Kitabı oku: «Переезд на юг», sayfa 8
4
В телевизоре у Табашникова шла религиозная передача. Показывали торжественное богослужение. Весь в золоте главный священник водил пятью длинными свечами, и гулкий голос его улетал под своды храма. Тесная озарённая паства, в основном женская, в платочках, со слезами на глазах принимала благодать.
Агеев ел, но уже рассуждал. Видимо, о себе:
– Как только у верующего возникнут вопросы к священнику – вера его кончается. Религия – очень удобный закуток, куда можно спрятаться от жизни. От всех своих неурядиц, незадач, несчастий. Поэтому она вечна. Всегда были и будут люди, которые боятся брать заботу о самих себе. Религия – это высшая форма рабства, Женя. Только духовного.
Табашников хмурился: ишь, ты, какой умный. Сам относился к вере пока сложно. Ни в ту, ни в другую сторону. То верил, то сомневался. А этому всё ясно – вещает. Слушайте тут его.
Пошла реклама. Другая теперешняя религия. Религия еды, лекарств, вбиваемого конформизма. Агеев и тут пошёл резонёрствовать. Накат у него сегодня. Вдохновение. Заодно обсасывал куриное крылышко:
– Мы рабы своих привычек, Женя. Заблуждений. Своего невежества, в конце концов. Нам говорят: загорать сейчас вредно, очень сильное солнце, радиация, опасно для кожи – мы упорно загораем. (Особенно жещины на пляжах фикстулят. Встают в позы.) До черноты загораем, до новообразований на ней. Нам твердят: нельзя есть то-то, то-то – мы едим именно это, с наслаждением обжираемся. Да вот, как этой колбасой! – Ткнул вилкой в кружок на тарелке: – Копчёной, канцерогенной!
– А ты не ешь, – советовал Табашников.
– А-а. Легко сказать. А если вкусно. – Забыв про полезную курицу, Агеев уже наслаждался колбасой. Копчёной, краковской. Которую сам же купил и принёс. Дома диетологи погнали бы с ней на улицу, чтоб где-нибудь в беседке поедал её, как пёс бездомный (было один раз такое), а здесь – можно. Он покупал и тащил к Табашникову всё, что в дом к Андрею нести запрещали: любимый зельц с прозеленью, казавшийся тухлым – дёшево и сердито, Женя. Постоянно колбасу. Копчёную и варёную, в которой ни грамма не было мяса, как утверждал всегда Наш Потребнадзор. Иногда замахивался на ветчину или окорок (а! где наша не пропадала! Грамм триста, любезнейшая!). Ржавую дешёвую селёдку тащил килограммами. И всегда яйца. В картонных упаковках. Холестериновые яичницы в кухне у Табашникова хлопались постоянно. Агеев в фартуке сам работал у плиты. Как снайпер пули, вкидывал в дрожащий незавязавшийся белок краковскую. Нарезанную кубиками. И, подав на стол – перчил от души. Наяривал рукояткой перчилки. Увидели бы домашние (диетологи) – попадали бы.
Перед тем как отправиться в город, спокойно покурили на скамейке у крыльца.
Прошёл мимо соседский кот. Будто сторож в ватных штанах. Хвост – вертикальная берданка. В щели под забором превратил себя в шар и исчез.
Агеев нащупывал ассоциацию.
– Ушёл в щель, как ты. От Маргариты Ивановны.
– Да почему это я-то сразу! – возмутился Табашников.
– Похоже. Тоже ушёл будто в ватных штанах. И с берданкой. Сторожить свой дом, – смотрел перед собой Агеев.
– Тьфу!
Поднялись, затушили окурки в специальном ведре с водой, вышли, наконец, за ворота.
После двух кварталов по Широкой свернули на улицу Седина.
Показался кирпичный одноэтажный дом. Явно нежилой. С закрытыми облезлыми ставнями. Рядом с воротами, на железном заборе, неожиданно увидели аршинные изломанные буквы. Напрысканные из баллончика чёрной краской:
Этот дом по подложным документам арестовал и присвоил себе судья Мерзляков.
Будь ты проклят гад!
Агеев повернулся к другу:
– Вот это да-а, и жильё отобрали, и теперь ещё и посадят. Ты видел эту надпись раньше? Ты же здесь ходишь.
– Нет, не видел.
– Ну всё. Уже ищут несчастного. Точно. В какое время мы живём! Что творится вокруг, Женя!
Уходя, долго оборачивались. Беспокоились о судье Мерзлякове. И что теперь делать ему? С забором? Затирать надпись или весь забор сразу красить? А если диверсанта не поймали – тот ведь снова напишет. Большой геморрой теперь у судьи Мерзлякова, мать его!
– Да ещё и в сеть видео выложат, – добавил беспокойства Табашников. Дескать, геморроя-то Мерзлякову сразу резко прибавится. А?
– Точно!
Уже посмеивались. А потом и хохотали. Хоть так гадов прищучивают! Хоть так достают! Впрочем, прославляй всех теперешних мерзляковых, не прославляй, с них – как с гуся вода.
– Как с десятков тысяч гусей вода, – тут же подсчитал и выдал полные цифры Табашников. Прямо бухгалтер. С дипломом. (Въедливый.)
– Точно, Женя.
Наконец дошли до магазина строительных материалов.
Внутри ходили вокруг ванны с ножками. Настоящей ванны – чугунной, матово-белой внутри, прочной. Лежи в ней, как в люльке. Купайся, от радости хлопай воду!
Агеев быстро обмерил всю – точно встанет на место душевой кабины, которую к чёртовой бабушке! Даже зазоры у стен будут. Ну, Женя? В кассу?
Но Табашников колебался.
– Нет, Гена. Дорого для меня.
– Да бери! Поставим вместе за день!.. Давай половину я добавлю, возьму у Андрея и добавлю. Потом отдашь. А?
Табашников представил Андрея, как тот хмурится, прежде чем дать отцу деньги – поспешно сказал:
– Нет. Не по зубам. Извини.
– Так какого ты чёрта тащил меня сюда?
Табашников говорил в оправдание, что просто цен теперешних не знал. Добавил:
– Да я уже и привык к кабинке. К душевой. Заскакиваю в неё как козлик. Помнишь твоё пожелание?
– Дурак ты, Женя. Честное слово.
Вернулись к Табашникову. В кухне Агеев сидел в плаще, молчал, но домой не уходил. Точно из упрямства. Никак не мог отойти от облома в строительном. День насмарку. Ведь договорились же купить!
Табашников чувствовал себя виноватым. Молчком гоношил обед, зная, что Агеев никуда не уйдёт, пока не выговорится. В телевизоре, понятное дело, – передача.
Видимо, полулегально, подняв старые связи, опять появился на «Культуре» человек нелояльный к властям, изгнанный со всех федеральных каналов. Кучерявый, упитанный, сидел в кресле косо, ухватом, со скрещенными ножками. Ранее всегда весёлые карие глаза цыгана грустили. (Человеку надоело бороться, вбивать дуракам простые истины.)
Табашников отставил сковородку, оживился:
– Послушай, послушай, что говорит!
Агеев посмотрел:
– А, этот… Такой грустной попой весело не пукнешь.
Табашников захохотал: ну ты скажешь!
– Не я это сказал – одна умная женщина. А если серьёзно – конечно, тоже умный, конечно, хорошо образован. Однако всё у него почему-то по верхам. Хватается за что угодно. За политику, за искусство, за литературу. Кто-то сравнил его с человеком-оркестром, работающим на бульваре. Одновременно он и поёт, и в губную гармошку дует, и бренчит на банджо, и барабан с тарелками у него за спиной ухает.
– Да ты послушай его. Верно же говорит.
– Возможно, Женя, возможно. Только я тебе отвечу словами такого же диссидента, как и этот говорун. Не совсем точно, по памяти: «Не бойтесь мора и глада, а бойтесь только того, кто скажет: я знаю, как надо!»
Потом обедали. В телевизоре опять дрались, матерились необразованные примитивные некрасивые люди. Мужского и женского пола. Люди русского дна.
Табашников хотел выключить. Но Агеев придержал его:
– Погоди. (Ликбез Агеев не закончил.) Ты вот не любишь такие передачи. А ты не задумывался, почему показывают всё это в прямом эфире. Почему идёт такое бесстыдство сейчас на телевидении. Почему находят и привозят таких людей. И выставляют на позорище всемирное? (Табашников, естественно, не задумывался. Куда ему!) А всё просто, Женя – для рейтингов телеканалов. Чтобы привлечь как можно больше зрителей с разинутыми ртами: ух ты! во дают! Чем больше людей смотрят такое, тем выше рейтинг у телеканала – тем дороже реклама на нём. Деньги там крутятся немалые. Деньги. Понимаешь? (У Табашникова будто сдирали душу – две бабёнки рвали друг у дружки волосы.) Все телеканалы дерутся между собой за рейтинг. Вот как эти две тётки. А как его поднять, как привлечь зрителей? Только низменным, грязным. Высокое, чистое, вечное – не катит уже. Давно его похоронили. Ещё в 90-е. Цензуры никакой. Показывай, что хочешь. Вот всю грязь и вытащили на экран.
Агеев смотрел на дерущихся и разнимающих:
– Раньше подобное смотрели только про артистов, про звёзд. Про их скандалы и интриги. А сейчас кто-то ушлый придумал и двинул новую тему. Оказывается, простой человек любит смотреть не только про звёзд, но и про таких же, как сам. Целые группы телевизионщиков рыскают по стране, выискивают необразованных глупых простых людей, привозят в Москву, и те выворачиваются наизнанку, до белья, до потрохов, до полного позора перед всем миром. Ну а рейтинг во время таких программ у каналов резко подскакивает. Рекламодатели лезут, дерутся за место в них. Денежки каналам текут. Текут рекой. И как итог всего – телевизионные бонзы потирают руки. За кулисами. Вот и фокус весь. Деньги правят на этом балу, Женя. Только деньги. Ну а теперь – выключай.
5
Наутро Агеев пришёл весёлый:
– Сегодня сложное магнитное поле. Всем гипертоникам, всем аллергикам прятаться под кровати! Зажмуриться там и не выглядывать! Ни в коем случае!
Пить чай отказался, дома попил, но сидел за столом и продолжал выдавать:
– Я шёл к тебе и придумал хорошее название к американскому фильму – «Обыкновенный засранец». Правда, оригинально?
Табашников смеялся. Но как-то больше по обязанности. Был чем-то озабочен.
Хохмач решил добавить:
– Как ты думаешь, можно это название продать? Купят его в Голливуде?
И тоже – только ухмылка у Табака. Странно. Тогда Агеев взялся за старое – как сваха подпёрся кулаками:
– Когда же мы женим тебя, Евгений? Ведь мужик без жены – что дуб без дятла?
Оценивающе смотрел на кумпол друга. Пожалуй, на целый ствол дуба не потянет, а за добрый кусок его да с дуплом – сойдёт вполне.
– А, Евгений?
Табашников сказал наконец:
– А ты про себя подумал? Ведь если я женюсь – не будешь здесь особо рассиживаться и разглагольствовать.
– Точно – дятел сразу шлагбаум поставит. Как же я это упустил?
Курили. Опять на скамейке у крыльца. Агеев не умолкал: «У меня работал бригадир Коля Рыбин. Так тот вполне серьёзно уверял всех в перекурах, что тряска рук у стариков и старух (старческий паркинсон) – это им наказанье божье. За то, что в молодости занимались рукоблудием. Ага! Бог сказал им: теперь трясите башкой и рукой до самой смерти, придурки! Как тебе такое научное умозаключение простого бригадира? Ха-ха-ха!»
Соседский собачонок-пустолайка тоже заливался, лаял у соседа Ивана. Где-то за забором. Просто так. Целыми днями. Словно чтобы лай свой не забыть.
– Тебе он никого не напоминает? – спросил Табашников.
– Ты о ком? – не понял Агеев. Даже заоглядывался.
Ясно. Не допёр. Болтун семиламповый. Табашников плюнул на окурок. Вдобавок бросил его в ведро с водой.
– Ты сердишься на что-то, Женя? Я что-нибудь сказал не то?
– Не в тебе дело, Гена. Мне надоели все эти кугели, все эти краснодары. Похоже, мутотень эта не закончится никогда. Опять видеть завтра все эти канцелярские рожи – край! – Чиркнул рукой по горлу.
– Давай я поеду с тобой? Всё будет веселей.
– Нет, Гена. Ты уже наездился. И с Машей, и со мной. Сам справлюсь.
Пошли к крыльцу. Табак продолжал говорить: «Можно вынести всё, Гена: эти поездки, маршрутки, когда ты сидишь с ногами, будто схваченными на многие часы колодками. Все эти игривые указания около трёх берёзок «девочкам налево, мальчикам направо», когда даже коровы не узнают своего луга, уставленного жопами со спущенными трусами. Всё можно вынести, Гена, всё. Но видеть опять эти непрошибаемые канцелярские рожи…»
Агеев торопился за тёмной спиной друга, пропадающей в сенях, за его словами. Веселье и беспечность разом слетели…
Одетым в плащ и шляпку, с сумкой на ремне, вышел к дороге напротив дома в половине третьего ночи. Ходил, покуривал. Глядел в безлунную ночь, на вымершую Широкую, на раскидавшиеся в крепком сне домишки.
Заползал по улице свет фар – маршрутка. Приближалась. Подошла. Влез в открывшуюся дверь. Поздоровался (шофёр ни звука), назвал свою фамилию. Сел на первое возле двери место. Сумку сразу на колени. Повезло. Ноги не затекут. Когда тронулись – повернул голову. Как у проснувшихся собачек, мерцали глазки только двух женщин. Маршрутка ещё пустая.
Кружили по тёмному, еле освещённому городку из улицы в улицу. Люди по одному, по двое подсаживались. Говорили свои фамилии с именами и отчествами, шофёр ставил галку в списке. Некоторые то ли не знали порядков в маршрутке, то ли забыли их со сна, доставали сразу деньги, чтобы рассчитаться. И тогда шофёра как подменяли, оживлялся, к пассажиру поворачивалась мордочка со смеющимися, нарочито испуганными глазами:
– Ни-ни! Ни в коем случае деньги давать шофёру! Для этого есть специально обученный человек с высшим образованием. Он не спит, уже поджидает вас в тридцати километрах от Краснодара. В специальном месте. Шофёру – ни-ни.
Наконец загрузились полностью. Шофёр, включив в салоне свет, высунулся, пересчитал понурых баранов в тесных высоких креслах. Сразу выдал инструктаж приказным тоном: во время движения не вставать, местами не меняться, ни завтракать, ни обедать, воду пить можно, но туалет только два раза – первый «девочки налево, мальчики направо», второй на автозаправке перед Краснодаром. Вопросы есть? (Понурое стадо молчало.) Вопросов нет. Можно спать. Свет выключаю.
Уже когда совсем рассвело, стояли у железнодорожного переезда. У закрытого шлагбаума. Здесь всегда почему-то скапливалось много машин. Тётка в оранжевом жилете, смахивающая на толстый апельсин, стояла на высокой приступке будки, с торчащей трубкой жёлтого флажка в кулаке. Вроде капитана на капитанском мостике. Уставшему товарняку, казалось, не будет конца. Постукивал и постукивал. Наконец громкий стук оборвался, и замыкающий вагон утащил с собой гаснущий стукоток.
Тётка сразу начала накручивать колесо, поднимать шлагбаум. Тронулись. Перевалили через переезд, поехали, прибавляя и прибавляя скорости. Опять пошли кружить заледенелые, в обширных лужах поля и проноситься голые чёрные перелески.
Неожиданно пролетела мимо целая роща обкорнатых до последней ветки, сучка деревьев. Сразу метафора ударила. Изуродованная теперешняя жизнь. Превратили в таких же чёрных монстров-уродов. Взывающих к небу, не знающих как жить. Долго оборачивался, тянул голову.
Пожилая женщина, сидящая наискосок от Табашникова, поднялась со своего места и хотела протиснуться к шофёру.
– Сидеть на месте! – рявкнул тот и прибавил скорости.
Чуть погодя женщина опять приподнялась:
– Товарищ шофёр, остановитесь, пожалуйста.
– А, чёрт тебя! – Шофёр резко затормозил, выехал на обочину и открыл дверь. За женщиной, как по её команде, полезли наружу ещё несколько человек. И женщин, и мужчин. И старых, и молодых.
– Куда? Куда попёрли? – Шофёр подмигнул Табашникову, как соучастнику: – Во бараны! – Власть недоумка при руле была полной. Нетерпеливо начал сигналить. Люди выскакивали из разных мест, бежали или волоклись к маршрутке. На ходу приводя себя в порядок.
Когда все вроде бы залезли и сели на свои места – властитель высунулся, пересчитал головы. Пошёл рулить обратно на дорогу. И сразу погнал. Опять полетели назад поля во льду и висящие, как дырявые корзины, высокие деревья в перелесках. Изуродованных рощ больше не было.
Часа через два въехали на большую автозаправку с плоским зданием магазина за площадью.
– Внимание! – с подъемом начал шофёр. – Всем проснуться! Сейчас вас встретит специально обученный человек с высшим образованием. Приготовьте деньги. Специально обученный человек объяснит вам на пальцах, сколько надо платить. Он долго учился этому. У него два высших образования. Внимание! Специально обученный человек с высшим образованием! Встречайте!
В раскрытую дверь полезла грузная женщина лет сорока пяти.
– Ох, смотри, Семёнов. Дотреплешься. Полетишь с работы. Я долго терплю. Смотри.
Выхватила у проказника список, повернулась к пассажирам:
– Приготовьте, пожалуйста, деньги за проезд. Называйте, пожалуйста, свою фамилию и где сели в маршрутку.
Начала протискиваться в глубь тесной мышеловки, принимать справа и слева деньги и помечать в списке. «Вы где сели, бабушка? Как ваша фамилия?»
– У специально обученного человека всегда без ошибки! – не унимался юморист впереди. – Не волнуйтесь, граждане. Лишнего не возьмёт.
– Да заткнёшься ты или нет? – не выдержала грузная. – Мне что, Антонову всё рассказать? О твоём юморе?.. – Стала сдавать пассажирке сдачу: – Извините, пожалуйста. Он один у нас такой пламенный. На всю бригаду. Доиграется.
Злой юморист (стукнула-таки по носу, толстая стерва!) заправлялся бензином. И можно было нормально постоять в очереди в туалет. Переминаясь с ноги на ногу. В нормальный грязный туалет при магазине.
Ну а дальше ещё час катались по самому Краснодару. Пока не въехали наконец на автовокзал. На напутствия Семёнова «не лезть по головам! распродажа ждёт вас завтра!» уже не обращали внимания, поскорей выбирались наружу…
У подножия грандиозного, как «Титаник», здания ФМС оказался в половине восьмого. Словно застопорившись на очень длинном трапе, понуро стояла длинная очередь моряков. Парни лет 20и-25-ти. Почти все так называемой кавказской национальности. Ни одной девушки или женщины среди них. Встал, понятно, в самый хвост.
Из-за утреннего холода и начавшегося дождя дверь открыли раньше времени – без пятнадцати. Моряки, не толкаясь (опытные, наученные), потянулись по трапу наверх к входу в корабль. Потом все ждали восьми в бетонном придавленном накопителе, смахивающем на подземный платный гараж.
После того как отстоял ещё одну получасовую очередь на четвёртом этаже к стеклянному окну, где доложил, что прибыл для дактилоскопии, – получил талон в 325-й кабинет. Вся процедура снятия отпечатков пальцев в этом кабинете заняла меньше пяти минут. Хмурая женщина с чубом и в погонах валиком нанесла чёрную краску на подушки пальцев, каждый палец прижала к белой карточке, затем обе ладони на оборотную сторону карточки – всё.
Оттирал краску поданной салфеткой. Внезапно пробило: а почему, собственно, ему не сняли отпечатки дома, в местном ФМСе? Есть ли какая-нибудь разница в этой процедуре? Вежливо спросил об этом.
– Какая ещё разница? – На Табашникова смотрели глаза цвета мутного винограда. – Процедура везде одна.
Значит, это была очередная хорошая оплеуха от Кугель.
Видя, что мужчина медлит, с чубом крикнула мимо него:
– Следующий!
Обдумывал всё в каком-то зале. Сидел на сидении в коротком ряду. Как бы на кораблике небольшом. Как бы с борта его побалтывая ножками. Рядом и за спиной сидели такие же мореплаватели. Тоже обдумывали свою судьбу. И средних лет люди, и пожилые. Молодые теснились у стекла, у окон с обеих сторон зала. Появлялись ушлые димоны и егоры. Посредники. Кавказцы их сразу окружали, показывали свои бумаги, заглядывали в глаза. Подсовывали деньги. Как перцу женщинам под подол. Димоны и егоры тут же улетали. Чтобы без мыла пролезть куда надо…
Как ни странно, обратный путь показался короче. Никаких хамских поучений и клоунад Семёнова больше не было – двухчасовую маршрутку вёл другой шофёр. Нормальный. На автозаправке за городом «специальный человек с высшим образованием» спокойно собрала деньги, пожелала доброго пути. Если кого припирало, пробирались к шофёру, тихо просили, тот останавливался без разговора. У любого кустика или лесопосадки. Половина пассажиров дремали, другие от души закусывали, разворачивая еду на коленях. Табашников писал в блокнот с натуры за окном. Летящей, всё время меняющейся. Пока не стало темнеть.
Переезд миновали, пропрыгали – уже весь в огнях. Женщина-апельсин с флажком на капитанском мостике казалась раскалённой, словно светилась изнутри.
6
На другой день за завтраком решил окончательно – нужно жениться. А что, на самом-то деле! Сколько можно! («Сколько можно» – что? Ездить в Краснодар? Гражданства не иметь? Или – просто любви женщины?) Агеев прав. Пора.
Часов в десять отправился на Таманскую. К Маргарите Ивановне. Журнал сдам. Да и новое что-нибудь возьму. Был одет в плащ стального цвета (в плащик), подпоясанный ремнём (ремешком). Из-за шляпки с бортиками – с резко увеличенными щеками, делающими лицо весомой гирей. В общем – жених.
Солнце в небе не радовалось, еле тащилось сквозь облака, словно тоже всё в гирях, но на душе у Табашникова было легко, грудь дышала свободно.
Чтобы скостить путь до Таманской, свернул на Седина. Интересно, закрасил Мерзляков свой забор или нет. Закрасил! Весь! Свинцовой краской! Но что за чёрт? Опять чёрная распылённая надпись. Свежая. Но оборванная прямо на слоге:
Этот дом по подложным докумен…
Вот это да-а. Табашников смотрел то на надпись, то на занавески в окнах дома, где Мерзляков уже живёт. Фантазия поскакала, рисовала картинки: непойманный диверсант только начал работать в темноте, подсвечивая себе фонариком, как на него навалились, скрутили, нараскорячку погнали к сразу подошедшей машине: попался, гад! И кипящий Мерзляков у ворот (почему-то в белеющих шерстяных носках и галошах – радикулит, подагра?) грозил кулаком вслед: я тебе покажу, мерзавец, мать-перемать! Пока его не увела в дом молодая жена (почему именно молодая?). «Успокойся, милый, успокойся. Тебе нельзя волноваться, у тебя давление». – «Я ему покажу! Мать-перемать!»
Поднялся наконец на крыльцо библиотеки.
При виде кавалера в шляпке и со щеками Колодкина и Гордеева привстали и осклабились. Как две тайные блудницы. С волоокими глазами.
– Рита! Маргарита Ивановна! – крикнули за спину, не сводя глаз с красавца. Словно чтобы тот не отступил, не удрал. А щекастый топтался на половичке, кивал, забыв про шляпку на голове.
Кузичкина выбежала из-за стеллажей и чуть не под руку повела Табашникова к библиотечной стойке (к Гордеевой и Колодкиной), тараторя:
– Проходите, проходите, Евгений Семёнович! Здравствуйте! Рады вас видеть! Рады! Давно не были у нас. Забыли к нам дорогу?
– Да нет, что вы. Читал повесть, которую вы мне рекомендовали, – смущался читатель, по-прежнему не догадываясь снять в помещении головной убор: – Вот, принёс журнал.
Речь шла о повести молодого писателя, уроженца Белоруссии. Который надёжно засел в Москве. Который поймал волну. Мелькал на телевидении, в газетах. Для понта к своей украинской (не белорусской) фамилии приставил имя-псевдоним – Саша.
– Ну и как вам эта повесть? Как вам писатель? – Кузичкина повернулась к товаркам: мол, слушайте, что сейчас скажет.
Читатель в шляпке (как припаяли её ему!) начал говорить:
– Да понимаете, вся проза у него какая-то царскосельская. С первых строк думаешь, что это изнеженные фрейлины и пажи перед тобой разгуливают. А оказывается – это современные новые русские якобы так отдыхают за границей. Хотя, конечно, всё сделано мастеровито. Но – не мой писатель.
Кузичкина с гордостью посмотрела на подруг – а! как разложил всё! – и увела критика за стеллажи, в глубь библиотеки, к своему столику. Товарки хихикнули и приставили к губам палец. Один на двоих. Потом, забыв про каталожные карточки, которые нужно раскладывать, вслушивались, что происходит за стеллажами. А там то еле слышно говорили, то подолгу молчали. То вдруг слышался Риткин придушенный смех. Обжимает он её, что ли? А? Или уже вставил?
Вышли оба из-за стеллажей часов в двенадцать. Он по-прежнему в шляпке! Но с новым журналом и книгой. Она – вроде бы смущалась и даже оправляла платье. Сняла с вешалки свою куртку, надела:
– Девочки, я на обед. Если тоже пойдёте домой, всё закройте.
– До свидания! – сказал щекастый и вышел за пассией.
Вот так писатель. Вот так интеллигент. Шляпку даже не хватило ума в помещении снять. В библиотеке! Так и работал, наверное, за стеллажами – с голым задом, но зато в шляпе…
Когда вошли во двор Кузичкиной, уже по привычке посмотрел на балкон её и на крышу. Опять прикинул, через что лучше уходить. В случае чего. При форс-мажоре.
В прихожей снял, повесил плащ. И наконец-то шляпку. Рукой поправил волосы. Хотел пройти в кухню, но пригласили сразу в комнату. Где фантастически пошли исчезать разные женские штуки, раскиданные везде. Смятая комбинация, тёплые зимние панталоны и даже коричневый чулок. Почему-то один. Похожий на сдохший раструб. Разгильдяйка вообще-то, если честно. Как и большинство женщин. Сюда бы немку часа на два привести. Та навела бы порядок.
Пригласили обедать. Ел и почему-то опять сравнивал уехавшую в Германию молчаливую Гербер с этой говорливой женщиной. И сравнение было не в пользу говорливой.
Однако готовила Маргарита Ивановна хорошо. С удовольствием съел и первое – борщ, и второе – вкусную котлету с картофельным пюре. А ведь женщина не знала, что он придёт в библиотеку, а потом сюда, заранее не готовила всё. Значит, такая вкусная еда у нее каждый день. Это большой плюс.
Кузичкина говорила не останавливаясь, но поверх потока слов, словно самостоятельные, неуправляемые выскакивали вопросики. Вопросики к мужчине, сидящему напротив. Как он обходится без женщин? Ведь не старый ещё. Неужели занимается непотребным? Хотя на таких неполноценных мужчин, о которых вычитала в интернете – вроде бы не походит. Не истеричен, руками не суетится, ничего не теребит, глаза не бегают, спокоен. Уверен в себе. От людей не прячется. И всё же почему? Почему один?
– Евгений Семёнович, вы бы рассказали о себе. Я ведь ничего о вас не знаю.
Табашников подумал какое-то время и как на лыжах с горы ринулся, начал рассказывать. Сразу о своей семейной жизни. Что женщинам больше всего хочется выпытать у мужчин. Летел с горы на раскоряку, но выруливал от одного сюжета к другому. Как познакомился и сошёлся с немкой, как с ней жил, как потом расстался, из-за чего. И особенно много говорил на финише о сыне её, Вовке, своём пасынке, к которому прикипел душой.
Большие ноздри мужчины вдруг засопели. Как сопла:
– …Он называл меня уже папой. Понимаете, Маргарита Ивановна! Папой! А я… а я…
– Ну, ну, Евгений Семёнович. Успокойтесь.
Мужчина достал платок и стал вытирать глаза:
– Извините.
Кузичкина пропустила извинение, ей хотелось дальше слушать сериал, дальше:
– И что было потом? Больше вы с ним не виделись? Не съездили к нему в Германию? Ведь можно было уже в те годы, наверное.
– Куда я поеду? На какие шиши. Да и в качестве кого. Мы не были даже с ней расписаны. Неполноценный отчим. Который ходил когда-то с её мальчишкой на рыбалку. Из Германии Вовка, правда, писал сначала. Года полтора. Потом перестал. На мои встревоженные три письма – не ответил. Как я узнал потом у русской подруги его матери, – Гербер почти сразу вышла там замуж. За какого-то местного фермера. По имени Вилли. И они, видимо, запретили Вовке писать мне. Так и батрачит сейчас, наверное, на этого Вилли.
Кузичкина на удивление молчала. Глаза её ушли в себя. Рука забывчиво шевелила ложечкой в стакане. Табашников уже жалел, что рассказал про себя, что вывернулся наизнанку.
– Вы извините меня, Маргарита Ивановна, что нагрузил вас всем этим.
– Ну что вы, что вы, Евгений Семёнович! – сразу оживилась Маргарита. – Кому же рассказать о личном, как не женщине. Сострадательной женщине. Мужчины разве поймут?
Действительно – не поймут.
Оделись, вышли опять во двор и дальше, на улицу. Вела Табашникова озабоченно. Под руку. Как больного. Которого нужно срочно лечить. Строила планы лечения. В которых преобладал всего лишь один: нужно найти вам женщину, Евгений Семёнович, полюбить. Сойтись с ней. Себя словно бы даже не брала в расчёт, ни-ни. Просто психотерапевт, психолог Кузичкина. Больной соглашался, кивал.
На углу расстались. Кузичкина побежала обратно в библиотеку. Табашников – с большим оптимизмом пошагал домой. С книгой и журналом под мышкой.
– Обязательно позвоните, Евгений Семёнович! – оборачивалась Кузичкина. Мол, продолжим лечение.
