Kitabı oku: «Переезд на юг», sayfa 12
2
Во сне Табашников ехал куда-то на такси. Сидел на заднем сидении. За городом шофёр резко свернул с шоссе и полез в гору. «Зачем полез?» – спросил Табашников. – «Так короче», – передёрнул скорость на подъём шофёр. Капот машины задирался всё выше и выше. Такси лезло прямиком в небо. Табак раскинулся, вцепился в сидение, боясь перевернуться. Вылезли, наконец, на вершину. И сразу необъятная райская долина упала до горизонта. С речками, с озёрами, с полями. С распоясанными крестьянчиками, взмахивающими косами. С ядрёными бабами, вяжущими снопы. Табашников закрыл глаза, не веря в это чудо, в этот рай на земле. А когда открыл – шофёра в кабине не было. И машина работала, круто сползала. В райскую долину. Без шофёра! С пустым рулём! Случайно глянул влево – шофёр отливал возле чьего-то сарая. «Шофёр, помоги! – закричал в открытое окно. – Останови машину!» – «Не бойся, – ответил шофёр, стряхивая с конца. – Она у меня прирученная. Как собака. Сама остановится». Но машина продолжала двигаться, сползать круто вниз. «Останови, гад!» – заорал Табашников и проснулся.
Утром, едва поев, пошёл на Пушкина. Вернее сказать – покрался. Как убийца на место преступления. Непреодолимо потянуло, граждане судьи, ну просто сил не было.
Алкаш опять лежал! Только теперь прямо возле скамейки. В грязной тужурке своей. Свернувшись. Опять убит? Но – кем?
Табашников приблизился, склонился. Перебинтованная башка с захватом подбородка, как у белого лётчика, чёрный рот раскрыт, похрапывает. И подтоплен уже лётчик. Своей мочой. Лежит в тепле. Пока.
– Ты чего это тут к моему мужику липнешь? А? Ну-ка, кто ты такой!
Бабёнка. Вчерашняя. В великой мужской телогрейке с подвёрнутыми рукавами. Волосёнки стесались набок.
– Да так просто. Поднять хотел. Обмочился человек. На холодной земле. Простудится.
Женщина сбавила обороты:
– Ничего. Он привык. Как пёс.
Табашников медлил, не уходил:
– А что он весь забинтованный?
– Бандиты вчера напали. Двое. Прямо возле дома. Дали сзади по голове, он и брякнулся. И пятихатку сразу из тужурки вытянули. Которую я на мясо утром давала. Вон, Матвеевна через дорогу всё видела.
Табашников посмотрел через дорогу, где из покосившегося домишки всё увидела вчера Матвеевна.
– Так в милицию вам надо, наверное. Вместе с Матвеевной.
– Да где там! Ищи ветра в поле. Дали дёру так, что только дым пошёл. Матвеевна рассказала. Где их теперь искать? Я-то в доме была, не видела.
– Ну-ну. Матвеевна, значит, – уходил Табашников. – Понятно. Пятисотку?
– Ага, пятисотку, пятисотку, – подтвердила бабёнка. Ограбленный под скамейкой тоже промычал, что… пятихатку.
Смех душил, лез из желудка. До кашля, до выворота кишок. Истерика. Натуральная истерика:
– Да мать вашу всех за ногу! Вместе с Матвеевнами и пятихатками!
Вытирался платком, приходил в себя. После истерики шёл как в вечернем померкшем свете. Душу снова начало скрести. Как и вчера, когда пришёл от Агеевых. Всё корил себя, что ударил несчастного по голове. Ну пнул бы он Агеева раз-другой – так тут же бы и уделал его. Без всякого кола. Откуда кол в руках взялся? Загадка. Права Мария – стал здесь опасен. Недавно выкинул из такси выпендривающегося пассажира и сел на его место – поехали! Шофёр вцепился в руль, молчал всю дорогу: опасный мужик рядом. Из дурдома.
Геннадий уже ждал на углу. На углу Пушкина и Свердлова. Подозрительно смотрел на приближающегося друга. На его лицо в красных пятнах, на красные глаза:
– С похмелья, что ли?
Ничего не стал рассказывать. Ни про «бандитов», ни про Матвеевну с пятихатками. Перепугается только опять старикан. «Зачем попёрся туда опять?!» – завопит.
– Ладно, пошли.
Впереди здоровенный кубанец в полушубке прикурил сигарету. Затянулся. Пустая пачка, будто сама, упала на тротуар.
Агеев похлопал кубанца по плечу:
– Мусор бросил – не забудь хрюкнуть.
– Чиво-о? – растянул рот кубанец.
Агеев догнал друга. Тот уже оглядывался. Явно готовил себя к драке:
– Ты чего опять нарываешься? Тебе мало дали вчера?
Но Геннадий был доволен, гордился собой – одёрнул бескультурного:
– Будет знать теперь, как бросать мусор в общественных местах.
– Нет, бей тебя не бей – неисправим. «В общественных местах». Спустись на землю. Мечтатель.
3
Показался угол центрального рынка. В виде угла крепости со стенами из зданий под старину. С густыми потоками захватчиков покупателей, обегающих крепость с двух сторон.
Втаскиваясь с нетерпеливыми супостатами в тоннель центрального входа, Агеев наставлял:
– Говорить буду я. Ты – молчи. Спросят – ответь. – Предупреждение папы. Первоклашу.
Сидели в приёмной директора рынка. Каримова Айрата Ахметовича. Так было написано на табличке двери. Компьютер секретарши стоял на месте, на столе, самой секретарши не было.
– Ты, главное, не теряйся, – опять внушал Агеев. И тут же противоречил: – Говорить буду я. Ты больше молчи.
Появился мужчина с темным лицом и густыми волосами, зачёсанными почти от бровей. С блатными перстнями на обеих руках, но в чёрном респектабельном костюме.
Приостановился, посмотрел на вскочивших. Прошёл в кабинет. Дверь, впрочем, оставил открытой.
– Можно к вам, Айрат Ахметович? – сунулся Агеев. Дёрнул за собой Табака. – Здравствуйте. Мы от Зиновьева Германа Ивановича. Он посоветовал обратиться к вам, Айрат Ахметович, насчёт работы. Вот для него.
– Проходите. Садитесь.
Пока посетители усаживались, Каримов ходил возле стола, о чём-то думал. Будто один в кабинете. Сел, наконец, за стол:
– Так вы тесть Германа Ивановича.
– Нет. Я отец Андрея Геннадьевича Агеева. Первого заместителя Германа Ивановича.
– Так, – смотрел не на отца, а на Табашникова директор. Как на глухонемого: – Паспорт у него есть?
– Есть, есть. Давай паспорт, – толкнул друга.
Табашников начал рыться по карманам.
– Вот, – выхватил паспорт Агеев и подал: – Чистый. (Что «чистый»? В смысле судимостей? Алиментов?)
Каримов начал листать. Из Казахстана явился работник. Казахский паспорт. Так. Регистрация есть, РВП добился. Явный пенсионер. Интересно.
– Какое у вас образование?
– Высшее, – разомкнул, наконец, губы Табашников. – Инженер-металлург.
Ну вот! Замечательно! К Иванову его:
– В гараж слесарем пойдёте?
– Нет, никогда не имел машины и не ездил.
Странный тип. С большими ноздрями. Не имел никогда машины. Куда же его всунуть? Всегда Герман пришлёт то аульного, то с высшим. С аульными проще, а этого куда? С законной регистрацией?
– Остаётся только одно для вас – грузчиком. Подносить ящики продавцам. Работа тяжёлая. Не знаю, сможете ли.
Агеев хотел шепнуть: у тебя же радикулит, Женя! Но не успел – друг твёрдо сказал:
– Смогу. Я здоров.
– Ну что ж, – ещё раз посмотрел директор на Табашникова. – Пойдёмте.
Когда шли за Каримовым в глубь рынка, Агеев всё пытался втихаря отговорить: «Женя, опомнись!» Но Табашников вырывал руку и ею же махал: иди, иди. Гена, домой, мешаешь.
И ненужный Агеев отстал…
Гудков, которому Каримов представил и сдал нового работника, сразу быстро повёл того вдоль прилавков с овощами и фруктами.
– Как зовут? (Табашников сказал.) Тебе один процент.
– Чего один процент? – не понял Табак.
– С дневного навара.
Табашников осмысливал «процент и навар», всё торопился за тощим мужчиной в синем распахнутом халате.
А тот сквозил вдоль ряда как ветер:
– Паловна! Нового ишака вам веду. Вместо Гурнова. Смотри, справный какой! (Рука чувствительно хлопнула по загорбку, чуть не смахнув шляпку ишака.) Евгением зовут. Берегите его. Он вам нужен.
Загнал ишака за потайную дверь в деревянной стенке. Как оказалось – в свой закуток.
– Переодевайся. Вот тебе халат и перчатки. Нитяные.
В шляпке и великом халате Табашников снова выбежал за стремительным, подворачивая длинные рукава. Но тот его придержал: спокойно, спокойно, не бей копытом. Ещё за одной дверью показал хранилище, откуда нужно будет таскать товар.
В начале двух крытых овощных рядов, уходящих, казалось, до еле видного горизонта, громко спрашивал:
– Кто по специальности? Инженер-металлург? Молодец. Будешь курировать вот эти два ряда. Приступай. Паловна, принимай работника!
И началось. Бабёнки закричали из обеих рядов:
– Эй, новый! Иди сюда! Принеси два ящика яблок!..
– Эй, в шляпке! Мешок луку и мешок картошки!..
– Металлург! Куда попёр, бестолковый? Сюда, сюда тащи!..
Табашников бегал в хранилище, таскал торговкам ящики и мешки.
Отбоксировав первый раунд, живой, шёл вдоль ряда с торговками, бойко навешивающих овощи покупателям. С острым ухом ждал команды. И дожидался:
– Эй, в шляпе! Ящик апельсинов и мешок свёклы!
И опять побежал.
Всё время путал женщин, выбегая из хранилища. Толстые кубанки в белых фартуках казались на одно лицо.
– Куда опять потащил? Куда?! Вернись!
Пожилая Павловна подзывала, по секрету советовала:
– Не бегай, милый, не бегай. Так быстро надорвёшься. Ходи в развалку. Обождут шельмы.
Её только и запомнил в первый день.
Когда рынок в шесть часов, наконец, закрыли, сидел в закутке Гудкова – курил. Первый раз за полдня. Видел в раскрытую дверь, как сам Гудков ругался с торговками, собирая оброк.
Вошёл злой. Было сборщику за пятьдесят. С подсушенной уже, лысеющей головёнкой.
– Сквалыги. Знают ведь таксу, знают! Так нет – лаются за копейку!
Пробираясь к столику, мимоходом пожал руку – Иван.
Бросил деньги, сел, начал считать.
На старомодных счётах откинул костяшками итог:
– Семьдесят тысяч. Сколько будет один процент от них? Металлург?
Табак мгновенно сказал.
– Молодец. Знаешь высшую математику. Держи семьсот.
Табашников переодевался, лихорадочно подсчитывал. Двадцать одна тысяча в месяц! Чёрт побери-и. Никаких пенсий не надо. Золотое дно!
– Ты вот что, Евгений, – провожал Гудков. – Шляпку завтра сними. Не позорься. Вот тебе платок. Будешь теперь воином-афганцем. Завтра – как штык. В полвосьмого.
Домой летел, как сам Иван Гудков – на крыльях. Никакой усталости. Подъём, эйфория.
В кухне жадно поедал всё, что приготовил Агеев.
– Вон, смотри, – показывал тот в телевизор. – Твой собрат – кот Арчи. Дегустатор со стажем. Так же набивается. Как и ты сейчас. Два собрата. Отощали.
Табашников смеялся, наворачивал:
– Гена! Семьсот рублей за полдня. Семьсот, Гена! Никаких пенсий не надо.
– Да ведь здоровье угробишь. Окончательно. Дурень. Для тебя ли это? Опять спину сорвёшь. Забыл, что с тобой недавно было?
Но Табашников не слышал друга, всё хвастался, какие деньги он теперь будет заколачивать. Золотое дно, Гена!
В следующие два дня подъём не убывал. Русским басмачом в платке Табак рыскал вдоль рядов. Мгновенно понимал торговок. Бежал, подносил им. Тащил, волок (мешки с картошкой).
Чтобы скостить путь от дальнего склада, нередко с ящиком бежал через шанхай с ширпотребом. Здесь маялись бездельницы возле своего товара, развешенного до неба. Не забывал подбодрить сидящих женщин: «Привет, бизнесменки! Как идёт торговля?» Бездельницы на стульях горько смеялись. Но всегда кричали вслед: «Не радуйся. Не зарекайся. Тоже будешь здесь сидеть. Мужскими подгузниками торговать, ха-ха-ха!»
Табак благополучно выруливал из хохота и ещё шустрее чесал.
Павловна еле успевала сдерживать:
– Не гони, Семёныч. Придержи лошадей. Тут до тебя был алкаш – на ходу спал. Куда гонишь?
Табашников только посмеивался. Перекинул Павловне прямо через прилавок мешок свёклы. Геркулес.
В субботу завезли солёные арбузы в мешках. И всем торговкам арбузы эти тут же потребовались. Табак сильно напрягся. Таскал тяжеленные мешки сперва на горбу, потом стал таскать в обхватку. Мелко колбася ножками. Мешкам-гадам, казалось, не будет конца.
Вечером домой шёл с предчувствием боли. Боли в спине. Или в пояснице. Деньги в кармане (целых девятьсот!) почему-то не радовали.
Перед сном растёр спину и поясницу мазью Маргариты Ивановны. Вонь восстала в темноте – вырви глаз. Ворочался в ней, долго не мог уснуть. А когда уснул, – во сне почему-то увидел Павловну с рынка. Будто бы грузная Павловна сидела на яблоне и собирала яблоки в длинную сетку, привязанную к её животу. Непонятно было, как, за счёт чего она держится на жиденьких, к тому же увешенных яблоками ветках – своеобразное эфемерное яблочное облако висело, готовое уплыть вместе с Павловной. Павловна подвела губки помадой и сказала: «Лови моё сладкое яблочко, милый». Кокетливо, двумя пальчиками, кинула яблочко вниз. Поймал яблочко Павловны, но сразу сказал Павловне: «Я, конечно, попробую твоё яблочко, Павловна, но исть не буду». Так и сказал по-сибирски «исть его не буду». Грузная Павловна сразу полетела вниз. Еле успел поймать у самой земли. И сразу сломался от боли. От боли в пояснице. «Ну и тяжела же ты, Павловна». И проснулся – боль стреляла наяву. Прямо в кобчик.
С утра сидел в сиянии алмага. Слушал себя. Пытался уловить целительные токи.
Агеев, конечно, сразу закричал. Едва только в доме появился:
– Вот он! Сидит! Сияет! Будда Буддой! – И понеслось: – Я что тебе говорил! А? Что! Безумец!
Заболевший робко оправдывался, мол, арбузы завезли, слишком тяжёлые, а так бы – ничего, можно. Сказал, что Гудкову пришлось позвонить. Отказаться от должности. Извиниться.
Но Агеев уже сидел на стуле. Агеев сдулся:
– Да что Гудков, Женя. Что теперь я Андрею скажу. А тот Зиновьеву. С какой рожей теперь обращаться к ним. Просить о чём-нибудь.
Больной снял алмаг. Полусогнутый, опять в бабьей застёгнутой своей кофте до колен, пробрался на кухню, чтобы позавтракать.
Агеев хотел помочь, но Табак выставил руку. Сам включил газ. Сказал:
– Об одном тебя прошу, Гена. Маргарите Ивановне о моём рынке – ни звука. Сможешь? – спросил у сковородки в руке.
– Какой разговор, какой разговор. Женя!
Агеев скорей надевал плащ. Но поздно – заползал мобильник Табака. Кузичкина!
– Да, Маргарита Ивановна, – ответил Табашников. – Здравствуйте.
– Как ваши дела, Евгений Семёнович? Как работа на рынке? Как вас встретили там?
Табашников повернулся к Агееву. Беспомощный, чтобы его убить. А тот уже пятился к двери. Ухожу, ухожу. Поиграл пальчиками. И был таков.
4
В тумане утра Кузичкина торопилась в библиотеку. Со стороны походила на помешавшуюся. Каблучки стучали то на одну сторону тротуара, то на другую. В голове билась только одна мысль: как помочь? Агеев вчера неожиданно позвонил поздно вечером. Когда сказал, что любимый уже неделю таскает ящики на рынке – не поверила. С его спиной? Сердце сжалось, упало. Сразу всё поняла. На мели. Деньги кончаются. Или уже закончились. Раз пошёл на такую работу. А друг Агеев будто плакал в трубке: повлияйте на него, Маргарита Ивановна. Он только вас послушает. Кому он нужен будет инвалидом? Полночи не спала, думала, как отговорить от безумства. Как предложить деньги. Пусть взаймы, но только чтобы ушел с рынка. Это было вчера. А сегодня утром, ещё не зная, что тот заболел, выдала в телефон. Этак игриво: как ваши успехи на рынке, Евгений Семенович? Не обижают вас там кубанки, хи-хи-хи? Бедняга сразу замолчал. Не знал, наверное, что ответить дуре. Или материл Агеева, прикрывая мобильник. Ало, Евгений Семёнович! «Я уже там не работаю». Как не работаете? Мне же Агеев вчера сказал. Мол, зачем врёшь? Чуть не в спор полезла. (Ну не идиотка ли?) Это вместо того, чтобы обрадоваться. Как выворачивалась, заминала свою глупость – лучше не вспоминать.
В тумане означилось здание пятёрки. Сейчас заскочить или потом? Нет, лучше потом. Подружки любимые сразу поймут, для кого продукты. Для кого Маргаритка старается. Вот тоже – стала скрывать всё. О себе и Табашникове. Откровения с подругами закончились. Стыдно теперь, что даже нюнила перед ними. Когда напилась у любимого. Наверняка перемигиваются до сих пор. Перемалывают за спиной косточки. Но поздно было скрывать – товарки сразу выпучили глаза: «Геннадий Андреевич только что был – Табашников опять заболел, надорвался на рынке. Рита!» Вот уж правда, Агеев пострел так пострел. Вперёд прибежал, объявил. Запыхался, бедный. Меня одной старикану мало. Надо и остальных двух баб вовлечь. А тут ещё возмущённый Клямкин стоит, головой вертит. С полной сеткой детективов. Про него забыли! Его не обслуживают! Сейчас я, Иван Николаевич, сейчас. Разденусь только. Обождите, пожалуйста…
Перед окном перекинула сумки в левую руку – постучала. Из темноты сунулось лицо. Как всегда испуганное. Исчезло. «Проходите, проходите, Маргарита Ивановна». Торопится впереди по тропинке. В бабьей кофте своей. Перекошенный весь, как карга. Прихрамывает. Господи, почему не позвонила? Чтобы хоть оделся. Не лето ведь. Ну бить дуру некому!
От плиты отстранила решительно. Без разговоров. Сама принялась готовить. И первое, и второе.
Табак чувствовал себя виноватым. Возле женщины, отвернувшейся к плите, передвигался осторожно. Чтобы не молчать, махнул пультом телевизора. Который всегда выручает.
– Скажите честно, Евгений Семёнович, – повернулась Кузичкина, – у вас деньги закончились?
Табак смутился:
– Нет, Маргарита Ивановна. Я даже счёт в банке открыл. Проценты капают.
– Так зачем же вы на рынок пошли? Ящики таскать? Зачем? С вашей спиной!
– Ну так. Чтобы эта была. Как её? Ну подушка. Безопасности.
Врёт. Всё врёт! Положил, наверное, пятисотку, и радуется: проценты капают! Кузичкина отвернулась обратно к плите.
Табашников смотрел на сутулящуюся спину, на летающие руки, на голову, повязанную платком. Вот уже как! Ведёт себя как недовольная злая жена. Обиженная на придурка-мужа. А дальше что будет?
Как на заказ, в телевизоре кот Арчи, ну который дегустатор со стажем, жадно начал выгрызать корм из какой-то решётки с пенёчками. Старался. Выгрызал. Черт подери-и. Скоро и я так же буду на полу ползать, грызть.
Но гнев сменили на милость:
– Вы не обижайтесь на меня, пожалуйста, Евгений Семёнович, но повели вы себя с этим рынком как неразумный мальчишка. – Кузичкина подсела к столу: – После всего, что с вами недавно было, разве можно вам браться за такую работу? – И снова пошло, и снова поехало. Только напарника Агеева рядом с ней и не хватало. Но было приятно. Уже ругали без злобы. Видно было, что женщина переживает искренне. За него, дурака. Похудела даже как-то сразу, стала блеклой. Прибежала неприбранной, без макияжа. С полными сумками продуктов. С лекарствами опять.
Табашников отвернулся, набычился – мужская скупая слеза. Прошибла. Никто так не заботился, не жалел. Агеев разве только.
– Извините, я сейчас. – Ушёл в ванную. Просморкался, промыл нос, вытер глаза.
При виде расставленной еды на столе больной потёр ладошки. Эдаким заправским выпивохой: вот это закусон!
– А не дёрнуть ли нам под такую закуску? А, Маргарита Ивановна? У меня есть графинчик. Сейчас я.
И уже передвигается к буфету, продолжая потирать ладошки. И спина у него не болит.
Маргарита хорошо помнила, как уже дёрнула здесь «под такую закуску». Чем всё закончилось. А подлый искуситель уже приковылял назад, – и льёт, главное, ей в рюмку. Опять. Как ни в чём не бывало. Не помню, мол, ничего. Опять прикинулся.
– Ну, ваше здоровье, Маргарита Ивановна!
Хмурая, чокнулась. Не сказала даже «поправляйтесь скорей». Пригубила. Поставила рюмку. Стала есть. Всё молчком. Табак, конечно, восхищался приготовленным. Закусывал, однако понимал, что с «графинчиком» переборщил. Не надо было ничего. Неприятно женщине вспоминать. Искал выход. Нашёл:
– А знаете, Маргарита Ивановна, я сразу вашу мазь употребил. Как только почувствовал неладное со спиной. Намазал перед сном. Поэтому и легче всё сегодня проходит. Терпимей.
Да где же легче, где терпимей. Передвигается как каракатица какая-то.
– Я принесла ещё одну мазь. Аптечную. Попробуйте. Тоже на ночь. А утром можно сразу на рынок. Ящики таскать.
Шутит. Табашников смеялся. Успокаивал. Заверял, что уж больше туда (на рынок) ни ногой. И вообще, нужно другое что-то искать. К примеру, вахтёром. Или лучше – охранником. А, Маргарита Ивановна?
Новое выдумал, всё хмурилась Кузичкина. Будто жена. С пистолетом будет теперь ходить. С дубинкой. Весь перекосоёбенный.
В телевизоре показывали саммит глав государств. Видимо, заключительную его часть. Уже шеренгой построились для фото на века. Все с улыбками до ушей – лучезарные. Однако из всей компании фотографы, казалось, снимали только двух. На все лады. И так и эдак. Двух, будто высвеченных в группе, президентов. Одного здоровенного самовлюблённого, привыкшего лезть везде напролом. Другого – невысокого, с близко поставленными глазами, вроде бы открытого, но себе на уме.
Табашников смотрел. Маргарита Ивановна уже отошла от обиды. Захотелось показать, что тоже не лыком шита, что тоже разбирается в политике:
– Как вы думаете, они договорились о чём-нибудь? Или договорятся в будущем?
– Вряд ли. Этот дурак прежде весь мир под себя подомнёт. Или взорвёт к чёртовой бабушке. Он дурак, Маргарита Ивановна. Понимаете? От природы. А дурак, как говорит небезызвестный вам Геннадий Агеев, не только опасен, но и заразен. Скоро все начнут плясать под дурью его дудку.
– Да-да, – кивала Кузичкина, ни черта не поняв. – Как верно говорит Геннадий Андреевич, как верно.
Пришёл сам эксперт. Как побитый пёс. Виноватый везде. И перед женщиной, и перед мужчиной. Простите. Старческое недержание. Приходится отмечаться на каждом столбе. Простите. Снимал плащ, шляпку.
Смотрели снисходительно. Ладно уж, проходи. Начинай. Лялялякай.
И Агеев с готовностью начал:
– А знаете, кого я сейчас видел? Не поверите – Кугель!
Новость однако. И что?
– Её сбила машина! Возле госбанка!
Табак раскрыл рот, Маргарита ничего не поняла, а вестник тут же весть прихлопнул, проглотил. Как жаба стрекозу на болоте.
– Да говори же, говорит, чёрт тебя дери!
– Она переходила дорогу к банку, уже почти перешла – такси налетело, шваркнуло по заднице – она и отлетела, только ноги мелькнули. Откуда-то сразу люди. Я тут же мечусь, пытаюсь поднять. «Как вы чувствуете себя, Ангелина Марковна? (Идиот!)» Она стонет, не может подняться. Шофёр бегает, за голову хватается. Потом ГАИ. Скорая.
И опять замолчал. И – уставились друг на друга. Два мужика. И как теперь все РВП? Все пенсии?
– А кто это, кто? – приставала Кузичкина: – Евгений Семёнович! Геннадий Андреевич!
Не отвечают. В ступоре. Оба.
Срочно налили и дёрнули. Про Кузичкину забыли. Табак забыл даже радикулит.
– Что делать теперь, Гена?
Коротко объяснили Маргарите Ивановне, кто такая Кугель и что от неё зависело. Но женщина сразу резонно заметила, что свет клином на этой Кугель не сошёлся. Завтра же будет сидеть другая. В её кабинете.
А – так это другая сядет! Но не она! Дескать, такой как Кугель, – нет и никогда не будет в ФМСе. Сроднились мы с ней, Маргарита Ивановна. Родные мы с ней души. Прямо слеза опять прошибает. Опять клеммы в носу.
– А если серьёзно, Женя, Маргарита Ивановна права. Завтра же будет сидеть такая же. А может, ещё почище. Да и Кугель ещё восстанет, обожди. Она крепкая. Подумаешь, по заднице ударили. По женской притом. Непрошибаемой. Надёжная защита, – совсем зарапортовался Агеев. – Простите, Маргарита Ивановна. Это не о вас!
Действительно, у Кузичкиной защита сзади – как у цыплёнка: поддай и улетит. В небо. Даже ничего не почувствует. Да. Простите.
