Kitabı oku: «Переезд на юг», sayfa 7
2
Как всегда вдвоём шли к Табашникову. Из ФМС. Где от Кугель Евгений получил очередную вздрючку. Через неделю опять нужно ехать в Краснодар, там проходить дактилоскопию. Требовался высший уровень проверки. По новейшим технологиям. Чтобы мигрант уж точно не отвертелся. Шли отметить эту новость, не особо и расстроенные. «Не забыть бы тебе прихватить с собой мочу и кал, – озаботился Агеев. – В двух разных баночках. Впрочем, я прослежу». Хохотали, представив, как Геннадий будет «прослеживать». Заглядывать сбоку. Чтобы всё было по-честному. Ха-ах, хах-хах!
Шли, успокаивались, вытирали глаза.
По дороге летел, мёлся за машиной крепкий пёс. Пытался цапнуть колесо. Переднее. Никак не получалось. Отстал. Перебежал дорогу, помчался за другой машиной. В другую сторону. Табашникова сразу ударила метафора – «недающееся колесо». Которое невозможно цапнуть. Сказал Агееву. Однако тот ничего не понял, давай разъяснять общеизвестное: «Собаки как и люди. Бывают глупыми, дурными, вот как этот, и очень умными». В доказательство стал рассказывать байку: «У меня сосед в Казахстане был. Еня-пьяница. Упадёт, бывало, где-нибудь, не дойдя. Его пёс Архар никого не подпустит. Даже милицию с вытрезвительной за спиной. Тем убивать пса жалко. Преданный. Так и уедут ни с чем. Если зимой Еня упал в снег, особенно ночью – Архар рядом нервничает, скулит. Понимает, хозяин может замёрзнуть. Через десять-пятнадцать минут не выдерживает, мчится домой. Взлетает на пятый этаж и начинает лаять, булгача весь дом. Скрестись в дверь. Маруся Енина матерится, но собирается, идёт за псом поднимать, тащить. Вот какие псы бывают. Все возвращённые мухтары вместе взятые, с их гав-гав по командам из-за кадра, ногтя не стоят настоящего умного дворового пса».
Хорошо рассказал, интересно. Однако думалось: захватывающе рассказывать байки где-нибудь в компании и скромно, но складно царапать перышком на бумаге – две, как говорится, большие разницы. (О себе думал скромно: царапаю всего лишь перышком, рассказывать не умею.) Удивляло всегда, что друг так замечательно травит байки, а пишет занудно, неповоротливо, тяжеловесно. Что всё тянется в повестях его – как в жизни. Как в нескончаемом сериале фильмов на триста. Да ещё сшитом белыми нитками. С бесконечными разговорами: монологами, диалогами. С объяснениями в них каждого чиха героев. Чтобы, не дай бог, читатель чего-то не понял.
Об этом прямо говорил любителю опупей:
– Длинно, Гена, всё, очень длинно.
На что писатель отвечал:
– Настоящий графоман всегда чувствует благодать письменного стола. И строчит, и строчит, и строчит. – И заканчивал со смехом: – Пока ему не дадут по башке и не позовут обедать.
Недавно с очередной такой рукописью пришёл печальный. Оказалось, побывал в местном лито. В здании Дворца культуры. «Там, Евгений, довольно суровые собираются графоманы. Особенно суровые к новичкам. Там твою рукопись они могут разнести в пух и прах. Готов ли ты к таким судам? Нужны они тебе?» – «А я и не собираюсь никуда, – ответил тогда Табашников. – Мне и здесь хорошо. – Показал на раскрытую общую тетрадь с авторучкой и на экран компьютера: – Здесь всё моё. И ничьё больше».
Обедали на кухне. В телевизоре шла передача. По определению Агеева – «Звёзды звезданутые сошлись». Не обращали внимания. Но в перерыве у звезданутых, в рекламе, Агеев вдруг оживился:
– Смотри, смотри! Как впаривать! Как надо работать!
Рекламируют какое-то лекарство. Сперва показывают зрителям пузырёк с таблетками. И сразу весёлая девушка стучит в невидимое толстое стекло. Коротко. Костяшками пальцев: тук-тук! Прямо тебе в череп. И исчезает. Снова пузырёк. И снова девушка костяшками: тук-тук! И исчезает.
– А? И ведь достучится! Будут покупать! – смеялся Агеев. – Талантливые ребята рекламу выдумывают. Поэты. Писатели.
Вот и тебе надо бы к ним, подумал Табашников, там у тебя лучше бы получалось.
Сам начал писать в сорок лет. После случая, произошедшего с ним и пасынком Вовкой на рыбалке. Об этом и написал свой первый рассказ. Себя, отчима, обозначил родным отцом Вовке. Но имя мальчишки изменил. Тот стал в рассказе Юркой.
Отправились тогда в устье Ульбы и Иртыша на самом рассвете. Прошли узким берегом Ульбы вдоль насыпного вала старинной крепости. Расположились, размотали удочки на гольце, на своём уловистом месте. Метрах в пятидесяти от слияния двух рек. У отца с его длинными удилищами, положенными на рогатки, почему-то не клевало. Ловил один Юрка. На свою короткую удочку. Выбегал с ней, казалось, прямо из речки. То с окуньком, то с чебачишкой. Длинные удилища отца даже не шевельнулись ни разу. Было завидно. «А ты бы ещё длиннее дубины поставил, – ехидничал юный рыбак. – Рыба-то сейчас вся у берега». «Рыба». «Вся у берега». «Зато я вытащу сейчас одну – твоих сотня будет». – «А ты вытащи, вытащи сперва, а потом хвались!» – бил по больному мальчишка. Отец окутывался табачным дымом. Так прошло время почти до обеда. Солнце уже жарило вовсю. Но отец почему-то продолжал ждать рыбу. Настоящую рыбу. Вдруг кончик одного удилища сильно задёргался. Отец кинулся, подсёк, но разочарованно повёз длинную лесу к берегу – на поднятом крючке болтался ершишка размером с сопельку. Отец поверх очков его внимательно рассматривал. Юрка опрокинулся на голец, задрыгал ногами: «Пацаны, зырь, тайменя поймал!» В общем, у отца не было рыбалки никакой. В чём дело? почему? – вновь окутывался дымом старый рыбак. Юрка уже ныл, звал домой. Начал баловаться. Пулять камни. Прямо под удилища отцу. Отпугивал от него крупную рыбу. Которая должна подойти. К серьёзному рыбаку. «Ты что, сдурел? Не даешь подойти рыбе». – «Где она, твоя рыба, где?» – не унимался маленький засранец, пуляя. «Иди, искупайся. Охолонись. Да не здесь, не здесь! Куда полез под удилища! Вон – у крепостного вала».
Дальше рассказ шёл от лица мальчишки десяти лет. Босой, приседая на остром гольце, тот двинулся в сторону крепости, куда указали. В длинных трусах, с кривоватыми ножками, узкоплечий. Видел, как напротив вала купаются солдаты из воинской части, расположенной в крепости. Смуглые туркмены или узбеки. Которые и плавать-то толком не умеют. Однако плещутся на мелководье, и даже вроде бы играют в догонялки. Юрка полез в воду, погрёб до середки речки. Нырнул. А тут солнца! Полная река! Отблескивает от донной гальки, слепит глаза. Вынырнул и сразу лёг на спину. И распахнулось небо. Раскинув руки, крестом сплывал с течением в сторону Иртыша. В ушах, будто песок, рассыпалась река. «Куда прёшь на удочки! Куда?!» Рыбак. Ждущий крупную рыбу. Пришлось обогнуть дурацкие дубины, почти достающие до середины, и вылезти на берег пониже. «Ну и как – поймал?» Но отец, забыв про удилища, смотрел куда-то вверх по Ульбе. И вдруг побежал. Неуклюже вскидывая ноги в резиновых сапогах. Влетел в речку, упал, вскочил, по пояс погрёб к другому берегу. И мальчишка увидел – у противоположного берега медленно плыло смуглое тело кверху спиной. Течение поворачивало тело то в одну, то в другую сторону и вновь тащило прямо. Утопленник! Отец подхватил, взял тело с безвольной головой себе на грудь. Попятился. Хотел тащить к своему берегу. Опрокинулся с безжизненным таджиком. Вскочив, вновь подхватил. Левая, недавно сломанная рука отца не могла удерживать, скользила. Повернул мокрое лицо: «Юрка, помоги!» Юрка попятился, замотал головой. «Ну! Мать-перемать!» – стегнул матом отец. Юрка истерично взвыл и побежал в воду. Вдвоём подхватили под руки, плавом повели тело к берегу, с водой вытащили на гальку и упали рядом с разинутыми, без воздуха, ртами.
И началось: верхом на таджике толкал грудь его и дул в рот. Пасынок Вовка бегал с котелком за водой, брызгал, обливал лицо утопленника. Во главе с капитаном в форме прибежали купальщики таджики и уставились на собрата, лежащего на гальке. Капитан с конопатым русским лицом опомнился, приказал качать утопленника вниз лицом. «Вниз лицом! Понимаете, дурьи головы?» Таджики ни черта по-русски не понимали. Только прибыли неделю назад в стройбат. Наконец вместе с капитаном подхватили, стали раскачивать. Но ничего, кроме длинной слюны, утопленник не отдавал. По отмашке капитана тело положили, наконец, на землю, на гальку, вверх лицом. «Всё, конец», – сказал капитан. Таджики, как один, заныли, стали отворачиваться. Жалкие, в вислых мокрых трусах. Погибший был голый совсем, без трусов, с длинной свежей царапиной наискось по груди. Видимо, нырнул в неглубокую ямку и зацепился, запутался в тросе. В одном из многих, которые по вёснам бросают плотогоны в реку. Перед самым устьем, где мелкие плоты они сбивали в крупные. Трос стащил и трусы. Вовка вдруг начал тоже отворачиваться, плакать. «Ты чего, сынок?» – «Папа, я же мог спасти его, освободить от троса. Он же боролся где-то рядом со мной. Я же мог увидеть его. А я, а я плыл и смотрел в небо». Обнял мальчишку, который впервые увидел смерть, гладил, успокаивал.
Сидели, курили с капитаном, ждали машину из крепости. «Как же ты теперь?» Капитан судорожно, глубоко, затянулся. «Да что я. Человек погиб». Да, пропал капитан. Разжалуют, посадят. Зато прогуливался с барышней на крепостном валу. Цветочки ей срывал. Пока таджики без его присмотра волохтались внизу у крепости. Да, пропал мужик.
Приехал бортовой грузовик. Открыли борт, подняли, положили погибшего на грязные мазутные доски. Капитан заорал. Тогда подвели под тело брезент. Не менее грязный. Закрыли борт. Сели вокруг погибшего. Капитан нырнул в кабину. Тронулись.
Отчим и пасынок смотрели вслед. Потом стали собираться.
Заканчивался рассказ предложением: «Юрку знобило». Прямо по Чехову – «Мороз крепчал». Но – напечатали. В одном из региональных сибирских журналов. Ничего даже не выкинув. И на этом – всё. Сколько ни бомбил потом редакцию другими рукописями – ответ приходил один: сыро, банально, неинтересно. Работайте, мы в вас верим.
Надо было завязать, бросить всё на корню. Но уже заболел. Графомания заселилась, влезла, чувствовала себя в дурацком кумполе вольготно. Выдавал и выдавал тексты. За два года накатал три повести и несколько рассказов. Однако куда бы ни совался, отовсюду, что называется, – «восторженное письмо редактора с отказом».
Постепенно начал понимать, что реальные истории, не сдобренные вымыслом, плохо выглядят на бумаге. Солить, перчить нужно прозу. А перцу, соли как раз и не хватало. (Хоть беги к соседям-графоманам и проси.) Протоколы о происшествиях не проходят. Не в милиции.
Об этом не раз говорил Агееву. Однако тот, походило, вообще не понимал, о чём это друг – медленно, но исправно, как неповоротливая громоздкая машина асфальт, выдавливал и выдавливал из себя графоманские полотна.
Тогда уже входил Интернет. Посылал, конечно, и в электронные журналы. И в двух-трёх напечатали. Но там быстро всё задвигали в чулан, на задворки. И славы, понятно, не было.
Хотел открыть свой сайт. Однако вовремя одумался – это всё равно что скворечник повесить в тайге. Никто его, кроме самого скворца, не найдёт и искать не будет. По горло залез было в социальные сети, но тоже скоро все отверг – в неимоверном количестве пошли на почту кошечки, собачки, бантики, розочки. Мусор.
И как итог – стал ходить к таким же неудачникам. В лито на берегу Иртыша. Которое въедливый Агеев моментально обозначил – «Отдушина графомана». Требовал даже от Чуваткина-председателя, чтобы табличку такую над входом в лито непременно повесили.
3
С матерью Вовки Табашников познакомился на работе. В НИИ «Казцветмет».
Когда получил свою отдельную квартиру, им активно стала интересоваться одна бухгалтерша из бухгалтерии института. Елизавета Гербер. То в столовой подсядет с подносом, весело поговорит, то окажется, что после работы им точно по пути. И куда ж тут от неё! Некрасивый мужчина с большой головой был удивлён. Он знал свою медную цену как жениха и даже как любовника. Случайные связи, конечно, бывали, но действительно случайные, когда после пьянки просыпаешься и видишь возле себя такое же большое мурло, только женского пола. А тут всё вроде бы серьёзно. В театр приглашают сходить. Во Дворец спорта на приехавший балет на льду. Постепенно стал даже переживать, когда опаздывала. Бегал на базар, покупал, преподносил цветы. Гербер тоже была далеко не красавица. Но как-то по-немецки. Когда не поймёшь, правильные черты у немки или нет. Узкий лоб или широкий. Опять же если сравнишь лоб с выступающими как сёдла скулами. Подбородок скошен. Губки маленькие. И глаза. Серые, в очках. Будто микроскопы без души. Только изучают всегда тебя. Как букашку.
Пришлось пригласить домой.
Даже не сняв плаща (только обувь), Гербер сразу начала ходить по всей квартире. Как чёрный риэлтор. Мысленно записывала в блокнот. Длинный коридор–прихожая. Комнаты раздельные. Направо – спальня. Налево – гостиная. Кухня среднего размера. Балкон из неё на восток. Из гостиной лоджия на запад. Туалет и ванная раздельные. «Так. А тут у вас что? Ага. Кладовки. Две». Так и запишем.
Пили чай. В гостиной. Об алкоголе Табашников вроде бы слыхом не слыхивал. Однако немке, похоже, было не до вина и водки – всё оглядывалась, мысленно записывала. Хозяин следил за ней, по возможности пояснял.
При прощании, уже одетая, вдруг сильно придавила лицо Табашникову. Поцелуем. Слегка стукнулся даже о вешалку. Темпераментная!
Ещё пару раз приходила. Всё пили чай. Немка о квартире всё знала, теперь ждала вина на столе. Для разогрева тестостерона. Чтобы жених осмелел, наконец. Табашников упорно вино не выставлял. Держал всё на тормозах. Пусть мнёт одно лицо. Нужно подготовиться, решиться.
Дошло, наконец, до спальни.
В первый раз она оседлала любовника. Работала как пилорама. Ритмично и неотвратимо. Удивлённый Табашников не узнавал своей спальни. Часы над ковром превратились в его перекошенную сладострастную рожу. Только с усами.
– Ты доволен, милый? – чисто по-немецки спросила она в перерыве. Нависнув над ним, разглядывала. Как валяющегося на дне пропасти, на камнях.
– Да, – прошептал несчастный.
Пилорама заработала вновь. Теперь любовник удивился ещё больше – он превратился в маленький будильник, подпрыгивающий в ногах на тумбочке. Тоже с усами. Вернее, с усиками.
– Ты доволен, милый? – неотвратимо спрашивали его.
– Да, да, – шептал несчастный, опять, как шизофреник, не узнавал многих предметов в своей спальне. Которые преображались в него самого! Которые все тряслись и подпрыгивали!
Когда через час она начала быстро одеваться, хватать пояс, чулки, бюстгальтер, рубашку – он протянул руку. С кровати. Как Ромео:
– Куда же ты (милая)?
Оказалось, что в детском садике её ждёт шестилетний сынишка (будущий рыбак Вовка), что нужно бежать за ним. За месяц знакомства немка сумела ничего не рассказать о себе.
Позже узнал: в город этот она удрала из Павлодара. С одним чемоданом и ребёнком за руку. От деспота-мужа, который держал её в ежовых рукавицах и часто – избивал. (Трудно было поверить, что она, немка, так попалась.) Сразу нашла работу в НИИ. Жила сначала у подруги. Потом стала снимать квартиру. В институте помогли с садиком для Вовки.
Вовку увидел через два дня, как узнал о нём. Шестилетний мальчишка смело, как и мать, стал ходить по квартире. Юный риэлтор. Достойный ученик своей мамы-риэлторши. Однако в гостиной раскрыл рот, остановился как вкопанный: на шифоньере под самым потолком увидел детские модели Табашникова. Целое кладбище кораблей и подводных лодок на небе! Затянутых тенётами и паутиной с пауком. Вот это да-а. Сразу потащил стул, уже полез, чтобы схватить какую-нибудь, но мама сдёрнула на пол. А сам дядька, хозяин моделей, стал обещать, что покажет все корабли и подводные лодки. Вот только приберётся там, ну на кладбище, потом снимет модели и покажет. Поверил на слово, дал увести себя дальше, на кухню. Где всё уже было приготовлено на столе, где сразу сели пить чай.
– А где я буду спать? – практично спросил смышлёный малый на улице. – Ты в спальне. С ним. А я где?
– Обожди. Не торопись, – как взрослому, ответила мать. Мол, всё у нас впереди. Не спугнуть бы только.
– А подводную лодку подарит? – съехал обратно в детство Вовка.
– Подарит. Куда он денется, – шла и рассеянно отвечала мать. – Все чурки будут твоими. Надо бы только отмыть их как следует. С порошком. – Дескать, засрался моряк.
Уже через неделю Табашников корячился на лестнице, таскал в квартиру коробки с вещами и посудой. Помогал шофёр нанятого грузовичка. Коробок было немало. Немка пересчитывала, указывала, куда ставить. Вовка в осеннем пальтишке высоко носил по гостиной длинную подводную лодку под названием «Щука». Включал и выключал мотор её. Винт «Щуки» вертелся по-настоящему. Дядька (дядя Женя, вообще-то) не обманул. Сам дядька стоял в прихожей над коробками и удивлялся, как за полгода жизни в съёмной квартире можно накопить столько вещей.
Через день он удивился ещё больше (часто начал удивляться!) – в квартиру тащили новую тахту. Купленную Елизаветой в мебельном. Старая, видите ли, расшаталась, скрипит. Ну конечно! Если так прыгать на мужчине. Какая кровать выдержит?
В кухне тоже всё поменяла. Всю посуду, кастрюльки, сковородки. Почему, Лиза? Загажены, не отмыть. Коротко и ясно. Хотя за кухней своей всегда следил. Тщательно мыл тарелки, а сковородки чистил. Тёркой, чёрт побери!
Теперь по субботам, прямо с утра шли генеральные. Шарахались с Вовкой и моделями от ревущего старого пылесоса (не успела ещё поменять) или от шпыняющей мокрой лентяйки. Самого регулярно выгоняла с коврами во двор. Лупить.
Однако по ночам так же регулярно звучало «ты доволен, милый?» – и было хорошо. Дневное сразу сглаживалось. Побеждал всегда немецкий педантизм. Который был везде теперь – в уборке, на кухне, в постели.
Изредка приходил отец. За столом в гостиной новая хозяйка заглядывала ему в глаза, всячески угождала («Попробуйте вот этого, Семён Андреевич. Или вот этот штрудель с яблоками. А? Как он вам?»). Отец, ещё в здравом уме в то время, ел за обе щеки, нахваливал, гладил дикую голову Вовки, не терпящую панибратства, но осматривался в чужой уже квартире, мотал на ус. При прощании в прихожей всегда тихо говорил. В сторону от пьесы: «Держи ухо востро, сын». Что он хотел этим сказать, было не совсем понятно, но Табашников согласно кивал, буду держать востро, папа, не волнуйся.
На суд в Павлодар Лиза страшно боялась ехать одна. Пришлось взять без содержания и отправиться с ней. Вовку с подводной лодкой и садиком оставили деду.
У здания суда после развода «деспот» схватил Табашникова за грудки. Но Табак не потерял пацанских навыков, быстро навалял тщедушному мужичонке в глубокой кепке и плащике. И, как герой в конце фильма, повёл рыдающую свободную невесту, что называется, к новой жизни. А если точнее, на автовокзал. «Милый, милый!» – твердила и твердила невеста, на ходу обнимала, обливая его слезами. Благодарными, понятное дело.
Теперь Табашников стал замечать, что по утрам за завтраками серые глаза стали смотреть на него как-то по-другому. Очкастый микроскоп не столько изучал, сколько ждал от него. Какого-то движении, полёта фантазии, что ли. Ну! ну! я же свободна! Но Табак умел прикинуться шлангом – нахваливал её гренки, говорил «благодарю, дорогая», поскорей начинал собирать Вовку, чтобы вести того в садик. Какого ещё чёрта тебе надо! – косился на немку, натягивая её сыну бумажные колготки. А немке надо было только одно, чтобы этот трусливый чурбан с квартирой брякнулся, наконец, на колени и воскликнул: «Будь моей! Навек!» И начал бы шарить по карманам кольцо. Которое из-за разгильдяйства никак не мог бы найти. Ага! Вот оно! Нашёл! Извини! Обдул бы его, как от табака конфетку, и протянул: «Навеки! Я твой!» Немка горько смеялась. На удивление чурбану с квартирой. И даже сыну Вовке, который был без квартиры. Но зато со своей подводной лодкой. Правда ведь, дядя Женя?
Словом, Табашников оказался на распутье. Жениться? Или – ни в коем случае! А тут ещё отец всё время возникал, как пограничник: «Смотри в оба, сын. Оттяпает». Понятно, квартиру.
Как это часто бывает, лучшая подруга Елизаветы под большим секретом шепнула на улице: уедет с сыном в Германию. Уже собирает документы. Можете потерять квартиру, Евгений Семёнович. Тоже, как и отец, мол, смотрите в оба! Табашников сказал спасибо лучшей подруге, у которой Елизавета после побега из Павлодара жила какое-то время. Теперь он знал планы своей сожительницы, а значит, был вооружён.
Однажды, тоже за завтраком, его прямо спросили, думает ли он оформить отношения. В загсе. Получалось, немка с сынишкой и всеми своими вещами висела в корзине воздушного шара на приколе. Почвы не было под ногами. Не было и движения. Ни в какую сторону. Пора рубить канат, в конце концов. Эй, воздухоплаватель! Уснул?
– Ты же собралась в Германию? – Дескать, зачем тебе воздушные шары здесь и корзины.
Елизавета на миг растерялась: узнал! Вот Светка сволочь. Однако овладела собой:
– Так ты же можешь поехать с нами. Как официальный муж. А?
– Нет. Я отца не брошу.
– Да какой отец! Он здоров как бык! И потом, есть дома для престарелых. А, Евгений?
– Нет, Лиза. Поедешь только с Вовкой.
Когда сожитель увел Вовку в садик – на кухне рвала и метала: чурбан, гад неблагодарный.
Больше в загс не тащили, но наступили не очень приятные времена. Скачек по ночам для Табашникова больше не было. Отселили в гостиную на диван. Недовольный Вовка перебрался в спальню к матери на новую купленную детскую кровать. Создалось вообще-то интересное положение: квартиранты вели себя как хозяева, хозяин превратился в квартиранта..
Впрочем, к мальчишке уже привязался. По вечерам мараковали вместе над моделями. От грохота кастрюль с кухни вздрагивали, но старались как бы не слышать. На диване, приобняв малого, рассказывал ему разные истории. Пока того не утаскивали в спальню. «Ну ма-ама. Дядя Женя не дорассказал». «Завтра доскажет. Он много басен и сказок знает. Заслушаешься».
Так длилось месяца два. К счастью (для Табака), у немки не складывалось что-то с документами на отъезд. Где-то она, наверное, пока не могла доказать чистое немецкое своё происхождение (так предполагал, об этом ни звука от неё). Поэтому решила пока отступить. Переждать у Табашникова. (И, как оказалось, ожидание растянулось на три с половиной года.) Вернуть всё к началу. Вовка с радостью перебрался обратно в гостиную, куда кровать уже перетащили. Чтобы быть всё время с дядей Женей. Даже спать с ним рядом. Чтобы рассказывал, сколько его ни попросишь. Пока не заснёшь. Но однажды утром проснулся, а дяди Жени на диване не было. Ни постели, ни его самого. Переманили. Из спальни. Позвали как котика: кыс-кыс. И дядя Женя побежал. Эх, дядя Женя.
