Kitabı oku: «Переезд на юг», sayfa 11
3
– Сифилисом, гонореей болели?
Врач с голым безбровым лицом писала, не поднимала глаз.
Табашников передёрнулся:
– Нет, Бог миловал. Трудно в моём возрасте. Подцепить. – Слова начали застревать: – Надо очень постараться. Если только на дискотеку. К примеру. Или ещё куда-нибудь.
– Встаньте, – последовал приказ. – Расстегните брюки.
Рука в резиновой перчатке нырнула за трусы. Больно прощупала яйца. Потом надолго задержалась. Исследовала.
Напряжённые глаза врачихи выражали крайнюю озабоченность. Явно думали обо всех несостоявшихся случках мужичонки. Обо всех его погибших спермачах. Табашникову хотелось передёрнуть ногами. Зажаться. Как мальчишке.
– Одевайтесь. Дальше пойдёте в 3-й кабинет. Сдадите кровь на спид.
В коридоре стоял в очереди потенциальных сифилитиков. Приходил в себя после испытанного унижения.
В первый медосмотр в феврале никто не лазил в трусы. Нормальная была врач. Видела, кто сидит перед ней. Пенсионер, серьёзный, солидный. Ни о каких сифилисах даже не спрашивала. А – эта! Садистка в белом халате! Инквизитор! Такое насилие над мужчиной!
В процедурной над его засученной рукой сопело молодое лицо. В защитной маске, в белом колпаке.
– Поработайте ещё кулачком. Плохие вены.
Поработал. Всё равно не туда. Уже в третий раз. От боли только вздрагивал.
Из процедурной, зажимая ватку, вышел с красноречивым жестом руки: клал я на всё ваше заведение!
– Куда пошли! – высунулся белый колпак. – А пиджак?
Вернулся, выхватил у инквизиторши (молодой) свой пиджак.
Сидел, покачивался на диванчике. По-прежнему с согнутой рукой. Теперь словно демонстрировал всем торчащее своё униженное достоинство. Чёрт бы вас всех побрал!
Дальше нужно было в тубдиспансер, там пройти рентген и сдать харчки на туберкулёз. Тоже во второй раз. Срок, видите ли, полугодичный истёк. Кугель-стерва вновь погнала по кругу. И везде, главное, надо мигранту платить. И немало. Да сколько же можно! Чем и как пробить этот железобетон вокруг? С перфоратором приходить? Со стахановским отбойным? Ответа не было.
На каком-то углу остановился. Не мог вспомнить, где находится тубдиспансер. Не мог, и всё. Выдавил из памяти. По Фрейду.
Набрал Агеева:
– Слушай, Геннадий, где диспансер?
– Какой диспансер?
– Ну где харчки и рентген?
– Сейчас.
Старик пошёл узнавать. В глубь квартиры. Видимо, у Маши. Тоже ни черта не помнит.
Вернулся:
– На Котовского. Дом 4. А зачем тебе? Заболел опять?
Табак не находил слов. Совсем отупел старикан или просто прикидывается.
– Ладно, потом, спасибо…
– …Да не бойтесь! Ближе, ближе к экрану! Прижмитесь грудью. Вот так. Подбородок – на подбородник.
Нажала какую-то кнопку – подбородок круто полез вверх. Натурально на дыбу подвесила.
– Стоять! Не шевелиться!
Скрылась куда-то. Как из гулкой утробы грянуло в громкоговорителе:
– Внимание! Глубоко вдохнуть – и не дышать!
Зашумела вся бандура. Натурально чувствовал облучение. В грудь словно полезли сражающиеся войска.
– Дышите.
Будто монтёрские ледяные перчатки заползали по спине. Освободила наконец, сняла с дыбы.
– Теперь правую руку за голову. Круче, круче! Как будто пасуете назад баскетбол. Пасуйте, пасуйте! – Баскетболистка сама круто завернула руку баскетболисту, зафиксировала пас: – Вот так. Держите. Молодец!
Снова зашумела вся бандура и забесновались в груди войска. И всё оборвалось.
– Одевайтесь и ждите в вестибюле.
Баскетболистка, видимо, всю жизнь играла на распасовке – была не дылда, а среднего роста. Её сразу окружили. Она называла фамилии и отдавала заключения со словами «у вас всё в порядке».
Табашникова отвела в сторону:
– Почему вы скрыли, что болели плевритом?
– Я ничего не скрывал. У меня никто не спрашивал.
Рентгенолог рассматривала копию первого заключения, выданного пациенту полгода назад.
– Так. Гульдина постаралась, замазала всё. Ладно. Это наше. Когда у вас был плеврит?
Табашников сказал.
– У вас до сих пор не закрылась плевра справа. Почему вы курите?
Табак специально не курил перед рентгеном. Целых два часа. И то обнаружила. Начал что-то говорить. Больше всего боясь, что она теперь тормознёт со справкой. А там покатится всё назад как снежный ком. До самого Казахстана. А, доктор?
– Да вы не за ырвыпы свои бойтесь, не за ырвыпы, а за своё здоровье! Ведь всё может вернуться. При простуде. При гриппе. А вы всё продолжаете смолить. Голову-то включите, наконец. А? Ведь не мальчик.
На Табашникова смотрели сострадательные глаза. Глаза настоящего врача.
У Табака перехватило горло:
– Доктор, я… я…
Рентгенолог сказала, что справку «смягчит». Как и Гульдина. Чтобы не прицепились в комиссии. Но долго ещё наставляла неразумного, который бормотал только: «спасибо, доктор, спасибо». Благо голос её в гулком вестибюле отдавался один. Проходящие комиссию поварихи, учительницы и студенты все уже убежали.
Кто я ей? – всё терзал себе душу Табашников. – Жалкий пенсионерик. С жалкой баночкой-контейнером огибающий сейчас здание. Чтобы сдать в лабораторию жалкие свои харчки.
Все анализы и заключения ждал десять дней. Получил, наконец, в регистратуре кожно-венерологического. Из тубдиспансера тоже туда всё переслали. На заключении рентгенолога была чётко поставлена печать, в которой ясно читалось – «Врач-рентгенолог высшей категории Пономарёва В. Г.» И ниже – размашистая роспись.
Золотой ты врач, Пономарёва В. Г. Прямо хочется аккуратно свернуть твою справку и положить в какую-нибудь заветную шкатулку. И хранить её вечно.
Шёл. И опять пробивало, что называется, клеммы. И в носу, и глазах. Совсем испортил нервы. Плаксив стал, как баба.
4
В ФМС напротив 9-го кабинета в глубоком раздумье сидел белоголовый опрятный старичок лет семидесяти пяти. Скошенный подбородок задумчивого был вроде чашки, поднесённой к выпяченной губе.
– Вы давно тут сидите?
– Три месяца, – поднял глаза старик.
– Вы не поняли – сегодня, сегодня – давно? – громче спросил Табашников, подумав, что глухой.
– А, сегодня. – С чашечкой у губы посмотрел на запястье: – Да больше часа. А так – три месяца. И ещё два дня. На этом диванчике.
Табашников сел рядом. У него стаж «на этом диванчике» был гораздо больше. Целых семь месяцев.
Появилась Кугель. Как всегда, с папками. Открыла ключом дверь. Покосилась: «Зайдите, Парфентьев».
Парфентьев вскочил, но очень деликатно пошагал за женщиной в полицейской синей куртке с погонами. Пошагал с новой надеждой.
Минут десять за дверью бубнили.
Из кабинета Парфентьев выскочил неузнаваемым – разгневанным, растопыренным пауком с раскалёнными щеками! Тонко выкрикивал:
– Я покажу тебе, стерва! Я Путину буду писать! В Госдуму! В ваше поганое министерство!
Кугель захлопнула дверь. Парфентьев полез на дверь, замолотил кулачками:
– Я найду на тебя управу! Слышишь! Ты у меня попляшешь!
Табашников бросился, подхватил падающего старичка. Хотел оттащить от двери, отвести, посадить на диван. Но тот на удивление – зло вырвался. Как будто и Табашников был виноват. Пошёл по коридору. Но также растопыривался, чтобы не упасть, и всё выкрикивал:
– Я покажу вам всем, мать-перемать!
И ни одна дверь не раскрылась в коридоре, ни одна морда не высунулась.
Табашников бросился за стариком.
Под седой сосной, на скамейке, старик плакал, морщился. Нижняя губа его ещё больше оттопыривалась, дрожала. Табашников как мог утешал, заглядывал к отворачивающемуся лицу, пытался расспрашивать.
Успокоившись немного, старик коротко вдыхал, как мальчишка, рассказывал. Он приехал жить к родному брату 83-х лет, у которого здесь свой дом. Брат сильно болеет сейчас и скоро, наверное, умрёт. В Казахстане (земляк!) Павел Петрович год назад похоронил жену, в этом году продал свою квартиру и приехал поддержать умирающего брата, быть рядом, ухаживать за ним. А документы на РВП стерва никак не принимает. Говорит, что не подтверждено родство с братом. Мало ли, что в паспорте написано! Нужны свидетельства о рождении. Обоих. И брата и его. Где бы были у них одни родители. А свидетельств этих никак не могут в Казахстане найти. Посылал уже два запроса. И вот теперь его завтра или послезавтра выкинут из России, и он бросит брата одного умирать.
– Но почему? Что вы такого сделали здесь?
– Я просрочил «90 дней». Знаете, что это такое?
Ещё бы Табашникову не знать! Сам один раз чуть не попался. Летал через границу и обратно.
– А я забыл про чёртовы «90 дней»! Кончились они у меня. Два дня назад. Теперь – пинком под зад. До самого Кокчетава. Откуда прибыл сюда.
Табашников лихорадочно соображал.
– Вот что, Павел Петрович. Путину мы писать не будем. А мы съездим с вами в штаб одной известной партии. – Назвал партию. – Как говорит мой друг, очень влиятельной в этом регионе.
– Думаете, помогут там?
– Попробуем. Я знаю адрес. Поехали.
Заспешили к остановке. Оба в одинаковых запоясанных плащиках. Только один в шляпке, а другой без головного убора, белый как снежок.
У снежка затиликал телефон. Выдернул из плащика:
– Да, Лёша. Не волнуйся, всё в порядке. Буду через час, полтора. Поешь пока. И коринфар, коринфар не забудь принять! Всё стоит на табуретке. Рядом с тобой. Жди. Пока.
Ехали на 7-м автобусе. Табашников помнил и улицу, и здание, на котором увидел однажды логотип партии и большое панно, где запечатлён был сам многолетний бессменный лидер партии впереди понурых своих сотоварищей. Которые не надеялись уже ни на что. В смысле – занять его место. Впрочем, молодые да ранние в последнем ряду стояли гордо – они чёткий фон своего лидера…
Председатель местного отделения партии по фамилии Крымов был могуч и броваст как янычар. Сидел под портретом бессменного лидера, рукоположенный им. Очень серьёзно слушал.
Волнуясь, заново переживая всё, говорил Парфентьев. Табашников только вставлял слово-другое.
– Так, – сказал председатель Крымов. Крикнул в приёмную: – Нина, позови всех.
Сразу явились молодые да ранние. Местные. Целых четверо.
Крымов сам обрисовал ситуацию, в какую попал… э-э… Павел Петрович. Мигрант из Казахстана.
– Как, ребята, сможем помочь?
Молодые-ранние сразу устроили мозговой штурм, заспорили. Совсем забыв о просителях. Однако быстро пришли к единому: нужно срочно подключить Георгия Ивановича и осветить потом его помощь во всех газетах города. Только так! Это будет очень полезно для партии. И для Георгия Ивановича.
– Молодцы! – одобрил Крымов. – Правильно мыслите. Действуйте.
Молодые исчезли.
Крымов пояснил просителям. Как бы по секрету:
– Георгий Иванович – депутат Государственной думы от нашего региона. На ваше счастье он сейчас здесь, в городе. Отдыхает у себя на даче. Думаю, что он нам поможет. Побудьте пока в приёмной.
В приёмной сидели неподалёку от скучающей секретарши Нины. Которая изредка, как кошка лапой, принималась оглаживать своё лицо перед зеркальцем. И вновь застывала.
Время тянулось медленно. Но говорить не решались. Что делал Крымов за открытой дверью – неизвестно. Спал? Или, может быть, думал?
Наконец депутата привезли. В кабинет Крымова молодые провели мужчину как будто со сна или из вытрезвителя – в затрапезном старом плаще, казалось, прямо на майку, с непокрытой головой.
Скрылись все в кабинете и закрыли дверь. Видимо, провести небольшое совещание. Разработать стратегию. Нина спешно тасовала бумаги на столе. Чтобы быть готовой к любому форс-мажору.
Все вновь появились в приёмной. Теперь направляли затрапезного на выход. Радостный Крымов помахал просителям: «Пошли-пошли-пошли!»
К ФМС подкатили на двух авто. Стали прямо напротив окон.
Депутат пошёл словно бы с большой охраной. Прямо к начальнику ФМС. Табашников и Парфентьев суетились, не могли ни с какой стороны воткнуться. Вроде бы и не нужны были вовсе.
Сидели на диванчике возле сейфовой двери, пытались что-нибудь услышать за ней. Молодые не сидели, не могли – рыскали.
Видимо, после звонка начальника с папкой к кабинету простучала каблучками Кугель. Успела зло глянуть на двух дружков. И те разом застыли. Как нездешние.
Минут через пять выглянул Крымов:
– Зайдите, Павел Петрович.
Теперь Табашников один вслушивался. Будто пёс, брал всё то на левое ухо, то на правое.
Наконец дверь широко распахнулась. И все вышли в коридор. И депутат Георгий Иванович, и Крымов, и беленький Парфентьев, и даже сам начальник ФМС. (Кугель не посмела высунуться, провалилась где-то в кабинете.)
В затрапезном тряс Парфентьеву руку, желал всего доброго. Все широко улыбались. От души.
Только вышли из здания, группу начали снимать три фотографа. Группа сразу сорганизовалась, депутат взял ручку преданного старичка в свою большую ладонь и повернул серьёзную голову к фотографам: он всегда готов помочь людям. Даже мигрантам.
Почему-то не хотелось рассказывать Агееву о случае в ФМС. Особенно о том, как после всего надрался в доме у брата Парфентьева. Как плакали они оба и обнимали восьмидесятитрёхлетнего старика в коляске. Прибранного по случаю гостя, но уже и пугающегося таких откровенных чувств брата и его нового товарища. «Легче, легче ребята. Раздавите, ульёте слезами».
Через неделю Агеев сам спросил:
– Ты что, в ЛДПР вступил?
– С чего ты взял?
– На, полюбуйся. Андрей газету вчера принёс. Ты – в монолитном ряду партии.
На газетном сером снимке Табашников себя не узнал. Он получился каким-то задвинутым. Тянул голову из заднего ряда группы. С ноздрями как-то впереди лица. Словно стремился, чтобы все увидели его ноздри.
– Ты ошибся, Гена. Просто случайно помог хорошему человеку.
Рассказал, как всё было.
Агеев долго молчал, забывчиво помешивая чай.
– Да-а. Не случись ты рядом со стариком, не случись этот депутат с перепоя – старика наверняка бы уже депортировали. И оставил бы он брата умирать одного. И никакие мольбы не подействовали бы на сволочей. Представь эту картину, как его вытаскивают из дома брата и тащат к машине, чтобы везти на самолёт. Представь это всё, услышь его крики. Волосы дыбом!..
Опять молчал.
– В сволочное время мы живём, Евгений. В сволочное.
Глава седьмая
1
Шли по Пушкина. По частному сектору. Два неутомимых городских путешественника. Агеев спотыкался на тротуаре, но твердил своё: «Для него похвала окружающих, Женя, – что удар бича для дурного коня. И взъярился весь, и на дыбы встал! И поскакал вместе с дуростью своей по буграм и ямам». Речь, конечно, о дорогом Валерии. О никак не забываемом Валерии. Засевшем в глупой башке старика – намертво. Как-то бы вытащить надо несчастного из его головы. И отпустить на все стороны. Чтоб убегал от злыдня тестя и не оглядывался.
Дал для начала затравку:
– Знаешь, Гена, здесь тоже бедные люди живут.
Агеев, сам как дурной конь, разом стал – ничего не понял: к чему это?
– Да, Гена. И немало их тут. Посмотри на тротуары, по которым мы сейчас идём. На тротуары вдоль домов. У куркуля и дом богатый, и тротуар вдоль дома плиточный, с красивыми узорами. А если бедняк – щебёнка у тебя под ногами. Вот как сейчас ты её месишь. И дом одно только название.
– Да просто лентяй здесь живёт. Накидал щебёнку и успокоился. Или там битого кирпича вон бросил. Лентяй. Пофиг ему всё. Хоть и богатый.
– Не скажи. Богатый всегда своё богатство выставит. И дом свой богатый, и тротуар перед ним. А тем, кто перебивается с кулька в рогожку – не до тротуаров. Им бы вон крышу залатать да сплит-систему завалящую поставить. Чтобы летом от жары не сдохнуть. Так что смотри на тротуары, Гена. Не ошибёшься. Ногами определишь, кто в теремочках живёт. Или грязь будешь месить, скакать с кирпича на кирпич, или плыть как по маслу по плиточному тротуару.
Валерий был забыт. Агеев скакал с кирпича на кирпич, осмысливал новую тему.
Показался дом. Как раз бедняцкий. С расхристанным деревенским забором. На лавке у ворот сидел алкаш тоскующий. В расстёгнутой грязной тужурке поглаживал горящую неопохмеленную душу.
Ни на что не надеясь, больше по традиции крикнул:
– Эй, пердуны! Киньте сотню на опохмел.
– Иди, работай, паразит! – огрызнулся Агеев. Табашников промолчал.
– Чего, чего ты сказал? Ну-ка стой!
Алкаш уже подходил:
– А ну повтори.
Агеев весело смотрел: мол, что, ударишь? Меня, старика?
Алкаш ударил прямо в глаз старику. Агеев повалился, опрокинулся на спину. Алкаш прыгнул, хотел добавить ногами, но от удара чем-то тяжёлым по башке ткнулся вперёд и разом распластался – морда в грязь, руки в стороны. И кол из забора – рядом. Орудие убийства.
Агеев испуганно отполз от недвижного тела в грязной тужурке. Табашников подхватил, ещё оттащил. Поставил на ноги. Придвинулся к лицу:
– Ты как? Голова не кружится?
– Нет, – ответил Агеев, не спуская глаз с алкаша. А тот не шевелился, уткнутый в грязь.
– А? – повернулся к другу. Мол, что теперь.
– Быстро рвём отсюда! – приказал Табак.
Неуклюже побежали. Агеев без шляпки, слетела от удара, чёрт с ней, потерялась.
Через полквартала дёрнули через дорогу в какой-то переулок. Выглянули оттуда – алкаш по-прежнему лежал, не шевелился.
– Что же ты наделал! Там же твои отпечатки остались.
– Где?
– На колу, – совсем потерял ум Агеев.
– Не смеши!
– Точно. Дактилоскопия твоя здесь есть. В Краснодаре прошёл. Всё. Теперь мы попались.
Дурость заразительна – оба враз заблеяли. Опять куда-то побежали.
Опомнились, прибежали назад. Выглянули.
Труп лежал. Не шевелился. (А – должен?)
– Всё, Женя, суши сухари. И я с тобой. Я – вдохновитель.
В каком-то кафе спешно дергали возле стойки, чтобы прийти в себя. У Агеева – без шляпы – четко означился фонарь. Хорошая синюшная незабудка под левым глазом. Табак старался не замечать фонарь. Заговорить как-то его. Мысленно.
Через полчаса пробрались обратно. На наблюдательный пункт. Выглянули.
«Трупа» возле дома не было.
– Всё. Труповозка уже увезла. Мы пропали, – совсем обоср… Агеев.
– Да погоди ты! Смотри.
Калитка раскрылась, и какая-то бабёнка (жена? сестра?) вывела алкаша наружу. Алкаш был всё в той же тужурке, но с замотанной тряпкой головой. Бабёнка повела его, ругая матом, но и поддерживая, как бы любя. Повела, понятное дело, в больницу.
– Да милый ты наш! Живой! – смахнул мгновенную слезу Агеев.
Живучий, гад, смотрел Табашников. Наверняка в милицию потащила. Чтоб дал показания. И как теперь выручить шляпку сентиментального? Возле тротуара?
– Ты стой здесь, а я попробую шляпу твою забрать.
– Да я бы сам, наверное.
– Нет, тебе нельзя. Лысину твою все запомнили. А я не так приметен. (С ноздрями-то?)
Агеев наблюдал, как друг подхватил шляпку с земли и прошёл по тротуару дальше. Потом, будто совершенно другой человек, беззаботно шёл обратно. Опять мимо дома. Быстро нагнулся, схватил кол и швырнул через расхристанный забор. В огород алкаша. Уничтожил все улики! Ну, Женя –молоток!
Агеев встретил героя. Но с тревогой спросил:
– Ты когда успел кол выдернуть? Из забора? Прежде чем звездануть?
– Сам не знаю. Автоматом всё произошло. – Подал шляпку: – На. И больше не теряй. Придерживай, когда будут бить. Обеими руками.
Шляпка была смятой, испорченной. Но больше всего смущал изгвазданный плащ Агеева. Серый, весь в обширных пятнах. Особенно на спине. По земле будто полдня возили романтика. Как мешок с картошкой.
– Нет, в таком виде домой тебе нельзя. Не поймут. Ещё добавят. Давай ко мне. Приведём тебя в божеский вид.
У Табашникова пытались чистить плащ. И щёткой, и влажной тряпкой. Без толку! Пятна ещё больше размазывались, становились заметней.
– Никуда не деться, Гена, – сказал Табак, – нужно стирать.
Затолкал в стиральную. Сыпанул порошку. Включил. Старая машинка заколотилась. Больная лихорадкой.
И, конечно, Мария Агеева означилась! В виде разгневанной мобилы, заползавшей по столу.
– Да, Маша. – Бодрый голос. Оптимизм. Фонарь под глазом.
Понятно, полетели тумаки: где тебя черти носят! кто с ребёнком будет! я что, одна должна!
– Всё в порядке, Маша. Не волнуйся. Я у Жени. Сейчас буду. Жди.
Время немного выиграл. Отбился пока.
Однако с плащом ещё долго возились. Долго высушивали утюгом и отглаживали.
По дороге к Агееву Табак словно только что увидел синяк под глазом у друга. Остановился. И опять решил:
– Нельзя тебе таким домой. Давай в аптеку.
В аптеке объяснил, что нужно. Вот, для товарища. (Товарищ отворачивался. Прикрывался воротком плаща. Как шпион.) Пожилая провизорша оценила фонарь. Сказала, что ничем помочь не сможет. Для такого синяка нужен только тональный крем. Вам в парфюмерию. Вон, через дорогу.
Поспешили через дорогу. Там быстро нашли и купили красивый тюбик. Так. Теперь куда? В сквер.
На скамейке, отвернув бедолагу от проходящих людей, Табашников замазывал синяк. Получилось неплохо. Но контрастно с левым, нормальным глазом.
– Как ты? Если и левый?
– Согласен.
Быстро замазал и левый. Подогнал по цвету.
Дома Агеев снял чистый отглаженный плащ. Снял шляпку.
– Что с тобой! – сразу воскликнула Мария. – На кого ты похож?
Муж смущался. С красными полукружьями под глазами походил на актёра без парика. На отыгравшего спектакль лысого трансвестита в гриме.
Пришлось рассказывать всё. Правда, опустить некоторые подробности.
От услышанного Мария Агеева так и села. Не верила, что есть на свете такие дураки. Один рыпается всегда, лезет, куда не надо. Другой сразу бьёт колом по голове.
– Да вас же могла забрать милиция. Как её? – полиция! Могли позвонить соседи. Да сам алкаш! Вы бы сидели сейчас в каталажке. Понимаете вы это? А завтра отправились бы в родной свой Казахстан. Оба!
– Да нет, Маша, – успокаивал муж. – Нас никто не видел. Мы всё сделали чисто.
– А? «Чисто» он сделал. «Никто его не видел». Да вы же могли убить! – Повернулась к Табашникову: – А ты, Женя? Колом. Живого человека.
Заплакала. В какой-то беспомощности уже.
Табашников не дышал. Смеющаяся Юлечка без помех барабанила в бубен разоблачённому убийце. А школьник Ваня здесь же, в столовой, про которого взрослые совершенно забыли, так и остался сидеть с раскрытым ртом. Вернее, ротиком. Рядом с брошенными тетрадками и учебниками.
