичок в потрёпанной одежде. Глаза его жадно смотрели на хлеб, а кадык под небритой щетиной дёргался, словно он сам уже глотал этот хлеб.

– Бог в помощь, – сказал мужичок в латанной-перелатанной свитке.

– Угу, – в благодарность кивнул головой Прохор и, проглотив еду, привычно добавил: – Говорил бог, чтоб и ты помог.

– Благодарствуем, в такой помощи мы никогда не отказываем! – протараторил быстро незнакомец и присел напротив.

Его грязные руки тут же разломили краюху хлеба на две неравные части. Сравнив их взглядом и, словно взвесив в руках обе половинки, мужичок уверенно, без всякого зазрения совести положил обратно на развёрнутую холстину меньший кусок. Сало было порезано небольшими ломтиками, но это не ввело незваного гостя в глубокие раздумья: сразу несколько кусочков скрылись в его давно не мытой руке.

Прохор всё это время сидел с открытым ртом и изумлённо наблюдал за бесцеремонными действиями мужичка. И тут только до него дошло, что странный незнакомец ловко его провёл, тонко рассчитав на селянскую простоту.

Дело в том, что так уж принято в крестьянской жизни: на пожелание бога в помощь отвечали, чтобы и сам желавший помог. Мужичок, видимо, тёртый калач: точно знал, как сорвать приглашение к обеду. Такие нигде не пропадут. Хотя по затрапезному внешнему виду было видно, что жизнь не очень-то его балует.

Прохор внимательно оглядел мужичка, уплетавшего его еду, и пришёл к выводу, что это обыкновенный бездомный бедолага, промышляющий попрошайничеством да мелким воровством.

– Из местных али из хутора какого приблудился? – спросил Прохор.

– Угу, – теперь уже мужичок с забитым едой ртом кивнул головой.

– Что «угу»?

– Местный я, местный. Каленковицкий, – наконец прожевав, ответил мужичок.

Ещё некоторое время Прохор молча продолжал наблюдать за непрошеным гостем, который не обращал совершенно никакого внимания на устремлённый на него пристально-изучающий взгляд. Он не мог себе позволить отвлекаться по таким пустякам. В сей момент он выполнял наиважнейшую задачу – как можно плотнее набить брюхо.

Смирившись с исчезновением доброй части еды, Прохор мирно произнёс;

– Названия у вас тут красивые: Черемшицы, Калинковичи.

– Не Калинковичи, а Каленковичи.

– А я уж думал, что Черемшицы – от черёмухи, Калинковичи – от калины.

– Черемшицы – так, а Каленковичи – не, – особо не отвлекаясь, отвечал мужичок.

– А отчего ж тогда такое название у местечка?

– Долгая песня, – сказал гость и, внимательно глянув на Прохора, решил, что в благодарность за угощение он сможет всё же уделить ему немного своего драгоценного времени.

– Ну, да так уж и быть, слушай… – начал мужичок. – Мне когда-то дьяк один рассказывал – шибко грамотный был и знал много всего всякого… Ну так вот, он говорил, что давным-давно где-то был князь по прозвищу Каленик. И было у того князя два сына-смельчака и дочка-красавица. И в ту пору по землям нашим басурмане люто гуляли, разбой творили, убивали, грабили, людей в полон уводили.

Князь Каленик собрал дружину и встал на защиту православных, выслеживал отряды басурман и громил их нещадно.

Однажды возвратился князь домой после сечи с басурманами, а дом его разорён другим отрядом. Многие люди перебиты. Князь очень переживал за судьбу дочки и сыновей, оставленных для защиты дома. Всех мёртвых переглядели – нет среди них ни княжны, ни братьев её.

И тут один уцелевший старик поведомил, что храбро сражались все защитники замка, но силы были неравны. Спасая сестру, братья с немногочисленной дружиной ушли к Припяти. Вскоре, заметив это, вороги кинулись в погоню. Словно стая волков, басурмане неотступно шли по следу, – складно говорил мужичок, не забывая при этом с завидным аппетитом уминать чужие харчи.

Видимо, спешка при еде, да ещё всухомятку не пошла рассказчику впрок. Он на мгновение замолк, глаза покраснели от натуги – и громкая отрыжка облегчила его нутро.

– Давно не ел, – оправдываясь, произнёс мужичок.

– Ну, а что там с княжной сталось? – поинтересовался Прохор.

– О, княжна… Басурмане были наслышаны о красоте княжны, и, видать, их самый старшой – хан или как его там – решил силой взять её к себе в наложницы.

Вот на этом месте басурмане и настигли беглецов, – задумчиво сказал мужичок, кивнув головой на церковь. – До последней капли крови сражались сыны князя Каленика… до последнего дыхания… Вот.

А когда князь спешно прибыл на подмогу, то она уже и не понадобилась. Сложили сыны головы в неравном бою… Их изрубленные тела покоились рядышком, а вокруг во многом количестве лежали поверженные басурмане.

Пустился князь в погоню, чтоб дочку свою из полона вызволить, да вскоре и её нашёл. Лежала княжна в высокой траве… В лице ни кровинки, ни соринки, всё такая же красавица… только в девичье сердце был вонзён кинжал, самим князем подаренный. И понял князь, что покончила с собой его дочь, чтоб не терпеть позора и унижения.

Вот тут и похоронил князь Каленик своих детей вместе и, вонзив меч в землю, выкрикнул: «Быть тут поселению! Каленковичами именоваться ему!»

Вот такую историю поведал мне дьяк, закончил свой рассказ мужичок.

– Интересная история, жалобная…

– Жалобная, – согласился рассказчик. – Только вот дьяк говорил, что это, видать, сказка. А по правде всё куда проще. Через наши Каленковичи тракт проходит на Бобруйск. Так вот дорогу тут пробили в обход болота великого, и получился крюк, колено, так сказать. Вот отсюда и пошло, наверное, такое название. Хотя кто его знает, а может и вправду был князь Каленик…

Перебросившись ещё несколькими малозначащими фразами, мужичок вдруг спросил Прохора:

– А ты кто будешь-то? Что-то я тебя раньше тут не примечал.

– Я до маёнтка пана Хилькевича добираюсь. В Черемшицы мне надобно. Слыхал про Черемшицы?

Мужичок странно покосился на Прохора и ответил:

– Ага, как же, не слыхал! Тут про Черемшицы все наслышаны! А я так вообще тут всё и про всех знаю! И меня каждая собака знает! А ты вот по какому делу до пана, коли не секрет?

Прохор задумчиво посмотрел на скатывающееся к закату солнце, задумался ненадолго и ответил:

– На муки мученические иду… Угораздило для тамошнего пана без вины виноватым стать. Вот и купил меня с умыслом. Для потехи… панской.

Нищий едва не подавился. Вытаращив глаза, он сочувственно произнёс:

– Да-а, хлопче… Пан серчает – мужик кровью харкает. Слухай, а ты не ходи туда.

– Как это «не ходи»?

– Есть тут одно местечко… Тебе туда надобно, – подавшись к Прохору, зашептал нищий. – Людишки вольные там гуляют.

– Разбойники, значит, – разочарованно догадался хлопец.

– Ну… это для панов они разбойники, а для тебя дру́гами будут. И дорожка туда как раз в сторону Черемшиц. Леворуч с тракта возьмёшь – и свободен!

– Я слово дал, что не сбегу.

– Слово не верёвка. Как это оно может держать? – несказанно удивился нищий.

Прохор оценивающе посмотрел на нищего и тихо произнёс:

– Тебе не понять.

Прохор свернул остатки трапезы в холстину, спрятал в котомку и, хлопнув ладошками себя по коленям, с наигранной бодростью вздохнул.

– Вон уж и солнце клонится к вечеру. Встретить меня тут должны были, да что-то никого не видно. Придётся самому добираться. Меня сюда приказчик пана Войховского доставил, так он говорил, что до Черемшиц вёрст пять будет.

– Ну, я ни о твоём Войховском не слыхал, ни приказчика твоего не ведаю. А вот то, что до Черемшиц не меньше пятнадцати вёрст будет, это я тебе точно скажу. Можешь поверить слову Васьки Кота! – убедительно заявил мужичок и с гордостью ткнул себя пальцем в грудь.

– Мне не привыкать, – вздохнул Прохор. – По темноте да по бездорожью ходить я привычен. Однако с дороги не сбиться бы. Ни к чему ночью лишние круги наматывать.

– Вот то-то и оно – не сбиться! Тракт народом да возами натоптанный, дорога видная, тут-то не собьёшься. А вёрст через десять свернуть надо будет на лесную дорогу, ведущую в Черемшицы… Вот где не сбиться бы! Да-а… Было бы сегодня воскресенье – обязательно шли бы подводы с базара. А так… не советую идти ночью, да ещё и в ту сторону. В последнее время слишком уж много народу у этих Черемшиц с дороги сбивается. Послушайся, хлопче, совета Васьки Кота. Переночуешь где-нибудь, а утречком и пойдёшь. Я бы тебя с собой позвал, но ещё сам пока не знаю, где голову приклоню на ночлежку. Хаты-то у меня нема. Так вот и живу…

– Если до Черемшиц пятнадцать вёрст, то, пожалуй, мешкать не стоит. Глядишь, пока ночь нальётся, я уж и большую часть пути одолею, – решительно сказал Прохор.

– Хлопче, я ведь неспроста отговариваю тебя переться супротив ночи в дорогу. Недобрая молва ходит про те места.

– Во как! И что ж там такого недоброго? – не поверив Ваське Коту, повеселел Прохор.

Его собеседник придвинулся ближе и, словно заговорщик, таинственно начал речь вести: