В. Махотин: спасибо, до свидания! Издание второе

© Светлана Абакумова, 2017

© Владимир Головин, 2017

ISBN 978-5-4483-7315-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В. Махотин. Рис. Кати Шолоховой

Введение

Уважаемые читатели! Перед вами книга о художнике Махотине. Это второе издание, исправленное и дополненное. В книге – новые авторы и новые рассказы о Викторе.

Книгу эту писали в течение двух с половиной лет сто сорок человек. Это художественный текст, а не законченное литературное произведение. Можно сказать, это ткань самой жизни… Настоящая творческая практика для каждого читателя, что длится и длится при чтении и обсуждении. А поговорить и обсудить есть что, – от екатеринбургских легенд о Махотине до научных трудов искусствоведов и философов.

Три раза книжка откладывалась до лучших времен. Один раз злопыхатель Б. стер макет. Но рукописи не горят. Книга встретилась со своими читателями!

Огромное спасибо всем, кто помог в издании этих замечательных мемуаров. Спасибо всем, кто продолжает помнить и любить Виктора Махотина. Спасибо всем его друзьям.

Составитель Светлана Абакумова

Елена Маркина
От редактора

Книга эта – дань памяти. Хор голосов. В ее создании приняли участие те, кто захотел это сделать. И люди пишущие, владеющие словом, и те, кто, возможно, попытались сформулировать свои мысли на бумаге впервые. Пестрое получилось издание. Но – «важен в поэме стиль, отвечающий теме…».

Круг общения у Махотина был неохватный. В его орбиту втягивались люди самые разные и по образованию, и по социальному статусу, и по мировоззрению и т. д. Мы дали возможность высказаться всем. Идея сделать книгу о Махотине зародилась спонтанно на аукционе в 2004 году.

Редактировать было сложно. Во-первых – эмоционально. Я вновь оказалась в атмосфере 80—90-х. Сопереживала, переживала, проживала вновь прошлое. Свое в том числе. Махотин не отпускал от себя людей. И рукописи – тоже не отпускали. Во-вторых, «причесывать» тексты не всегда поднималась рука. Порой ограничивалась минимальной правкой. Что-то меняла: некоторые материалы поступали в виде дословного переложения диктофонной записи, приходилось речь устную трансформировать в речь письменную. В-третьих, разнообразные версии екатеринбургских топонимов иногда приводили в замешательство. Та же «Метальная лавка» для многих – Башня. С прописной буквы. Как место культовое, сакральное.

О Махотине много былей-небылиц рассказывалось. И мифотворчество продолжается…

…Махотин зашел к нам в издательство вечером. Накануне своего последнего дня. И я – его не узнала. Растерянный какой-то, притихший. Глаза – не улыбаются! Поздоровался – как в воду ледяную кинулся. И – молчит. Куртка – рыжая, рукава короткие. Напуганный чем-то, расстроенный подросток – такое у меня ощущение возникло. Альбом его уже почти готов был, редакторскую работу я завершила. Оставалось отправить пленки в типографию. Первое побуждение мое – нужно приободрить Махотина, успокоить его: что все здорово получается, альбом замечательный. И о работах самих мне было что ему сказать. Они меня поразили тем, насколько не совпадают с образом того Махотина, которого я знала – живущего здесь и сейчас и радующегося этому. В них столько одиночества. Персонажи – разъединены. Они не смотрят друг на друга. И на зрителя редко смотрят. И еще в его картинах много прошлого, в него художник погружен, оно объемно и осязаемо. И очень мало настоящего, оно неуютно и статично.

И – нет будущего. Завершает альбом странная, тревожащая работа «Рыбачок» – что пытается выловить в безвременье и пустоте этот нелепый и грустный человечек?

Работая над альбомом, я открыла для себя другого Махотина. И когда он пришел – на самом деле другой, я растерялась. К тому же была занята, шлифовала с очередным автором очередную рукопись, и конца-края этому процессу видно не было. К тому времени, как я сумела освободиться, Махотин уже ушел. Незаметно исчез. Посмотрев макет альбома на компьютере. Ладно, думаю, потом поговорю с ним.

Не успела…

Работа над книгой о Викторе Махотине – в чем-то попытка частично исправить ситуацию.

Константин Патрушев
«Понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке…»

В августе 2005 года мне позвонила Света Абакумова и сказала: «Мы собираемся выпустить книгу о Махотине, в которой все, кто знал Витю и хочет о нем рассказать, смогут это сделать». И она предложила мне что-нибудь написать. Я спросил: «Сколько у меня времени?» – «Это не срочно, – ответила она, – недели тричетыре». Я обрадовался и согласился.

Несколько раз я вспоминал об этом и думал: а что же я напишу? Подмечать и передавать истории, как Женя Ройзман, я не умею, а писать о том, как я дружил с Витей, о том, как тепло относился к нему, мне казалось скучным и неинтересным для других. Один раз я даже сел и, морща лоб, стал грызть кончик ручки. «Не готов!» – успокоил я себя, промучившись час, и опять окунулся в свой привычный водоворот.

Света позвонила месяца через два – два с половиной. «Костя, ты что-нибудь написал?» – спросила она. В моей голове, как стробоскоп на дискотеке, замелькали варианты ответов. Света пришла мне на помощь: «Костя, ты, пожалуйста, поторопись, потому что мы хотим выпустить книгу до Нового года». – «Да, да, обязательно! – обрадовался я. – Я все сделаю и сразу позвоню тебе!» – «Нет, – в голосе Светы послышались нотки недоверия, – я сама позвоню тебе». Дома у меня на всех стенах висят Витины картины и его фотопортрет. У каждой картины своя история. Я садился за стол, смотрел на них и вспоминал о каждой такой истории. Эти воспоминания были приятными, но казались мне неинтересными ни для кого, кроме меня. Я думал: это все равно что перечитывать письма, которые тебе писали 20 лет назад. За каждым из них стоит кусок твоей жизни и множество эмоций. Но они интересны только тебе самому.

Света звонила еще раза три-четыре. Она напоминала мне о книге и торопила, не скрывая уверенности в том, что от меня ничего не добиться. Я и сам уже готов был отказаться, потому что не знал, как начать, и не знал что, начав, писать дальше. Но думая о Вите, я все время задавал себе вопрос: что в нем было такого, что привлекало людей, которые всегда клубились вокруг него? Это были и те люди, которых он любил и уважал, и те люди, которых не любил. Были те, кого жалел, и те, кого просто терпел. Это были художники и военные, литераторы и плотники, бомжи и бизнесмены, священники и воры. Они все были разные – мужчины и женщины, порядочные и подлые, юные и пожилые, талантливые и бездарные. Всем было комфортно с Махотиным.

Он был самодостаточным и сильным. Не задавал вопросов, не давал советов, ни под кого не подстраивался, никого не судил. Любой человек чувствовал себя рядом с ним свободно, а уходя, все внутренне от него наполнялись. Он был созидатель в широком смысле. Я тоже любил вечерами приезжать к нему в гости домой или на работу. Мы всегда сидели и пили чай, иногда с коньяком, и много беседовали. Острый ум и чувство юмора не только компенсировали Витину косноязычность, но и делали его речь самобытной и яркой. Как-то мы с Женькой Ройзманом забрели к нему в гости, и за чаем завязался разговор о порнографии в живописи.

– В живописи не может быть порнографии, – сказал Витя, – потому что…, потому что… – Он достал полбутылки вина, разлил в три стакана. – Так о чем это я? Порнография… порнография… ах, да, о женщинах… Да, женщина – это альфа и омега, женщина – это святое. Чего хочет женщина, того хочет Бог!

– Вот смотри, Женька, может же человек четко и аргументировано мысль выразить! – сказал я смеясь.

– А потому что граф! – сказал Витя и заразительно расхохотался.

Света Абакумова последний раз позвонила в феврале 2006 года. Она раздраженно сказала: «Костя, все уже готово к набору, все лежит у Юли Крутеевой в журнале „Колумб“. Юля говорит, что будет ждать твой рассказ, но ты же все равно ничего не напишешь, раз с августа ничего не написал. Позвони, пожалуйста, Юле, скажи, что ты не будешь писать». Я помолчал и ответил: «Хорошо, Света. Я в течение недели или что-нибудь напишу и передам Юле, или позвоню и скажу то, о чем ты просишь». Когда я положил трубку, я точно знал, как я начну свой рассказ.

Вообще, я познакомился с Витей в 1989 году. Социализм потихоньку сдавал свои позиции. Накатывалась свобода, было предчувствие чего-то нового. Все, что было нельзя, стало можно. Тогда-то и появилась Станция вольных почт – постоянно действующая выставка художников Свердловска на Ленина, 11. Весь художественный и поэтический андеграунд прошел через нее. С того момента и до самой смерти Вити прошло всего 13 лет, но это была целая эпоха. За это время поменялось все: страна, город, и все люди тоже поменялись. Но в Вите был таинственный стержень. Его ничто не меняло. Та же комнатка на «Ирбитской-стрит», тот же чайник со стаканами для чая. Тот же рабочий хаос в мастерской, та же одежда, прежнее жизнелюбие, остроумие и то же состояние наполненности после общения с ним. Менялись лишь картинки на стенках – видимо, кто-то дарил ему что-то новое, а старое раздаривал он сам.

Никто и никогда не сможет сосчитать, сколько картин написал Витя, потому что они расходились сразу же, иногда даже бывало так, что картина еще не написана, а уже кому-нибудь подарена. И все деньги, которые появлялись у него, он тоже раздавал. Себе он покупал только чай, хлеб и краски. Таким он был всегда, пока был жив: еврей по паспорту, русский по духу, простой и талантливый, лучше всех понимающий жизнь, невысокого роста, с огромным сердцем.

Света больше мне не звонила. Ничего. Все равно книга о Вите Махотине скоро выйдет, а еще чуть позже будет открыт музей – первый частный музей художников Урала. Он будет называться «Музей замечательных художников». А откроет его друг Вити – Женя Ройзман. И будет этот музей носить имя Виктора Федоровича Махотина. Хорошего художника и большого человека.

Евгений Ройзман

…Всю жизнь он ждал, что выйдет его альбом. Когда мы уже его собрали, Витя сам занимался правкой и цветокоррекцией. В четверг вечером он закончил. В пятницу умер. На следующий день после того, как Витю похоронили, рухнул его дом.

Светлой памяти Вити Махотина посвящается этот рассказ.

ПРО ДЕТЕЙ

Когда я был президентом фонда, день заканчивал очень поздно, потому что ездил на Белоярку, заезжал на Изоплит в реабилитационный центр и только после этого, полностью высушенный, почти ночью, ковылял домой.

А Витя Махотин жил прямо по дороге, на улице Ирбитской. Витя называл «Ирбитская-стрит» и добавлял что раньше он жил на «Финских коммунаров-стрит».

У меня руль прямо сам туда поворачивал. Я стукал кулаком в стенку, заходил.

Витя жил небогато, но очень чисто. У него в комнате была куча книжек и картинки. Картинки он мне дарил (а я еще, болван, кочевряжился и не всегда брал).

Мы с ним чаю заварим в эмалированных кружках. Пряники, сахар. И сидим, о жизни разговариваем.

А тут как-то Витя достал альбом с фотографиями.

Я смотрел, смотрел:

– Витя, а сколько у тебя детей?

Не задумываясь: – Восемнадцать.

Я взвыл:

– Витя, ну хорош врать! Если б ты сказал «пять», ты б меня уже убил наповал. Ну скинь немножко!

– Хорошо. Шестнадцать. Но больше не скину, даже не проси! – Вскочил. Борода всклокочена. – И не вздумай торговаться, я против истины не пойду!

Я говорю:

– Ну, хорошо, перечисли.

– Лешка, Петька, Ленка, Илюху ты знаешь, Анька, Вовка, Прохора ты знаешь, Серега, Клавка…

Бормотал, бормотал загибал пальцы – сбился.

– Слушай, – говорит, – я ведь тебе наврал. Похоже, все-таки восемнадцать.

Я тем временем фотки смотрю:

– Витя, ты сколько раз был женат?

– Восемь. Или девять. Вот здесь точно не скажу – соврать боюсь.

Показываю фотку:

– А это кто?

– О! Это Светка! Как я ее любил!

– Это что, мать Прохора?

– Нет, мать Прохора – другая Светка. Я ее еще больше любил! Это Ленкина мать.

– Так это она к тебе с дочкой тогда приходила?

– Нет. С дочкой Юля приходила.

– Это с которой у тебя еще в детдоме любовь была?

– Нет. В детдоме у меня была любовь с Танькой… Как я ее любил!

Я растрогался:

– Витя, – спрашиваю, – это была первая любовь?

– Что ты! – отвечает. – Первая любовь вот – Аленка!

Выхватывает фотку: стоит испуганная девочка с мишкой в руке, мишка свисает до полу.

Начинает мечтательно:

– Ей было семь, а мне восемь…

– Так ты же говорил, что она была взрослая!

– Это не она была взрослая! А наша воспитательница Элла Герасимовна! Но это было уже позднее… – А это кто, твой друг?

– Какой друг! Это мой сын!

– Так это который от Розки?

– Ну, ты даешь! От Розки – Илюха! А это Ваня от Лили.

– Вот это, что ли, Лилина фотка?

– Это не Лиля! Это Генриетта! Я ее до сих пор люблю!

– А это чья фотка? Бамс меня по руке!

– А вот этого не трожь! Могут у меня, у взрослого человека, быть маленькие тайны?…

Конечно, Витя прикалывался. Потому что имена каждый раз менялись. Но получалось у него очень складно и красиво.

Когда Витя умер, его отпевали в Михайловке. Было огромное количество безутешных женщин. Я такого не видел нигде.

И совсем по-другому плакала красивая рыжая девчонка, похожая на Витю. На самом деле у Вити трое детей: Илья, Прохор и Клава…

Миша Брусиловский
Мастер из «пизанской» башенки

Мне восьмой десяток. Этого достаточно, чтобы быть благодарным Господу за его доброту. Но время приносит и много горьких событий. Самые горькие из них – безвременно ушедшие друзья.

Одним из таких близких для меня людей был Витя Махотин. Не в том дело, что он был замечательным художником, самобытным, ярким, а в том, что он соединял судьбы и движения многих знакомых мне из этого мира и из других цивилизаций. Его трон стоял в центре города Екатеринбурга, в нашей «пизанской» башенке, мимо которой нельзя было пройти, не получив от Вити что-нибудь на память.

Он ничего из себя не изображал, а всегда был очень естественным. Когда я шел к себе в мастерскую, я всегда заходил в эту пизанскую свердловскую башню. И, когда заставал там Витю, ощущал, что пришел домой. Там была очень своеобразная атмосфера. Витя был необычайно радушен. Он оставил нам то «нечто», что трудно сформулировать словами. Это «нечто» теплое, цветное, от него исходит свечение. И когда к этому возвращается память, это превращается в нашего Витю Махотина.

Александр Алексеев-Свинкин
Человек богемного характера

Не помню, как мы познакомились, – может, и не знакомились даже вообще. Вижу, человек со мной здоровается. Встречались с ним мало, всего несколько раз – у Воловича на дне рождения в мастерской. И один раз пили пиво в комнатке его в Музее фотографии.

Я вообще не знал, что он художник, что он рисует. Думал, что он организатор выставок, музейный работник. Человек богемного характера. Полгода назад я увидел книгу, альбом «Виктор Махотин», и был удивлен. Некоторые картинки подкупают. Способности были, и энергетические задатки были. Собственный стиль.

Виталий Волович
История валторны

Мир Вити Махотина привлекал атмосферой свободной художнической жизни, яркими чертами артистической богемы. Общение, споры, дружеские застолья были не менее важны и существенны, чем сама работа.

В какой-то степени мы были разделены возрастом, средой, образом жизни. Но все границы стирались его открытостью и доброжелательностью. Он подкупал необычностью характера, своеобразием личности. Он был неправдоподобно добр. Ему доставляло особое удовольствие делать подарки. И он невероятно радовался, когда это удавалось.

Однажды у него в башне (не в музее, а наверху) я слегка задержал взгляд на висевшей на стене валторне. И валторна тотчас же оказалась у меня в мастерской.

И так случалось всегда. И со всеми. А внизу, в башне, всегда находилась рюмка водки, ждали живой разговор, редкая книга, необычная вещь. И люди туда заходили самые разные и самые неожиданные. И Витя Махотин, одухотворяющий пространство этой башни, был для них символом общности, братства, их принадлежности к этому особому и притягательному миру.

Витя был человеком знаковым. Из той редкой и почти исчезнувшей породы чудаков и оригиналов, которые украшают город, вырывают его из унылости и одинаковости. Придает особое своеобразие его художественной жизни…

Глава 1. Модернисты – молодцы!

Александр Верников
Люби так, чтоб птички дохли!

– Как вы познакомились с Витей?

– Я даже не помню, при каких обстоятельствах это произошло. И вообще, мы скорее издали знали друг о друге. Я не бывал на тусовках очень долгое время; на Ленина, 11 появлялся эпизодически. А впервые я пришел к нему в 1991 году на день рождения.

Помню, я тогда решил поголодать. Всю жизнь ел, а тут дней пять голодал – и нормально себя чувствовал. Говорятсоветуют: нужно плавно выходить. А я пришел к Махотину и там наелся всего, и ничего плохого не было. Мне потом говорили: «Это потому, что у Махотина – он такая личность, что сплошное благо!»

А еще я вообще не пил в то время и у него тоже не пил. Но как-то было весело и как-то богемно. Мне не очень нравились такого рода встречи пока просто не выпьешь как следует, а в этой компании я не выпивал. И потому часто там не оказывался.

А потом, когда мы встретились с Ириной Трубецкой, моей настоящей женой, Махотин оказался ее давним другом. И автоматически приблизился, через нее. Виктор был у нас на свадьбе. Свадьба была довольно странная – в издательстве, где Ирина работала. Он пришел, подарил картину художника по фамилии Кодатко. Я не знаю, где он ее взял. Приволок.

На картине мужчина изображен, у него женщина сидела на коленях, странным образом похожая некоторыми анатомическими частями на мою жену, соотношением определенных моментов. Но мужик совершенно не был похож на меня, он был похож на одного московского писателя – Володю Шарова. Она сидела на коленях у него – голая – и закрывала ему причинное место, соответственно, своим сиденьем. Он сидел очень прямо, ноги в таз опустив, и какой-то кубик там был для бросания при игре в кости, и дохлая птичка валялась. Махотин подписал эту картину: «Люби так, чтоб птички дохли!» – и огромный букет алых, скорее даже бордовых, роз подарил.

Встречались и когда я захаживал на Ленина, 11. В поисках Тягунова, например. Там была специальная табличка, изготовленная Махотиным: «Тягунов не заходил!» Он ее мне показывал.

– Какие впечатления от встреч были самыми яркими?

– …Он, когда меня видел, – всегда такую радость испытывал! Я все время несколько терялся от того, что человек, видя меня второй раз в жизни, ну может в третий, так радуется.

Но потом я понял, что он ко всем так относится.

И все люди, что говорили о знакомстве с ним, – они все ощущали примерно это же. Я специального опроса не проводил, но это было видно. Он так радовался, как будто он тебя ждал давно, хотя умом понимаешь, что ему никакого дела не было до тебя: он стоял себе или проходил где-то мимо – и вдруг начинал такую активность проявлять, шебутиться. Если в музей Свердлова я заходил, он сразу начинал чай – 10-го созыва, не иначе, – ставить. Быстро доставал какие-то конфеты, варенье. Не просто вниманием своим удостоит, поговорит, а вот… Прямо не мог без этого. Он не мог, если не даст тебе в ручку что-то материальное. Обязательно находил что подарить. Я помню, на своем дне рождения он пытался мне всучить тетради с кабалистическими записями. Я их, кажется, сначала принял, а потом вроде бы и оставил там. Поскольку народу много было, никто не заметил.

У него был дар дарить. Да. Он смотрел на тебя, и видно было, что у него начинало быстро что-то щелкать, он в памяти своей начинал искать: что тебе, – как он тебя видит – подходит? И что из того что у него имеется, он может подарить? Надо что-то где-то быстро достать. (Он виллу бы тебе подарил или яхту, но их не было у него.) И он говорил какие-то слова при этом – тебе вот это. И, надо сказать, часто это здорово у него получалось.

Уже когда он обосновался на Плотинке, в этой кузнице, я пару-тройку раз к нему захаживал, проходя мимо. И как-то мы с Ириной и с детьми шли на выставку, была тогда выставка экзотических насекомых рядом. И зашли к Махотину. Он стоит у Башни: «О, Ирка, привет!» Я уже не помню, как он меня называл – Саня или Кельт? И тут же начинает рыться-рыться и достает амулет – такая вещь шаманская, из бронзы сделанная. Пермский звериный стиль. Видно было, что это настоящий амулет, и видно что не вчера сделанный… Он такой увесистый, приятно было получить его от Махотина.

А потом пришел к нам в гости художник Валера Дьяченко и сказал, что сегодня день – особенный, такой бывает раз в тысячелетие. 9-е число 9-го месяца 1999 года – пять девяток. Мы говорим: да вот, таких жутких тварей видели. И Махотина – он нам подарил такую штуку.

Я с этим амулетом долго не расставался, но в итоге перестал его носить.

Внимательно рассматривал, там такая прыгающая то ли рысь была, то ли лось – как посмотреть. Я потом стал разглядывать не фигуры, а пустоты, вырезал трафарет. Складывал пустоты, и у меня получалась фигура шамана камлающего. Можно было увидеть женщину. Потом давал людям – как тест Роршаха. Известный тест – пятен или свободных ассоциаций, на что мол это вам кажется похоже.

Можно смотреть на свет, можно – на тень (я посмотрел как на тень). Такое заделье было. Я б все равно это где-нибудь увидел. Странный такой подарок. Но от Махотина такое втройне приятно было получить.

…Как-то я привел к нему одну немку.

Пожилую вдову одного поэта немецкого, которую я привозил в наш город. Она что-то накупила, а Махотин пытался ей еще и камушки всучить. Немка эта сказала, что Махотин на Ленина похож. У нас, отвечаю, много людей в России на Ленина похожих. Но он был похож очень – и ростом, и энергетикой. Только не творил таких вещей в таком масштабе.

– Что вы думаете о Викторе Махотине как о художнике?

– Сегодня, когда я на пони смотрел у Театра кукол, я подумал: как хорошо быть художником наверное, если ты им стал. Просто лошадки с султанами на головах – и не надо ничего выдумывать. Вот они стоят – и их можно запечатлеть.

Ведь в чем разница между картиной и фотографией? В отношении, которое художник неизбежно вносит. Даже если фотографически копирует – он отношение свое вносит. Вопрос в том, насколько он трансформирует мир.

Витя трансформировал мягко. Не так, как Кандинский, допустим, или там Сальвадор Дали. Я терпеть не могу Дали, считаю, что он – отстой. Насколько Магрит – прекрасный художник, настолько Дали – полный отстой. Сплошная выдумка, выпендреж! Вот Кандинский – из таких – удивительный художник.

Дело в том, что я художественную школу окончил, сам рисовал неплохо. Я мог бы стать художником, но я не знаю, чем бы это закончилось. Я могу сейчас нарисовать дерево, человека.

Дальше – нет, конечно.

Витя потрясающе передает свое отношение – мало кто любовь умел передать так, как он. Я здесь многих художников знаю. И мне интересны всего несколько человек. Давно-давно, в 80-е годы, нравились отдельные работы Языкова (потом, когда я в большом количестве их увидел, – это уже было не то).

Несколько ранних работ СЭВа, просто ошеломляющих. «Взгляд на палача»… эта его работа. В кинофильме «Возрождение» я увидел такой взгляд у нашего актера Б. Плотникова. СЭВ – Сергей Видунов – бывал у меня в гостях, приходил ко мне в последние годы. Где он сейчас, что с ним – не знаю. (Художник Сергей Видунов умер зимой 2004 г., замерз на улице. – С. А.)

У СЭВа мука была достоевская, и это острие – неприятие мира страшное, несогласие очень сильное, – в этом его сила была. И желание, чтоб его кормили, носились с ним, и в то же время – нежелание работать на это, создавать имидж, как другие художники делали. В общем, он по сравнению с Махотиным – как небо и земля. Много в нем было – и гордыня дикая… Сложный СЭВ был человек.

Мне не нравятся ни Брусиловский, ни Волович, – вообще не нравятся. Первая выставка Брусиловского – в 1981 году, ее КГБ разрешил, – тогда это было что-то. Ну а потом поздние – нет, никак. Это настолько неживое все. Мастерство да, но… неживое.

А Махотин – он, казалось, не старался вообще, в нем не было этой печати величия – ни в нем самом, ни в его картинах, но там был гений.

Он был гением без величия. И в нем была эта совершенно живая жизнь.

Помню его большую выставку, которую ему Ройзман устроил. В Музее молодежи. Махотин так всех обнимал, радовался. Это одновременно было и душевно, и как-то по-домашнему.

Он мог быть художником! У него удивительные композиции – насколько я это вижу. Что портрет, что дерево, что пейзаж – они все живут! Он, казалось, не работает над цветом, но в его картинах все это есть! Он словно показывает: я могу, но зачем? Есть ведь еще что-то, – этот заряд любви и видения. У него на картинах все люди – великие. Каждый, кого он изображал, – уникален, и каждый – велик! И в то же время – они все такие зверушки. Все люди – зверушки. Все они – такие живые, и он всех так любит! И вообще я не знаю ни одного человека, который бы про Махотина говорил плохо.

Он мне очень нравится как художник. Но в то же время когда я смотрю, например, Кандинского, я вижу, что там что-то такое нечеловеческое есть, что-то сквозит такое вот. Или того же Константина Васильева, которого я очень люблю, хотя его многие ругают и считают кичем. Это совсем не Глазунов, хотя их, бывает, сравнивают. Это другое. У Васильева – мощь, трансфизический план…

У Махотина нет этого. Его никогда не тащит в космическую сию тему. Он чуть-чуть намекает на это – и все. То есть этого величия нечеловеческого, неземного, он либо не может показать, либо… старается избегать.

У него какая-то счастливая грань есть – как у Пушкина что ли? Близнец, в принципе, – знак гениальности и… поверхностности… Но это та еще поверхностность. Есть люди просто в дугу поверхностные. А есть поверхностность второго или третьего порядка – уже с преодолением глубины. И человеку такому низачем эта глубина, и эти бездны ни к чему. И Махотин один из тех был, кто мог представить это в снятом виде. Я много его работ увидел, и они мне все нравятся. (Хотя нет, одна работа на самом деле не нравится – мрачная такая. Она называется «Молодость»… Там женщина изображена с огромным задом и худой мужик. Ну – это из ранних его картин.)

– У вас есть Витины работы?

– Да, несколько. На одной – лошадка стоит, большая, низкорослая. С трубой. И труба маленькая лежит – горн пионерский.

Потом – ротонда, девушка купающаяся. И деревья – такие как он рисует их, – с толстыми стволами, и кот сидит.

Во всех его работах – магия невероятная, очень теплая. И в триптихе, и там где эти колдуньи деревенские… Он очень хорошо их знал, но никогда не акцентировал это. Раз – и сделал. И необязательно она летает над поселком! Может и не летать. …И там даже, где семья сидит с мальчиком, в синем триптихе, это все присутствует, всюду это есть.

Его работы словно бы выплывают откуда-то, они – как посмертные картинки: если человек находится в состоянии клинической смерти или близко к этому, то память вдруг освобождается, химические замки в мозгу снимаются, и возникают удивительные образы. И эти картины-видения остроту имеют очень сильную, бьют прямо в чувство. Ведь в ситуации ухода сознание-анализатор отключается, человек только видит, и те чувства, которые тебя связывали, которые он сдерживал, – они уносят, поглощают его целиком. И у Махотина есть такие вот вещи – как будто видишь их перед смертью. Они не очень яркие, в них нет сильного акцента.

Например, «Операция» – это же моментальный снимок! И все – с такой любовью! Все – абсолютно.

«Кот и лиса» – ой, это что-то! Или два кота идут, обнявшись. Просто чудо!

«Магический» художник Михаил Сажаев – это не то. При всем том что он очень красив – на первый взгляд, – и у него есть вся эта замануха – теплота, каравайность и рождественскость. У Махотина как-то все проще, человечнее. Как-то прямее, честнее. Я не знаю, как он работал. Наверное, быстро? Мне кажется, он находил часы для работы, но не то чтобы выделял себе время. Он мог сосредоточиться, сказать: я сейчас работаю, не мешайте, уходите. Но никто не уходил. И это самое главное.

И я помню отпевание в церкви…

И что мало кто скорбел на самом деле…

– Мне показалось, что все плакали. На видеопленке – все плачут.

– Плакали, – да, может быть, но чтобы кто-то скорбел и убивался – нет. Что-то в этом было светлое. Все равно ж человек покидает эту жизнь – так или иначе.

– Он же не успел все сделать.

– А что значит – все? У человеческого ума есть свойство – представлять реальность в модусе: Бы, Было бы. Эта способность дурачит почти всех людей. Есть только так как есть. И я не видел Махотина в последние дни, даже не помню, за какое время до его ухода мы виделись.

Мне рассказали, как Махотин умер: еще накануне заходил в издательство, узнал что все нормально, что альбом будет, и немаленький! Вернулся домой, встал утром – и… Инфаркт, инсульт – что это? Такая смерть, мне кажется, – одна из лучших. Раз – и все.

Витя был общественный человек. Я с удивлением узнал, что он когдато сидел. Что за легенда, я не знаю. В нем абсолютно ничего «зэковского» не было, никаких этих прихватов. Удивительно, что его это не сломало, а, наоборот, только закалило. И то, что он к людям так относился.

Я не знаю, мог ли он сосуществовать с кем-то долго и были ли у него предпочтения. Наверное, были… Ирина, жена, говорила мне, что у него отеческий был подход. К женщинам, к детям, к людям вообще. Быстро дать, накормить как-то, сделать что-то приятное – все сразу и быстро.

Люди пытаются избавиться от эго, стать хорошими, добрыми, щедрыми – и у них плохо получается! А у Махотина это получалось. При всем том, он никогда ни к никакой праведности не стремился и к святости тоже – в расхожем толковании этого слова. А вот у китайцев в понятие «святой» вкладывается иной смысл. Святой – значит естественный. Естественные люди – это такая редкость! По разным причинам человеку очень трудно оставаться в обществе естественным, в том числе и при межличностных контактах.

Мы с ним на самом деле очень мало общались, но всегда казалось, что он меня очень хорошо знал, и я его тоже очень хорошо знаю.

– Он прозу вашу раздавал. Говорил: почитай, очень интересно…

– Да! И это тоже очень удивительно было! Он, наверное, не только мои книжки раздавал… Меня поразило, что он читал мою «Калевалу».

– У него была огромная библиотека, он прочитал много книг, в том числе китайских…

– …Мне нравилась естественность его работ и то, что в них всегда имеется какой-нибудь поворотик. Например, «Кулачный бой», где беременная женщина, (возможно – монахиня) из окна наблюдает, как бьются на поединке кентавры!