Kitabı oku: «Писатели и стукачи», sayfa 20
Глава 25. Доносчик Ветров
Попытка Солженицына обвинить Михаила Шолохова в плагиате не удалась. Удастся ли уличить самого Александра Солженицына в том, что он наушничал?
Уже через несколько дней после смерти русского писателя в американской газете «Еврейский мир» появилась статья Нехамы Шварц «Стоит ли евреям плакать по Солженицыну?» – что-то вроде некролога в довольно странном обрамлении:
«Не успел умереть Солженицын, как СМИ захлестнул ураган славословия: пророк, гений, герой, в одиночку боровшийся с КГБ, диссидент, литературный гигант, зэк, прошедший самые страшные лагеря, герой войны и т.д. Запад всегда был глуп, не понимал СССР и липовых пророчеств "пророка". Но противно видеть, как перед Солженицыным, даже зная о его антисемитизме, преклоняются евреи из России… Первую жену, Решетовскую, школьного товарища Н. Виткевича, севшего из-за переписки с ним на 10 лет, и третьего, Симоняна, – всех записал в чекисты. Оболгал живых и мертвых. Зная о подозрениях, что о восстании в лагере Экибастузе сообщил чекистам стукач Ветров (кличка, данная Солженицыну "кумом" в лагере)… Всю жизнь, начиная с детства, Солженицына мучило только одно – существование еврейского народа. Ненависть к евреям бурлила адским пламенем во всех его писаниях – с "Одного дня Ивана Денисовича" и до "Двести лет вместе"».
Дальше можно не продолжать. Обида Солженицына на Шолохова вынудила его заняться малоприличными раскопками, то же и в случае с Нехамой Шварц. Но здесь автор защищает не только самою себя, но и весь народ, что должно выглядеть как оправдание наветам. В этом своём подвижничестве заокеанская мадам не останавливается перед обвинением в адрес целых народов. Вот что она писала в 2010 году всё в том же замечательном «Еврейском мире»:
«В ХХ веке общими усилиями немцев, англичан, поляков, украинцев, белорусов, литовцев, эстонцев, латышей и прочих народов давняя мечта мира обернулась уничтожением трети еврейского народа. Одни уничтожали евреев, другие закрывали перед убегающими двери, но все нажились на грабеже и гибели евреев».
Бессмысленно опровергать автора, который за недостатком мыслей использует эмоции. Но вот в 2002 году другой автор, куда более вменяемый, тоже выдвинул обвинения против Солженицына. Речь о книге Владимира Войновича «Портрет на фоне мира»:
«Меня не столько то смутило, что он под псевдонимом Ветров подписал в лагере обязательство сотрудничать с "органами", сколько возникшее при чтении этого эпизода в "Архипелаге" чувство, что признание выдается за чистосердечное, но сделано как хитроумный опережающий шаг. Воспоминатель поспешил обнародовать этот случай, не дожидаясь, пока за него это сделают его гэбэшные оппоненты».
Я бы не решился столь категорично утверждать, какие мысли беспокоили создателя «Архипелага». Тем более, что вместо «гэбэшных оппонентов» против Солженицына выступил его давний друг Лев Копелев. В «Открытом письме Соженицыну», написанном в 1985 году, есть и такие слова:
«Особую, личную боль причинило мне признание о "Ветрове". В лагерях и на шарашке я привык, что друзья, которых вербовал кум, немедленно рассказывали мне об этом… А ты скрывал от Мити и от меня, скрывал еще годы спустя. Разумеется, я возражал тем, кто вслед за Якубовичем утверждал, что значит ты и впрямь выполнял "ветровские" функции, иначе не попал бы из лагеря на шарашку. Но я с болью осознал, что наша дружба всегда была односторонней, что ты вообще никому не был другом, ни Мите, ни мне… И во все последующие годы в Москве, каждый раз, когда я замечал, что ты хитришь, что говоришь неправду, что лицемеришь или, напротив, хамишь, я не мог порвать с тобой и потому что слишком прочно укоренены были во мне давние дружеские связи, но прежде всего потому, что ты всегда был под угрозой».
Обвинения Солженицына в стукачестве возникли после обнародования фотокопии «доноса», который Ветров написал в Экибастузском лагере. Некоторые исследователи считают, что компромат был сфабрикован КГБ для того, что снизить влияние Солженицына на умы после лишения его советского гражданства и высылки в Европу. Другие, как можно было убедиться, до сих пор настаивают на том, что Солженицын был доносчиком. Тут многое определяют не мнение бывшего сокамерника и даже не вполне убедительное признание Солженицына, сделанное в «Архипелаге». Начать нужно с основного аргумента обвинителей, поскольку сам факт своего согласия сотрудничать с «органами» Солженицын не отрицал, уточняя, что согласие дал, но не работал.
Впервые экспертизу «экибастузского доноса» выполнил немецкий криминолог Франц Арнау, в 1978 году якобы установивший по результатам анализа этого документа идентичность Ветрова и Солженицына – речь о статье в немецком журнале "Neue Politik". Согласно другой версии, от почерковедческой экспертизы, предложенной Солженицыным, Арнау отказался. Как бы то ни было, сторонники Солженицына пришли к выводу, что Арнау действовал по заданию «Штази» и КГБ.
Однако у противников Солженицына остался другой аргумент, призванный доказать наличие доноса. Тут уже речь идёт о самодоносе. Будто бы в 1944 году, незадолго до конца войны, Солженицын оговорил самого себя, чтобы не попасть на фронт. Решающей уликой против Солженицына и его друзей стало слишком уж откровенное письмо студенческому приятелю Николаю Виткевичу, где Солженицын критиковал сталинский курс и пренебрежительно называл вождя народов Паханом. Довольно шаткая конструкция, поскольку несколько лет в сталинских лагерях вряд ли можно считать приемлемой альтернативой пребыванию на фронте.
Сторонники версии о работе Солженицына в качестве стукача искали новые доказательства. В одной из своих книг Владимир Бушин намекал на то, что фотокопию «экибастузского доноса» Арнау получил во время своего визита в Москву, и не от кого-нибудь, а от самого Льва Копелева – в книге он зашифрован литерой «К», но всё сходится именно на Копелеве:
«Этот человек и рассказал о подлинном характере интересующих нас лагерных событий 22 января 1952 года, поскольку был их очевидцем, он-то и презентовал Арнау донос Ветрова. При этом сообщил, что в свое время сей документ был предъявлен в ходе одного из процессов по реабилитации некоего третьего лица и, к счастью, сохранился у адвоката. Он получил документ от адвоката, которого удалось убедить в том, что документ может быть полезен "К" для его собственной реабилитации».
По мнению Бушина, передача фотокопии произошла в 1974 году, то есть когда Копелев всеми силами поддерживал гонимого властями Солженицына, и было это задолго до того, как они рассорились. Вот так попытка доказать факт одного доноса приводит к появлению новой клеветы, причём против человека, который уже не может постоять за самого себя.
Так был ли Солженицын стукачом? В некоторых случаях, когда есть не вполне убедительные факты, на помощь может прийти только логика. Способен ли зэк отказаться от обязательства сотрудничать? Могу предположить, что сексот «отлынивал» от работы с помощью хитрости – об одном из таких случаев рассказ будет впереди. Но то было на воле! Здесь же он в полной зависимости от «кума», своего негласного начальника, а потому возможности обмана крайне ограничены, не говоря уже о том, что чреваты самым огорчительным итогом. Судя по тому, что Солженицын благополучно устроился в «шарашке», «кум» был вполне доволен. Хотя и так могло случиться, что просто повезло.
Тут уместно будет привести авторитетное суждение на этот счёт Фёдора Достоевского, сформулированное им в «Записках из мёртвого дома»:
«Что же касается вообще доносов, то они обыкновенно процветают. В остроге доносчик не подвергается ни малейшему унижению; негодование к нему даже немыслимо. Его не чуждаются, с ним водят дружбу, так что если б вы стали в остроге доказывать всю гадость доноса, то вас бы совершенно не поняли. Тот арестант из дворян, развратный и подлый, с которым я прервал все сношения, водил дружбу с майорским денщиком Федькой и служил у него шпионом, а тот передавал все услышанное им об арестантах майору. У нас все это знали, и никто никогда даже и не вздумал наказать или хотя бы укорить негодяя.
В заключение этой главы расскажу ещё об одном «доносе на мертвеца». Речь пойдёт о статье Александра Солженицына, написанной через сорок лет после смерти писателя Василия Гроссмана. Вот в чём Солженицын счёл возможным упрекнуть своего покойного коллегу:
«Он согласился на эту постыдную подпись под письмом о врачах – а тут и Сталин сгинул, и развеялись "отравители". И остался роман "За правое дело", уже невыносимый самому автору натяжками и казённой ложью, – а ведь его из литературы и памяти людей не убрать?!.. Теперь он берётся упрекнуть Твардовского: "чем объяснить, что поэт, крестьянин от рождения, пишет с искренним чувством поэму, воспевающую кровавую пору страданий крестьянства?"… Гроссман – да не он же один! – вывел для себя моральную тождественность немецкого национал-социализма и советского коммунизма. И честно стремится дать новообретенный вывод как один из высших в своей книге… Таким поворотом сюжета – Гроссман казнит сам себя за свою покорную подпись января 1953 по "делу врачей".
Казалось бы, есть логика в этом пассаже Солженицына, хотя я бы не решился настаивать на том, что нападки на Твардовского каким-либо образом связаны с поступком Гроссмана в 1953 году. Куда более важен для нашего повествования вопрос: казнил ли себя Солженицын за то, что писал о своём «крёстном отце» Твардовском? Увы, это мне неведомо. Однако вот что он поведал о перипетиях с публикациями своих произведений в «Новом мире»:
«Ушло на это время. Ещё ушло на ожидание, пока Твардовский вернётся из очередного приступа своего запоя (несчастных запоев, а может быть и спасительных, как я понял постепенно)… в пятьдесят один год, известный поэт, редактор лучшего журнала, важная фигура в союзе писателей, немелкий и среди коммунистов, Твардовский мало имел друзей, почти их не имел: своего первого заместителя (недоброго духа) Дементьева; да собутыльника, мутного И.А. Саца; да М.А. Лифшица, ископаемого марксиста-догматика. (Говорят, много было в его жизни попыток найти друга, были периоды нежной дружбы с Виктором Некрасовым, с Казакевичем, ещё с кем-то, но потом шла дружба по колдобинам, утыкалась, перепрокидывалась, не выходило доброго. Значит, и такое что-то в Твардовском было: обречённость на одинокое стоянье. И от крупности. И от характера. И оттого, что из мужичества он пришел. И от неестественной жизни советского вельможи: расположением Фадеева когда-то гордился, а на кого-то посматривал сверху вниз.)».
Вот так Александр Исаевич писал о благодетеле и не задумывался о том, что некий недоброжелатель мог сделать следующий вывод. А что если бы Твардовский обходился без запоев? Тогда на трезвую голову вполне мог Солженицыну отказать, и всё могло повернуться бы по-другому. Однако безвестному автору жутко повезло – напал на пьющего редактора.
Увы, даже Василий Гроссман, которому досталось от Солженицына по первое число, тоже был не безгрешен в молодые годы. Во время дискуссии о формализме в искусстве, которая проходила в марте 1936 года, он не жалел обидных слов. Здесь повторю то, что писал в одной из предыдущих глав, но приведу более полную цитату:
«Идиотские выступления Серебряковой и Корабельникова показали, что вся партийная часть Союза очень слаба. Как они не поинтересовались, что будут говорить эти, с позволения сказать, ораторы? Теперь ведь всем ясно, что Серебрякова и Корабельников не только плохие писатели, но и большие дураки. Пастернак каялся, как мальчишка… Я чувствую, что Пастернак, Олеша, Бабель – несмотря на то, что они всюду кричат о том, что они счастливы, – я им не верю, я думаю, что они несчастливы. Олеша сегодня читал по бумажке свою речь – чтобы не сбиться. Он ее прочел и пошел со Стеничем пить водку, и совсем он не так уж рад, что живет сейчас, как он об этом кричит».
Конечно, это выступление, отражённое в архивах НКВД, ни при каких условиях нельзя назвать доносом. Подумаешь, «дураки»! За глупость в те времена старались не сажать, поскольку боялись только «дюже умных». Но кто знает, возможно, все беды, навалившиеся на Гроссмана в начале 60-х годов, стали наказанием за его старые грехи.
Глава 26. Правда Шапирштейна
Всё тайное рано или поздно станет явным. Ну может быть, не всё, однако хотелось бы надеяться, что автор этой знаменитой фразы прав. В следующих главах вы убедитесь, что иногда это предсказание сбывается.
В 1977 году Ефим Эткинд, в прошлом известный диссидент, написал книгу воспоминаний «Записки незаговорщика. Барселонская проза». Издана была она уже в Париже, но речь в книге идёт о событиях того времени, когда автор жил в России. Там есть такие слова:
«До недавних пор в Институте мировой культуры имени Горького работал Яков Ефимович Эльсберг… солидный ученый, автор многих трудов по теории сатиры и по истории русской литературы, например о Герцене. Этот импозантный профессор – подлец патологический; точного числа его жертв я не знаю».
С какой стати один литературовед ополчился на другого? Для этого должны быть серьёзные основания. Возможно, речь снова идёт о критических отзывах, как и в несостоявшемся «деле Лесючевского». Тем более, что литературовед Дмитрий Урнов, рассказывая о работе в Институте мировой литературы, отзывался об Эльсберге весьма благожелательно:
«Яков Ефимыч был заботливый и надежный наставник, знающий специалист, сверх меры работящий, организованный, готовый везти за других воз нагрузки и всегда вымытый, выбритый, ухоженный, безупречный. Эльсберг светился, сиял, сверкал. Рубашкой всегда белоснежной и отглаженным костюмом в светлых тонах Яков Ефимович выделялся среди… сотрудников».
Начну, пожалуй, с биографии. Яков Ефимович Шапирштейн, такова его настоящая фамилия, родился в 1901 году в семье зубных врачей. Дело это весьма прибыльное, поэтому маленький Яша в детские годы ни в чём особо не нуждался. Жили они в самом центре Москвы, в доме № 8 по Варсонофьевскому переулку. Но вот какая странность – с приходом новой власти именно этот район, поблизости от хорошо известной всем Лубянки, присмотрела для себя вновь образованная ЧК. Пришлось Шапирштейнам перебраться в бывший дом меховщика Михайлова на Большой Дмитровке – здесь когда-то обитал миллионер Тарасов до того, как застрелился. Цецилия Яковлевна по-прежнему лечила людям зубы, а вот Ефим Миронович стал служащим Госстраха.
О Цецилии Яковлевне, урождённой Цыпкиной, с нежностью вспоминал писатель Юрий Нагибин в книге «О любви»:
«Писателей растлевали, гноили в лагерях, доканывали в ссылках, иных и морально растлевали. Честные люди: литературовед Я. Эльсберг, сын знаменитой Цыпкиной, лечившей зубы Маяковскому, и поэт-прозаик Н. Асанов, тоже из хорошего дома, – вышли на волю стукачами».
О стукачах речь пойдёт чуть позже. А вот что в 1952 году Яков Ефимович писал в своей автобиографии:
«Учился в Реформатской гимназии, затем на 1 и 2 курсах исторического факультета Московского университета в 1917–1919 годах, который не кончил. В 1918–22 служил в художественном отделении Моссовета. В 1922 году совершил растрату в издательстве "Круг", был в административном порядке выслан на Ленские прииски, где работал зам. редактора местной газеты. В 1926 году вернулся в Москву и с этого времени становлюсь профессиональным литератором».
Писатель Всеволод Иванов был членом правления того самого издательства, а потому с полным знанием дела утверждал: «Эльсберг украл около 30 тыс. рублей золотом. Его предали суду, и он был осужден». Поговаривали, что причиной растраты стало увлечение Якова Ефимовича игрой в карты – для любителей азартных игр в те годы имелось множество возможностей. Об этой истории рассказал Николай Любимов в книге «Неувядаемый цвет»:
«Однaжды Яшa проигрaл в кaзино деньги aртели писaтелей "Круг", финaнсовыми делaми коей он ведaл, остaвил членов aртели нa бобaх и зaрaботaл увесистую оплеуху, которую ему дaл сгорячa Всеволод Ивaнов. Зa кaкие-то aферы Яшу посaдили и послaли подышaть воздухом Северa. И вот вместо ресторaнов и кaзино – извольте рaдовaться: рубкa лесa, бaлaндa, спaнье нa нaрaх и прочие прелести лaгерной жизни. Тут-то, должно полaгaть, и нaчaлaсь его aзефовa кaрьерa».
Чем приглянулась Шапирштейну фамилия Эльсберг, это историкам осталось не известно. Возможно, занятия литературой как-то не сочетались с профессией его родителей. В конце концов, нам это не так уж интересно, на какую фамилию он отзывался. Куда интереснее, что после возвращения из ссылки Яков Эльсберг успешно начал делать карьеру литературоведа и критика, сотрудничая с журналом «На литературном посту», органом Российской ассоциации пролетарских писателей. Со временем он стал одним из ближайших помощников главы РАПП Леонида Авербаха. В немалой степени помогло и то, что некоторое время Эльсберг был личным секретарём Льва Каменева. Видимо, благодаря ему и удалось Якову Ефимовичу устроиться на работу в издательство «Academia».
Однако после осуждения Каменева по делу «Троцкистско-зиновьевского объединённого центра» земля под Яковом Ефимовичем заходила ходуном. После обвинения в растрате это был второй момент в его судьбе, грозивший неприятностями. Но если в 1922 году пришлось ненадолго отправиться в ссылку, то на этот раз и вовсе обошлось, если не считать общественного порицания, вынесенного Эльсбергу за порочащую его связь с троцкистом.
В начале 50-х годов автор книг о Салтыкове-Щедрине и Герцене обосновался в Институте мировой литературы, со временем возглавив сектор теории литературы. Но вот беда, вскоре из ссылки и лагерей стали возвращаться недавние «враги народа». В книге Олега Дормана «Подстрочник: Жизнь Лилианны Лунгиной», автор, ссылаясь на мнение вернувшегося из лагерей Леонида Пинского, написал:
«Он вернулся и рассказал то, что, впрочем, можно было и предполагать. Был такой известный в Москве литератор по фамилии Эльсберг. Человек довольно блестящий, известный прежде всего своими книгами о Герцене, большой говорун, любитель рассказывать всякие истории, – не только ученый, но и, так сказать, светский человек. О нем ходили плохие слухи. Говорили, что он причастен к аресту Бабеля».
О том же рассказывала Ефиму Эткинду жена арестованного во времена борьбы с космополитизмом Евгения Штейнберга. Будто бы на первом свидании он через двойную решётку прокричал жене: «Яков!» Правда, Лилиана Лунгина описала этот момент истины несколько иначе:
«Штейнберг, который в ходе допросов совершенно ясно понял, кто его посадил, сумел написать записочку во время пересылки и выбросить ее из вагона. И вот нашелся добрый человек, который эту записку положил в конверт – там был адрес написан – и доставил. И жена получила эту записку, где было сказано, что во всем виноват Эльсберг».
Вот и приговорённый в 1941 году к исправительным работам литературовед Сергей Макашин тоже высказывал подозрения о роли Эльсберга в своём аресте:
«Между тем в связи с моим сближением с Эльсбергом я получил несколько предупреждений держаться подальше от этого человека. О каких-то неясных, тёмных сторонах жизни и "деятельности" Эльсберга мне говорили и прямо и обиняком… Намекали мне и на морально-бытовую нечистоплотность Эльсберга. Ссылались на прямую уголовщину, связывавшуюся с его именем в редакции "На литературном посту"».
По-прежнему, это всё не более чем слухи и догадки. Нельзя же доказательством вины считать такой пассаж из книги Николая Любимова:
«Взгляд у этого человекa был сложным. Это взгляд мaтерого зверя – зверя, высмaтривaющего добычу, уверенного в силе своей хвaтки и в то же время зверя пугaного, зверя трaвленого, зверя, которому все еще чудится зaсaдa».
Однако на волне хрущёвской оттепели домыслы, возникшие в результате приватных разговоров, постепенно трансформировались в форму обвинений. Макашин, Пинский и Штейнберг направили в партком Союза писателей заявления, в которых изложили своё мнение об Эльсберге. В частности, Леонид Пинский написал:
«Превратно излагая содержание многих бесед с ним на литературные темы, Эльсберг охарактеризовал мои убеждения и высказывания в духе, желательном для органов, которыми руководил тогда Л. Берия. Лишь на основе этих показаний, повторенных Эльсбергом и на суде, я был осужден – недаром в приговоре по моему делу в качестве свидетеля обвинения назван только Эльсберг».
Этим заявлениям долго не давали хода, поскольку требовалось документальное подтверждение роли Эльсберга в осуждении своих коллег, да и сам Эльсберг все обвинения отрицал. И только в ноябре следующего года Яков Эльсберг под давлением улик решился на публичное признание:
«Да, я всё это писал. Я писал правду, они действительно это говорили: я не прибавил ни одного слова, и я не ответственен за те выводы, которые из этого делались. И я считаю свою деятельность глубоко патриотической».
Судя по всему, здесь не обошлось только лишь рецензиями, которые писал Николай Лесючевский – то ли по заказу НКВД, то ли «по зову сердца». Если учесть, что Эльсберг выступал свидетелем обвинения в суде, то его роль аналогична той, которую во время процесса над врачами-умертвителями в 1938 году сыграли назначенные судом эксперты. Правда, от них требовалось подтвердить явно сфабрикованную следователями НКВД версию о неправильном лечении Горького и Куйбышева. Здесь же о трагическом исходе речи нет – Штейнберг и другие обвиняемые были осуждены за высказывания, которые подпадали под статью. Но если эксперт Бурмин в деле о врачах никак не пострадал, благополучно дожив до восьмидесяти лет, можно ли было надеяться на то, что накажут Эльсберга? Тем более что по закону он был чист – в его донесениях только правда, если верить покаянному признанию. Позднее московские писатели пытались добиться хотя бы исключения Эльсберга из своего Союза, однако эта инициатива не встретила поддержки у литературного начальства.
Можно предположить, что Эльсберг функции стукача выполнял без удовольствия. Если Лесючевского вдохновляло желание избавить советскую литературу от враждебных элементов, оказывающих вредное влияние на молодёжь, то у Якова Ефимовича такого намерения быть не могло. Надо же понимать, что литературоведческие статьи читают люди из довольно узкого круга. Тут нет опасности воздействия на умы широких слоёв населения, как в случае, когда из-под пера выходят романы и стихи.
Скорее всего, сотрудничество с ОГПУ-НКВД было вынужденным. Арестованный за растрату в 1922 году, Эльсберг мог согласиться стать сексотом для облегчения своей участи. Такая связь весьма способствует карьере – спецслужбы стараются продвинуть своего агента на такую должность, где он окажется наиболее полезен.
Есть и другая версия. Эльсберг мог пойти на сотрудничество в 1936 году, после того, как Льва Каменева причислили к троцкистам. Об этом довольно жёстко, хотя и без каких-либо доказательств, написал Роберт Конквест в книге «Большой террор»:
«Яков Эльсберг, автор нескольких книг о Герцене, Щедрине и т.д., стал выдавать всех подряд, чтобы смыть пятно с репутации: он был раньше секретарем Каменева».
Эта попытка списать всё на одного не делает чести Конквесту. Впрочем, не исключено, что он всё вывернул наоборот – если Эльсберг был завербован в 1922 году, то к Каменеву его могли подослать для сбора компромата.
Стивен Коэн в книге «Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина» добавляет ещё один штрих к портрету Эльсберга, рассказывая своим читателям о плагиате:
«Тем же занимался и Эльсберг, опубликовавший под своим именем исследование о творчестве Салтыкова-Щедрина, написанное расстрелянным Львом Каменевым, одним из первых руководителей Советского государства, у которого Эльсберг работал секретарем».
Это и вправду впечатляет! Одно дело, когда Яков Ефимович строчит донесение своему куратору в НКВД, честно исполняя то ли свой долг перед Родиной, то ли поручение начальства. И совсем другое дело, если он нечист на руку – тут и растрата, и ещё этот плагиат. Тогда нетрудно предположить, что и в свои донесения он мог добавить что-нибудь якобы «для красного словца». В клевете Эльсберга так и не решились обвинить – ну разве можно вспомнить сказанное двадцать лет назад? Возможно, правду написал, а может, и соврал. В любом случае картина возникает крайне неприятная. Думаю, и самому Якову Ефимовичу было тошно об этом вспоминать. По словам литературоведа Дмитрия Урнова, как-то раз Эльсбергу в частном разговоре подкинули идею написать мемуары. Ответ был кратким, но очень выразительным: «Я ещё с ума не сошёл!»
