Kitabı oku: «Первая русская царица», sayfa 11
Где же он теперь? В Литве? Все же мог бы дать о себе весточку. Полюбил литвинку… ну что же, лишь бы была добрая, а то, по словам мамы, все литвинки – злые чародейки. Мама, наверное, знает все, что касается ее любимца, почему же скрывает?
С этим вопросом больная погружалась обычно в глубокую дрему, из которой пробуждали ее нередко сварливые выкрики, доносившиеся с кормежного двора, которые незамедлительно прерывались мамой и дежурным подростком.
Однажды, когда мама отлучилась, больная была страшно встревожена нечеловеческим воплем, каким-то придавленным, жалобным визгом, который перемежался с рыданиями. Открыв глаза и полагая, что эти грубые выкрики раздаются в кормежном дворе, больная омертвела! Перед ней внизу террасы стоял Лукьяш! Это он рявкал по-звериному и до того зычно, что дежурный подросток побежал звать на помощь маму, да вся золотошвейная высыпала на террасу и с неописуемым ужасом глядела на так недавно еще первого по Москве красавца-рынду Лукьяша: «Господи, что с ним?»
Точно отвечая на этот общий вопрос, Лукьяш открыл рот и показал, что у него язык отрезан. Затем повторились звериные мычания и слезы, вызвавшие панический испуг среди присутствовавших боярышень, которые бросились навстречу приближавшейся маме.
Мама спешила к больной, на лице которой запечатлелся смертельный ужас. Изо рта показались кровяные струйки, руки похолодели. Увы! Через два дня, 7 августа 1560 года, царица скончалась. Все присутствовавшие пали на колени. Одна из постельных боярынь принесла чашу с водою и подала маме; чашу поставили в изголовье. Разумеется, гонцы немедленно поскакали в Москву с горестной вестью о кончине царицы.
Мама с помощью подростков принялась довольно спокойно, методично обряжать покойницу в смертный саван. Подростки были очень удивлены, что мама вовсе не плакала и даже как будто улыбалась и лишь ее старческие губы шептали причитание:
Уж ты да куда снаряжаешься,
Уж ты да куда сокрушаешься,
Аль к обедне богомольной,
Аль ко утрени воскресной,
У тя платьице нездешнее
И обутка не прежняя…
– Мама, почто не плачешь? – осмелился спросить один из подростков, полюбившийся всей царицыной половине. – Ведь ты от каждого несчастья проливаешь по целому ручью слез… а теперь ты не плачешь.
– О таких, как наша царица, не плачут. Нужно плакать о тех, о ком неведомо, какой выйдет на небе суд. А о нашей покойнице ни архангелы, ни херувимы не посмеют сказать недоброго слова. Теперь ее судят на небе, и апостол уже гремит ключами у двери рая. Если бы таких не брали с земли прямо на небо, так и небеса опустели бы.
– А кто тебе это поведал?
– Иерей Сильвестр. Когда он исповедовал отходившую в царство небесное, так он сказал: тебя, царица, и прощать не в чем. Иди, куда тебя зовут силы небесные!
Подросток до таких философских мыслей еще не додумывался и, как бы извиняясь за свой неуместный вопрос, жарко прильнул к маминой руке.
Когда Иоанн Васильевич, подгонявший своего Карабаха весь путь от Москвы до Коломенского, вступил в печальные покои царицы, то услышал четкий и внушительный голос Сильвестра. Прекрасно знакомый со Священным Писанием, он сразу же узнал, что опальный уже иерей читал стих из Первого послания к коринфянам на погребение младенцев: «Тленному сему надлежит облечься в нетление и смертному сему облечься в нетление. Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?!»
К общему удивлению, Иоанн Васильевич предался истинной скорби. Во время похоронного шествия его поддерживали под руки братья-князья Юрий и Владимир. По свидетельству историков, он стенал и метался, и только дети, оставленные покойницей, – Иоанн, Федор и Евдокия, – и горько рыдавший митрополит как-то утешили скорбь осиротевшего супруга. Впрочем, и гроб еще не был опущен в могилу, как он заявил, что в смерти Анастасии Романовны повинны приходившие к ней недавно с поклоном бояре, но что задуманная им опричина очистит вскоре царство от измены.
Присутствовавшие при приготовлении умершей к погребению боярыни были немало удивлены появлением среди них татарской царевны, явившейся из Касимова, ее доставили по приказу царя на подставных тройках. Простояв вся в слезах перед покойницею долгое время на коленях, она попрощалась с ней загадочными для окружающих словами: «Прощай, теперь пропала твоя собака, но знай, что она и до конца твоей жизни была тебе верна, а теперь пропала, пропала!»
Глава XVII
Иоанн Васильевич не допускал в свое окружение богословов, философов и других людей, имевших светлый ум и большие познания. Советники, которые обладали своим мнением и отстаивали его, были также не по душе этому властному обличителю изменников и корыстолюбцев. Ему были ближе всего подхалимы, которых он мог топтать, терзать и шельмовать всякими прозвищами. Мания величия смирялась только чарующей силой Анастасии Романовны, которая одним своим кротким и светлым обликом осаждала в нем болезненное стремление превращать человека в ничто. Впрочем, и ее власть была неотразимой только в первую половину их супружества.
После смерти жены Иоанн Васильевич побывал в монастыре, где доживал свой век опальный епископ Вассиан. Любимец великого князя Василия Ивановича, преданный слуга и умный проповедник, коломенский епископ, в миру Топорко, постоянно враждовал с боярской партией и не стеснялся корить ее с кафедры, главным образом за ее сношения в Литвой. Стремясь получить как можно больше власти, главари боярской партии вторглись в дела церкви. Вассиан был лишен кафедры, что побудило его уединиться в монастырь и предаться философскому богословию.
Образ мыслей опального епископа пришелся по душе Иоанну Васильевичу, поэтому неудивительно, что он спросил у духовного узника, с которым о государственных делах советовался покойный родитель царя: «Как я должен царствовать, чтобы держать бояр своих в послушании?» – «Если хочешь быть самодержавным, то не держи при себе советников, которых народ считал бы умнее тебя. Только при этом условии ты будешь тверд на царстве и все его нити будут в твоих руках».
Насколько восхитило царя это указание, можно судить по тому, что он поцеловал руку у опального епископа и ответил ему: «Если бы отец мой был жив, то и он не дал бы более полезного совета. Не желаешь ли возвратиться на кафедру?» «Не могу, костыль уже не держится в руках».
По возвращении из паломничества царь выслушал прежде всего доклад Малюты Скуратова о важнейших происшествиях в царстве.
– Доложу прежде всего, государь, о боярах. Недовольна твоя рада, что наперекор ее решению ты повел войну с Ливонией. Теперь, говорят, расхлебывай матушка-Русь кашу двумя ложками: Швеция уже вступилась за Ливонию, а Польша только и ждет случая выступить против славянского царства. Ливонской войне сулят десятки лет…
– Сотню лет буду воевать, а раду не послушаю, надоела она мне!
Это было новое слово Иоанна Васильевича, обычно выставлявшего заслуги рады. Чутко улавливавший настроение Иоанна Васильевича, Малюта продолжал:
– Рада, государь, зло творит большое. Оберегая твои интересы, мне довелось услышать даже промеж краснорядцев, что при твоей матушке народ знал одного Телепнева, которого нетрудно было умилостивить небольшим подарком, а теперь как умилостивить целый собор боярский. К Адашеву и Сильвестру и не подступиться. Ты ему подносишь честь-честью бочонок икры астраханской, а он рычит: «Я отправлю тебя к губному старосте за обиду государеву. Мы вершим дела царским именем, а ты думаешь меня подкупить, это все равно, что подкупить самого царя».
– Вот как! С царем себя сравнивают. Это кто же – Шуйские, Бельские, Захарьины, да, пожалуй, и Мстиславские и Воротынские? Сказывай без утайки.
– Пятерых краснорядцев пытал и допрашивал – кто сравнивается с царем? Не сказывают. Подводил и к дыбе, и к горячим углям поглядеть, а одного вспарил горящим веником – не признаются, говорят, что своим умишком дошли. Как велишь, великий государь, продолжать ли дознание?
– Повремени. Меня еще ублажают монастырские песнопения; сердцем еще не разгорелся, а вскоре поговорим по-другому. Следи далее – кому пришло на ум сравниваться со мною? Да, видно, пришла пора распускать раду. Пусть помнят: я самодержец!..
Вскоре рада прекратила существование. Ее последнее заседание открылось поздно; пока члены рады томились ожиданием, митрополит слушал наставления царя и даже спорил с ним, чего никогда не бывало. В зал заседания он явился обиженным и прямо-таки заплаканным. Когда все приготовились слушать, он произнес дрожавшим голосом:
– Бояре! Царю сделалось известным, что некоторые из его слуг и даже члены рады, забыв свой долг перед родиной, отъехали в Литву. Таких перебежчиков государь повелел считать изменниками и передавать Разбойной палате.
– Это нас-то, потомков удельных князей, род которых старше московских царей, да препоручать Малюте Скуратову! – возмутился строптивый князь Курбский.
– Ты бы, княже, помолчал, – возразил митрополит. – Про тебя идет молва, что и ты собираешься в отъезд, правда ли сие?
– Здесь, святой владыко, исповеди не место. У меня есть свой духовник…
– Строптив ты, княже, строптив. Не сносить тебе головы!
– Знаю…
– Так вот, царь Иоанн Васильевич повелел, чтобы все вы подписались на листе о невыезде в Литву. Дьяк, прочти, как велено.
Старый дьяк, записывавший боярские речи, вышел на середину палаты и прочел по дрожавшему в его руках листу:
«Мы, учинившие здесь подписи, бояре и служилые люди, клянемся перед Господом Богом, самодержавным царем и святителем владыкой, что для защиты чести и славы Московского государства готовы положить животы и все, что нам принадлежит. А кто воспротивится и, поборов любовь к родной земле и совесть, опасаясь справедливого гнева государева или соблазняясь чужими почестями и богатствами, отъедет из царства и переметнется в Литву, того волен царь считать изменником и казнить его лютой смертью. Здесь мы приложили доподлинно свои руки и родовые печати».
– Князь Курбский, тебе первому надлежит подписать сей лист, – провозгласил митрополит. – Таким поступком ты снимешь наговор твоих недругов, клятвенно заверяющих, что ты наладился в Литву. Сие повелел тебе сказать государь Иоанн Васильевич.
– На этот раз его радетель Малюта Скуратов не солгал. Лист не подпишу, а с вами, любезные други, прощаюсь навсегда.
Князь обвел всю раду общим поклоном и вышел из палаты; теперь только стало ясно, почему князь прибыл в Кремль в дорожном возке с своим верным слугой Шибановым, за плечами которого торчала пищаль, а на боку висел тяжелый бердыш. Несколько минут в палате длилось мертвое молчание. Слышно было, как загромыхал тяжелый возок князя Курбского, направлявшегося в Литву. О погоне за ним никто и не подумал. Не было на то приказа.
Владыка растерялся и уже встал, чтобы прочитать молитву, которую он всегда произносил при обычном закрытии заседания, как вспомнил, что Иоанн Васильевич строго-настрого приказал объявить раде, что она больше не нужна и что он распускает ее на все времена.
– Супротивник! – произнес митрополит вослед князю Курбскому. – Немного на Руси таких, а все же они вынудили царя прекратить держать совет с вами. Именем его объявляю, что раде не быть, ибо не исходит от нее более мудрых советов. Напротив, из ее среды выдвинулись советники…
Здесь владыка обратил свой взор на Адашева и Сильвестра.
– Выдвинулись советники, которым бы, памятуя свое прошлое ничтожество, следовало лобызать следы царские; вместо того они захотели сравняться с ним, давать ему указы, как править государством и как жить по-праведному, точно оскудела земля истинными святителями, умудренными богословием. Самый скипетр в царской руке поколебался, но теперь конец: была рада и нет ее. Аминь!
Шуйские не утерпели и помянули раду недобрым словом. Все остальные скорбно оставили палату, в которой слышались нередко толковые речи во благо родной земли. Перед Шуйскими рада провинилась тем, что она поставила их в один ряд с другими боярами и ничто не предвещало новое восхождение их рода на вершину государственной власти. Партия Адашева чувствовала себя пришибленной внезапно скатившейся лавиной. Пал и Сильвестр. На этих двух кивали прочие члены, только теперь заговорившие, что хотя они и не стремились сравняться с царем, а все же постоянно дразнили его своим умственным превосходством и особым расположением к ним покойной царицы.
– Разгневался царь и, прямо сказать, лютует, – доверительно сказал Адашев своему другу Сильвестру, выходя из хоромины закрытой рады. – Раду разогнал, на нас наложил опалу. Видимо, по выбору Малюты нашел новых советников.
– Мы будто бы вознамерились изъять державу из его рук, – поддержал своего друга опальный иерей, – а, кроме Шуйских, кто об этом думал? Тебе, Алексей, тоже впору бежать из Кремля. Царь заподозрил всех нас огульно в желании отъехать в Литву!.. Да простит его ошибки Всевышний.
Весть об упразднении рады народная Москва приняла совершенно равнодушно. Ее вече не походило на новгородское, где каждый обыватель принимал участие в решении важных дел. Напротив, боярская Москва увидела в упразднении рады направленный против нее удар. С этого дня бегство в Литву приняло повальный характер; однако не все бежали за границу, так что представители одного и того же рода оказывались и за стенами и перед стенами Смоленска. Юродивые, защищаясь ширмой малоумия, провозглашали громогласно: «Лютует Иоанн Васильевич, лютует!»
Пуще всех обрадовались разгону рады наместники, дьяки и чиновники.
Глава XVIII
Натура Иоанна IV представляет и поныне трудноразрешимую загадку. Авторитеты психиатрии называют его неврастеником, который провел свое детство в тяжелой житейской обстановке.
В первые годы брачной жизни неврастения его ослабела. Влияние любимой женщины благотворно сказывалось на нем, но это длилось лишь первую половину супружества. Во второй половине проявилось стремление к плотским наслаждениям, свойственное его матери, а далее сказалась жестокость предков по мужской линии. Вообще же его не ограничивали никакие житейские условности.
Смерть Анастасии Романовны разрушила все преграды перед грубыми низменными чувствами. Много тому способствовала и учрежденная им опричина, пользовавшаяся правом отнимать у земских людей жен и дочерей и доставлять красивейших из них в гарем Иоанна Васильевича.
Еще прах покойницы не успели опустить в могилу, как в пыточной избе уже занялись делом Адашева и Сильвестра, которых обвинили в причастности к смерти царицы. Клевета была настолько ясной, насколько и подлой, но Иоанн Васильевич сделал вид, что он верит этому безумному бреду, и тут у него сверкнула мысль воспользоваться случаем и избавиться от несносных умников. Пыточная изба устроила бы это дело и без всякой огласки.
Малюта уже предугадывал это желание повелителя, но тут случилось нечто необычное.
Иоанну Васильевичу, как народному государю, часто беседовавшему с простолюдинами, были хорошо известны представления о душе, расставшейся с телом. Она-де обращается в дымчатое облако, принимающее иногда образы и формы покинутого тела.
Из опочивальни была видна моленная с киотом, в котором находились всем известные тогда иконы Святой Анастасии. Одна из них отличалась особой выразительностью. То было изображение мученицы, сожженной гонителем христианства Диоклетианом. Случайно, а может быть и намеренно, придворный живописец придал мученице лицо Анастасии Романовны. На эту икону Иоанн Васильевич взглядывал при каждом жестоком поступке. Взглянул он и теперь, готовясь предать Сильвестра и Адашева в руки палача Малюты, и, о ужас! – на иконе, в глазах мученицы, блестели слезы!
Малюте пришлось уйти без добычи. Оставшись один, Иоанн Васильевич подошел к иконе и облобызал то место, где он увидел слезы; теперь, казалось, мученица поблагодарила его доброй улыбкой.
Однажды, перегруженный, как обычно, к вечеру бузой из проса, приготовление которой взял на себя новый постельничий Басманов, царь увидел грозную процессию. Из распахнувшихся дверей моленной выплыл по воздуху горящий крест; пламя от него брызгало во все стороны. За ним поднялась икона с изображением Анастасии Романовны, и наконец выступила сама покойница с грозным ликом и угрозой, поднятыми в воздухе руками. Процессия подходила все ближе и ближе, крест остановился у самой груди, огонь жег все тело царя. Казалось, что еще немного, и он обратится в уголь, пригодный только для жаровни Семиткина.
Объятый ужасом, Иоанн Васильевич вскочил на ноги и пал на колени перед дивной процессией. Ему явственно послышалось, как выговорила покойница: «Не смей пытать таких верных слуг, как иерей и Адашев, не смей!»
– Не буду, прости! Ах как жжет твой неумолимый крест… погаси его хоть на минуту, погаси!
Наутро Басманов нашел своего господина лежащим на полу с исцарапанной грудью.
Сохранив жизнь Сильвестру и Адашеву, царь заточил иерея в Соловецкий монастырь, а постельничего сослал в город Юрьев.
Похоронив царицу, мама не сомневалась, что ее выгонят из дворца, и, когда к ней явился с царским приказом Басманов, она презрительно промолвила:
– А честнее тебя никого не нашлось во дворце? Вот тебе жалованная мне золотая гривна, вот тебе жалованные пуговицы. Передай царю да скажи: татарской царевне пригодятся на шапочку. Только ты смотри, не укради, дознаюсь. Ну, да все равно, не спасут тебя бесовские пляски, и я предрекаю тебе, что в свое время ты будешь повешен вместе со своим родителем на одной виселице.
Басманов, не посмев заткнуть рот маме, сплюнул на сторону, как от злющей сатаны.
После кончины царицы и изгнания мамы в домашней обстановке дворца произошли большие изменения. Золотошвейную палату закрыли, а ее большую светлицу превратили в пировальную залу. Здесь Басманов наряжался в женские летники и плясал, как только могла плясать непотребная женка. В вине не было недостатка. Можно было бы пригласить и гусляров, но все же дворцу не следовало знать, что делалось на бывшей царицыной половине. Случалось, однако, что в минуты самого бесшабашного веселья икона мученицы невольно привлекала к себе взоры Иоанна Васильевича и, как только выкатывалась слезинка из ее очей, он давал знак оканчивать пиршества; тогда Басманов убегал, точно спасался от предсказанной ему виселицы.
Оставшись один, Иоанн Васильевич хватал четки, становился перед киотом на колени и порой весь остаток ночи проводил в покаянной молитве. И тогда ему казалось, что будто мученица прекращала лить слезы. Не раз он хотел перенести весь киот в дворцовую церковь, но образ мученицы протестовал против этого намерения и продолжал плакать после каждой пляски Басманова.
Несмотря на укор мученицы, Басманов оставался фаворитом своего правителя, который, как говорил летописец, не мог без него «ни веселиться на пирах, ни свирепствовать в злодействах».
Из-за своего тогдашнего любимца Иоанну Васильевичу пришлось взять на душу и грех убийства. Как-то князь Оболенский публично нанес смертельную обиду Басманову, сказав, что «он служит царю грехами Содома». Разумеется, Басманов пожаловался своему господину, а тот схватил во время обеда нож и в гневном исступлении убил тут же за столом обидчика своего любимца.
Еще невинно убитый лежал у стола, обливаясь кровью, как убийца узрел склонившееся над ним облако в молитвенной позе. То душа Анастасии Романовны молила Провидение о прощении великого греха исступленному человеку.
Известно, что Федора Басманова постигла впоследствии величайшая кара, какую только может придумать имеющий власть безумец. После разгрома Новгорода обоих Басмановых обвинили в связи с врагом, тогда в припадке гнева Иоанн Васильевич заставил сына лишить жизни отца и потом казнил его на Лобной площади.
Наслаждаясь кровавым зрелищем, больной побаивался только грозного облачка. Оно долгое время не показывалось; видно, душа Анастасии Романовны утомилась, и было от чего: в ее любимой золотошвейной палате, где раньше щебетали маленькие мастерицы, теперь шло пированье, которому и Бальтазар позавидовал бы. Невинные скромные боярышни уступили место гаремным прелестницам, которых летописи насчитывают до пятидесяти душ.
Впрочем, облачко хотя и скрывалось по временам, но все же появлялось, когда в Московском государстве происходили крупные и кровавые события. Так, оно спустилось с небесной выси на Волховском мосту в дни разгрома Новгородской республики.
Иоанн Васильевич с младых лет люто ненавидел Новгород из-за вольностей и сношений с Польшей, и поход против него останется на вечные времена кровавой страницей русской истории. Царь разрешил своим дружинам разорить Новгород, не щадя ни монахов, ни находившегося здесь в заточении митрополита, ни старцев, ни грудных младенцев.
В самый разгар истребления новгородцев перед царем предстала скорбная фигура Анастасии Романовны. Покойница бросала в реку Волхов, куда по приказу Иоанна Васильевича кидали тысячи людей, один за другим терновые венки. Утопавшие хватали их и опускались в мрачные воды реки.
После этого явления Иоанн Васильевич прекратил разорение Новгорода.
Из Новгорода царь отправился в Псков. Псковитяне, услышав о скором его приезде, приготовились к смерти; на площадях происходило всенародное прощание. Церкви были открыты для молитвы.
Его возок напоминал походную моленную. Внутри возка были повешены четки, образки, кресты; по сторонам висели взятые из дворца иконы святой мученицы Анастасии. Вероятно, на одной из них показались слезы, так как Псков был поражен в час приезда царя веселым перезвоном. Кроме того, опричники и дружинники суетились на улицах, выставляя столы с хлебом-солью и медвяной брагой.
Прямо с дороги он направился в храм Троицы, побывал у какого-то юродивого и порадовал собравшихся на поклон к нему знатных горожан сердечной речью: «Воины, притупите мечи ваши о камни! Да перестанут казни!» От великого изумления псковитяне хватались за головы, как бы спрашивая себя: да на плечах ли они?
Зато по возвращении царя вся Москва облилась кровью. Сотни трупов полегли на площадях и улицах под ножами разъяренных опричников. Опричники славили правосудие монарха и в восторге вопили: «Гайда! гайда!»
Однако в своих хоромах Иоанн Васильевич видел, что обе иконы великомученицы Анастасии плачут. Он негодовал и уже был готов исполосовать иконы ножом, как перед ним возникло грозное облако, нагнавшее на него панический ужас.
Только к исходу ночи, когда чуть ли не в пятидесятый раз прошел свои длинные четки в покаянных помыслах и молитвах, он немного успокоился и распорядился пригласить к себе жившую теперь в кладбищенской сторожке маму покойной царицы.
Мама явилась в монашеском одеянии, без страха, хотя в эту пору не было в Москве и младенца, которого не пугали бы именем царя.
– Чем, государь, я провинилась пред тобой? – спросила она спокойным голосом.
– Ты ничем не провинилась, а только мне хотелось вот о чем спросить тебя. Когда была жива покойница Анастасия, твоя любимица, плакали ли при каких-нибудь обстоятельствах вот эти иконы, которые ты видишь?
– Они рукотворные, писанные, как ты повелел, обыкновенными мастерами, почто же им было плакать? Будь они чудотворные… то заплакали бы!
– А почему же они теперь плачут, и часто?
– Про то не ведаю, государь, а только так, своим старушечьим разумом… рассуждаю, что они как будто и вовсе не плачутся.
– Сам видел сколько раз!
– То не они плакались. То вздрагивала, государь, твоя совесть, когда ты творил такое… нечеловеческое… все-то тебе казались изменниками да изменниками… одних отдавал опричине, других Малюте, а эти и рады пролить кровь христианскую. Злодеи они, вот что!
– Так ты думаешь, что иконы не плачут?
– Нет, не плачут. Твоя совесть плачет, это верно, она вздрагивает. Суди меня, государь, по твоей великой власти, а я говорю по своему простому разумению.
– Так ты думаешь, что иконы не плачут? – переспросил Иоанн Васильевич. – Если так, то возьми их себе, дарю тебе на память о твоей любимице, мир ее праху!
Восхищение мамы от этого милостивого подарка было так велико, что она поцеловала руку Иоанна Васильевича и, обернув иконы в чистый платок, поспешила с ними в свою кладбищенскую сторожку.
