Kitabı oku: «Будущее России после Covid-19», sayfa 2

Конкуренция карантинов

Глобальность пандемии проявляется не только в географии распространения заболевания, но и во внимании СМИ к мировой динамике заболеваемости и карантинным мерам, принимаемым в других странах. В то время как почти вся Европа приняла примерно одинаковый комплекс жестких мер по ограничению социальной жизни, две страны континента – Швеция и Беларусь – отличаются необычно мягким карантинным режимом. Политические основания для такого решения почти диаметрально противоположны: в первом случае это традиционный либерализм, полагающийся на силу общественного действия, во втором – авторитарное решение, вполне соответствующее общей риторике президента Лукашенко, неустанно подчеркивающей «особость» и исключительность данной страны. В Беларуси был даже проведен традиционный массовый апрельский субботник, в котором участвовало около 2 миллионов человек.

«Диссидентство» двух стран горячо приветствуется сторонниками различных теорий заговора. Однако динамика заболеваемости в обоих случаях заметно отличалась от соседей, принимавших жесткие карантинные меры. По состоянию на 3 мая в Беларуси было 1600 заболевших и 10 умерших на миллион человек, существенно больше, чем в соседних России (923 и 9), Литве (518 и 17), Польше (353 и 18) и Украине (272 и 7). В Швеции было 2100 заболевших и 264 умерших, больше, чем в Дании (1624 и 82), Норвегии (1140 и 39) и Финляндии (934 и 40). Сторонники мягкого режима указывают на то, что цифры Швеции и Беларуси все же ниже, чем во многих странах с жестким карантином: Франции (2580 и 379), Великобритании (2685 и 414), Италии (3462 и 475) или Испании (5252 и 537)¹². Провести полноценное статистическое сравнение и оценить правильность решения о мягком карантине можно будет лишь после завершения эпидемии. Важным компонентом анализа будет динамика экономики во время и после эпидемии. Однако власти Швеции в начале июня признали свою тактику борьбы с пандемией ошибочной¹³. Разумеется, подобного признания трудно ожидать от властей Беларуси.

Урок, который мы можем вынести из ограниченного количества исторических аналогий: пост-пандемическое экономическое будущее не «задано» жестким образом, оно будет определяться действиями правительств, общества, корпораций и предпринимателей; маятник может качнуться как в одну, так и в другую сторону. Сейчас разброс оценок сценариев развития экономической ситуации весьма велик¹⁴. Оптимистический сценарий предполагает сокращение мирового экономического роста в 2020 г. на 0,5 процентных пункта (с 2,9 % до 2,4 %), компенсированные ускорением в 2021 г. (см. диагр. 6). Пессимистические оценки предполагают существенное падение глобального ВВП в 2020 г. – до -2,8 %¹⁵, с последующим переходом в новую «Великую депрессию»¹⁶.

Диаграмма 6. Оптимистический сценарий воздействия пандемии на глобальную экономику.

Прогнозируемый мировой реальный рост валового внутреннего продукта (ВВП) вследствие пандемии коронавируса в 2019–2021 гг.

Источник https://www.statista.com/statistics/1102889/covid-19-forecasted-global-real-gdp-growth/

Второй сценарий, впрочем, представляется маловероятным. Мировая экономика в целом встретила пандемию в неплохой форме, ведущие страны имели за плечами успешный опыт стимулирования экономики, вынесенный из кризиса 2007–2008 гг., и ресурсы для его реализации. Вероятно, в первые месяцы после пандемии мы увидим целый спектр вариантов выхода из депрессии, возникнет своего рода конкуренция идеологий преодоления экономического кризиса, подобно тому, как мы наблюдаем сейчас «конкуренцию» карантинных режимов.

Что изменится?

Какой бы ни была скорость экономического восстановления, оно в любом случае будет происходить в изменившемся мире. Кризисы сами по себе обычно не создают новых тенденций – у них на это просто нет времени – однако выводят на передний план давно намечавшиеся подвижки в социально-экономическом устройстве. В результате общество оказывается на новом уровне развития.

С экономической точки зрения каждый кризис приводил к новому «контракту» между обществом и государством в демократических странах. Так, Великая депрессия узаконила участие государства в капиталистической экономике на основе идей Дж. М. Кейнса о необходимости «накачки спроса» для выхода из ловушки падающего производства при низком потреблении и системной безработицы. После десятилетия стагфляции (общего экономического застоя при высоком росте цен) 1970-х гг. экономика «рейганизма» сделала нормой высокие уровни государственного долга, поддерживающего промышленный рост через оборонные расходы. Экономический кризис 2007–2008 гг. привнес политику «количественного смягчения», результатом которой стало кратное увеличение денежной массы – как ни странно, не сопровождавшееся инфляцией.

Каждый из кризисов также означал «пересборку» международных отношений. С конца XIX в. волны глобализации (нынешний глобальный мир во многом стал результатом «рейганомики») сменялись периодами выстраивания защитных барьеров вокруг национальных экономик, таких как решение США отказаться от свободного обмена долларов на золото в 1934 г. или замедление глобальной интеграции в 2010-х гг.

Наконец, кризисы ведут к масштабным изменениям на уровне микроэкономики, ускоряя рост отдельных индустрий и компаний и принятие новых технологических платформ. В результате Великой депрессии сформировались современные западные корпорации, «поднялись» производители массовых дешевых потребительских товаров (FMCG, Fast Moving Consumer Goods) и сетевые продовольственные магазины. Выход из стагфляции 1970-х гг. поставил финансовый сектор во главе экономики вместо производства и запустил постиндустриальную эпоху. Кризис 2007–2008 гг. совпал с началом эпохи «единорогов» – стремительно растущих цифровых компаний, вроде Google, Facebook, Amazon, Netflix.

Нынешний кризис, вероятнее всего, также усилит давно наметившиеся тренды взаимоотношения государства и общества, взаимодействия между нациями и регионами и доминирующих в экономике подходов к организации бизнеса. Новый мир можно будет описать при помощи следующей конструкции: «Постцифровая экономика – частно-общественное партнерство – регионализация мира».

Постцифровая экономика

Почему постцифровая? Разве мы не живем в начале цифровой эпохи? На мой взгляд, цифровая эпоха как раз только что закончилась. Ее суть состояла в нахождении технологий и их освоении, она подразумевала осознание факта существования данных технологий. Скажем, я осознаю, что печатаю сейчас на лэптопе, а не на пишущей машинке Эрика и не пишу от руки. Технологии – это то, что мы отделяем от нормального течения жизни.

Когда технологии проникают в жизнь очень широко, они начинают растворяться в ней. Я открываю холодильник без осознания того, что это какая-то технологическая вещь, мне в голову не придут другие решения (вроде ледника в погребе). Ярко проявляется этот эффект в анекдоте: «Если бы Эдисон не изобрел электричество, пришлось бы смотреть телевизор при свечах». Примерно в середине XX в. жители развитых стран потеряли понимание о периметре электричества. Его настолько много в нашей жизни, что мы не задумываемся о том, где конкретно оно находится. Когда это произошло, наступила «постэлектрическая» эпоха.

Подобным образом цифровых технологий в нашей жизни становится так много, что мы перестаем отдавать себе отчет в их использовании. Пандемия резко ускорила процесс их проникновения в повседневную жизнь и работу. Назначая встречу, мы уже не уточняем, что она будет проходить в Zoom или в Skype. Заказывая доставку продуктов из магазина, мы, не задумываясь, открываем приложение на телефоне или окно браузера. То, что за каждым таким бизнес-приложением стоят сложные информационные системы, воспринимается как само собой разумеющееся.

Конечно, это не значит, что прогресс цифровых технологий остановится. Однако, вероятно, сам по себе он уже не будет столь революционным, как раньше. Современные электроприборы или двигатели внутреннего сгорания сильно превосходят своих предшественников начала XX в. по всем характеристикам – однако являются их прямым эволюционным продолжением. Технологическая сингулярность, которую провозглашали некоторые авторы – период бесконечного взрывного роста технологических возможностей – скорее всего не наступит никогда. Для многих технологий, на которые возлагались огромные надежды буквально пару лет назад, таких как блокчейн или искусственный интеллект, наступает порог развития, за которым последует период относительно медленной эволюции возможностей (в истории искусственного интеллекта это будет уже вторым периодом замедления).

Фокус внимания будет перенесен с создания технологий на поиск новых способов их применения, прежде всего в экономике. Здесь как раз возможны революции: вероятно, не все бизнес-модели еще изобретены. Трансформация экономики под влиянием цифровых технологий будет иметь гораздо более широкие последствия, чем просто развитие онлайн-каналов продаж для конечных потребителей и индустриальных клиентов.

Эпоха «постцифры» будет означать очень свободное смешение самых разнородных технологических систем – людей, механизмов, биотехнологий и т. д. Самой яркой приметой торжества онлайн-коммерции являются реальные физически осязаемые зеленые и желтые человечки на улицах – курьеры разносящие заказы, осуществленные в службах «Яндекс. Еда» и Delivery Club. Теперь любые системы будут формироваться на цифровой основе. Если раньше «цифра» была лишь частью привычного мира, то теперь она становится силой, определяющей этот мир. Частными случаями становится все нецифровое (см. сх. 1).

Схема 1. Соотношение цифровых технологий и привычной жизни

В книге «От носорога к единорогу»¹⁷ мы с Виктором Орловским исследуем последствия цифровой трансформации для корпораций – доминирующей формы организации бизнеса XX в. Корпорации возникли в момент, когда индустриальная эпоха входила в период расцвета, требуя создания все более дорогостоящих производственных активов: железных дорог, заводов, электростанций, электросетей и т. д. Данная организационная форма выдвинулась вперед благодаря своей способности собирать огромные по тем временам инвестиции и затем дисциплинированно реализовывать сложные проекты строительства, с последующим извлечением прибыли на рынках с ограниченной (в силу высоких входных барьеров) конкуренцией. Дисциплина и контроль в корпоративном мире были позаимствованы из военной организации. Ахиллесовой пятой были желание и способность меняться: изменения противоречили фундаментальной экономической логике извлечения максимальной ренты из когда-то созданного актива.

Сто с лишним лет спустя производственных активов стало слишком много, их создание из сложной смеси науки, искусства и отваги превратилось в рутинное ремесло. Производство стало самым конкурентным сегментом экономики. Об этом говорит знаменитая кривая в виде улыбки: основная добавленная стоимость создается при разработке продукта и его маркетинге (см. диагр. 7). В современном мире востребованы совершенно иные управленческие модели. Армейские иерархичность, дисциплина и контроль оказываются главным управленческим недостатком.

В новом мире источником ренты становятся не активы, а решения, настолько смелые и неожиданные, что конкурентам какое-то время просто не приходит в голову их копировать (например, выпускать электромобили класса «люкс» или повторно использовать стартовые ступени ракет). Срок такой ренты довольно короток, отрезок времени, в течение которого идея проходит путь от безумной до очевидной. Чтобы оставаться в выигрышной конкурентной позиции, компаниям необходимо постоянно меняться. От всего, что тормозит изменения, необходимо безжалостно избавляться.

Диаграмма 7. Распределение добавленной стоимости по цепочке создания продуктов в современном мире

Производство дает минимальные возможности для извлечения прибыли.

Источник https://iiot-world.com/connected-industry/status-and-trends-in-the-global-manufacturing-sector/attachment/smile-curve-of-value-added-in-production-industries/

Еще в 1984 г. Джон Нейсбит¹⁸ предсказал, что мир перейдет от иерархических структур управления к сетевым, вряд ли понимая под сетями хоть что-то похожее на нынешние цифровые сети. Какое-то время переход сдерживался именно отсутствием инструментария – достаточно объемных, дешевых, надежных и повсеместных каналов объединения людей. Когда эти каналы появились (примерно на рубеже 2010-х гг.), долго присутствовал психологический барьер – ощущение, что для эффективной работы сотрудников необходимо «контролировать». Его сила наглядно проявилась сейчас: мы видим взрывной рост контента о том, как контролировать работу на удаленке¹⁹. Этот барьер, вероятно, рухнет по итогам нынешней эпидемии, когда выяснится, что в сетевых организациях важен не контроль, а итоговая эффективность.

Повсеместный переход к сетевой организации управления, конечно, оставит после себя целый класс проигравших: вероятнее всего, выяснится, что большая часть менеджеров младшего и среднего звена – порой презрительно именуемых «офисным планктоном» – не востребована в новой экономике. Также возможна потеря большого количества рабочих специальностей средней квалификации, вызванная широким применением систем с использованием искусственного интеллекта – начиная с автономных автомобилей и заканчивая колл-центрами. При этом в развитые экономики возвращается в массовом масштабе низкоквалифицированный персонал (англ. junk jobs – нереспектабельная работа, не приносящая никакой реальной пользы работнику), вроде тех же курьеров: их работа характеризуется минимальной оплатой, отсутствием перспектив развития и какого-либо морального удовлетворения.

Считалось, что подобные «профессии» в основном остались в индустриальной эпохе конца XIX – начала XX вв. (вспомним конвейер из чаплиновского фильма «Новые времена»²⁰). Современное общество тешило себя мыслью, что большинство его членов труд ведет вверх по социальной лестнице. Проблема невостребованности квалифицированных работников, вероятно, станет главным общественным вызовом следующих десятилетий. Богатые страны смогут ответить на нее переходом к распределительным системам вроде «гарантированного дохода» (предлагавшегося еще Джоном Гэлбрейтом в начале 1950-х гг.²¹). В более сложной ситуации окажутся страны со средним уровнем дохода, такие как Россия, Китай, Бразилия и т. д., где, с одной стороны, средний управленческий персонал составляет значительную часть занятых (в отличие от бедных стран), а с другой – нет достаточных средств для обеспечения разумного качества жизни хронически безработным гражданам. Так или иначе, постцифровая экономика потребует кардинально новых общественных договоров во всем мире.

Всемогущ ли искусственный интеллект?

Искусственный интеллект (ИИ) стал новой горячей темой не только в мире компьютерных технологий, но и среди экономистов и бизнесменов. Количество научных статей по этой теме выросло в 10 раз с 2000 г.; количество новых компаний, занимающихся системами ИИ за тот же период увеличилось в 14 раз; рынок соответствующих корпоративных приложений оценивался в 357 миллионов долл. в 2017 г., по прогнозам, к 2025 г. он должен вырасти до 31 миллиарда²².

ИИ отличается тем, что ставит перед нами глубокие вопросы, выходящие далеко за рамки технологий. Вероятно, две величайшие загадки Вселенной – как появилась жизнь и как она стала разумной. Возможность создания искусственного интеллекта напрямую связана с ответом на второй вопрос, сложности, с которыми мы сталкиваемся в процессе, многократно превосходят вызовы в любых других технологиях. Вероятно, верным будет утверждение, что создание ИИ невозможно в рамках чисто технического подхода. Чем больше мы занимаемся искусственным интеллектом, тем больше нас восхищает естественный – и не только людей, но и животных, даже достаточно примитивных с точки зрения традиционных воззрений на эволюционную иерархию.

Такие качества, как любопытство, балансирующее его критическое мышление и интеллектуальный универсализм (способность решать весьма разнородные с точки зрения теории вычислений задачи), мы можем наблюдать у огромного количества представителей животного царства – даже у рыб и рептилий, которых человек не склонен считать образцовыми с точки зрения разума. При этом мы даже приблизительно не представляем себе, как можно было бы наделить этими качествами машины.

Человек продолжает быть эталоном интеллекта, хотя и весьма несовершенным относительно некоего «интеллектуального идеала»: он устает и ошибается, его способности носят крайне индивидуальный характер, что создает большие проблемы с формированием больших систем, состоящих из людей. Даже, казалось бы, в относительно несложной профессии, вроде продавца, мы имеем разброс качества от «замечательно» до «ужасно». Отсюда и рождается мечта: машина, которая будет лишена недостатков человеческого мышления. Ведь смогли мы заменить ими физический труд и ряд умственных операций, вроде счета. Если нам удастся создать машины, заменяющие человека в ситуациях, требующих более сложного поведения, мы, вероятно, окажемся на пороге новой экономической эпохи.

В настоящее время человечество производит два типа программ с элементами ИИ: замещающие человека (например, сотрудника кол-центра или врача-диагноста) и дополняющие его, т. е. реализующие функции, которые тот в принципе не способен реализовать. Примером может быть поиск в Интернете: только машине под силу постоянно отслеживать гигантскую вселенную веб-сайтов (по разным оценкам, их около 2 миллиардов) и выдавать рекомендации, пытающиеся максимально точно ответить на запрос конкретного пользователя. Вторые системы, очевидно, наиболее ценны: они открывают нам совершенно новые возможности. Однако именно они и представляют собой наибольшую проблему: как мы узнаем, что машины действительно правильно работают? Никто не может оценить, насколько хороши результаты веб-поиска: возможно, где-то в пучине Интернета есть страница, гораздо точнее соответствующая запросу, но по каким-то причинам проигнорированная машиной.

Пока мы находимся в области некритичных приложений (цена ошибки не слишком велика), с этой непрозрачностью качества можно мириться. Но рано или поздно мы захотим поручить таким системам действительно важные решения – как можно быть уверенным, что они нас не подведут? Недавние катастрофы Boeing 737 Max, вызванные ошибками программного обеспечения, работавшего в невидимом для пилотов режиме, показывают, как высоки ставки в такого рода системах.

Возможно, нам совсем не нужно стремиться к созданию полностью автоматизированных интеллектуальных систем, а вместо этого задуматься о путях интеграции искусственного и человеческого интеллектов. Шахматисты первыми пошли по этому пути, разработав правила игры для «кентавров» – команд, состоящих из человека и машины, которые оказались успешнее и тех и других, взятых по отдельности. Такого рода подход потребует поиска ответов на сложные академические вопросы о том, что такое интеллект и как он возникает. Нам придется выработать в себе навыки эффективной критической оценки результатов работы машины – притом что до сего момента мы предполагали, что она не ошибается. Нам также придется преодолеть распространенное в экономике недоверие к человеку и наделить его полномочиями и ответственностью в принятии решений в исключительных ситуациях. Сделать это, вероятно, будет легче представителям молодых поколений, «цифровых от рождения», развивших своего рода интуицию по отношению к компьютерным системам. Здесь таится еще одна серьезная социальная опасность: возникновение непреодолимого разрыва в цифровых компетенциях, который обречет значительную часть общества на весьма пассивное участие в экономике будущего.