Kitabı oku: «Исповедь свидетеля. Записки советника в отставке», sayfa 2
Из Сибири в Белоруссию
Родился я в самом буквальном смысле в тайге. В поселке под названием Четвертый лесопункт. На берегу реки Зея. Километров триста к востоку от Байкала по железной дороги и потом от станции Сковородино еще около ста км на северо-запад.
Воспоминания из детства. Они иногда всплывают в памяти как короткие видеоклипы: …зима, лунная морозная ночь, я с отцом еду на санях в больницу к маме. Она второго сына рожает (значит мне было три с половиной года). Тепло и уютно мне, завернутому в тулуп. Тихо скрипят полозья, красиво вокруг, еловые лапы нависают с обеих сторон дороги. Запомнился совершенно огромный (в детских глазах) трактор на фоне светлого от луны неба.
Еще: …лето, сидим на лугу, и мама кормит нас свежей земляникой с молоком; …летом на озере, с какого-то деревянного помоста ловлю рыбу в озере на голый крючок, точно помню, что поймал одну;…в какой-то летний праздник (много народу кругом) иду с отцом и мамой по дороге вдоль большой какой-то реки (Зея, наверное).
После войны, где-то с 46-го года, ссыльных начали освобождать и мои Черняковы потянулись один за другим на родину, в Белоруссию. Первым, в начале 49-го года, уехал отец. Разузнать что и как там, устраиваться на работу, жильём обзавестись. Вслед за ним, осенью того же года тронулись с обжитых таежных мест и остальные Чарняки, среди них и моя мама с двумя сынами.
Все вместе и ехали. Поездом. Много дней, через всю Россию. Вспоминаю, что в поезде впервые в жизни увидел кусок туалетного мыла, очень вкусно он пах, я по таежной дремучести и не подозревал, что эта штука для мытья, а не для еды. Ну, и откусил кусок. Весь вагон ржал.
Единственное воспоминание о первом посещении Москвы: бабку мою, Фросю, дверью в вагоне метро прищемило. С Казанского на Белорусский вокзал перебирались, наверное. Ну, не на такси же нам, ссыльным возвращенцам, ехать было.
В Белоруссии братья Черняковы решили поселиться не в родной деревне, а в городе Могилеве. Начали строиться на окраине, в районе, который назывался Рабочий поселок. Отец мой сруб купил готовый, а достраивал потом с помощью братьев. Нанять плотников денег не было. Года полтора строились.
Ничего, добротно получилось. Простой, небогатый, но уютный домик был, шесть на шесть метров. Разгороженные фанерными перегородками спальня, комната и кухня в которой стояла русская печь. На выходе пристроен был дощатый, достаточно вместительный коридор, в нем под землей – погреб. Все по-людски, не хуже, чем у большинства соседей.
Временно, пока отец достраивал дом, квартировали мы (года полтора-два, пожалуй) в пригородной деревне Тишовка, где до этого, давно уже обосновался самый старший брат, Тихон Черняков. Он, наверное, и сговорил братьев собраться на жительство всем вместе в Могилеве.
* * *
Могилев – моя малая родина, тянет она меня к себе, часто наезжаю туда хотя бы на два-три дня.
Разве можно Могилев сравнить с местом рождения в тайге на Дальнем Востоке? Моя сознательная жизнь, мои первые жизненные опыты, детство и юность – всё начиналось и состоялось там. Мои первые друзья, первая любовь, смерть отца, родительские могилы на тишовском кладбище – всё это Могилев.
Он – один из древнейших городов Белоруссии. В 1267 году на холме у излучины Днепра при впадении в него речки Дубровенки был заложен замок, вокруг которой семь веков назад и начал формироваться город. Уже к концу 17 века он стал крупным торговым и ремесленным центром.
Интересный факт. Перед войной Могилев решено было сделать столицей БССР. Минск был под Польшей в то врямя. Срочно отстроили огромный по местным масштабам Дом Советов, здание НКВД Белоруссии, новые гостиницы, несколько многоэтажных домов. Жаль, но в 1939 году, после присоединения к Союзу Западной Белоруссии, идея переноса столицы из Минска в Могилев отпала.
О православных храмах Могилева. Это сегодня церкви в городе можно пересчитать по пальцам одной руки. А всего сто лет назад в городе было 26 православных храмов, 6 католических костелов, одна лютеранская кирха и несколько синагог.
Самым большим в Могилеве был Богоявленский собор, располагавшийся неподалеку от теперешней Советской площади. Построен храм был в 1636 году. К сожалению, сегодня в Могилеве уже мало что напоминает о соборе: он был взорван в середине 50-х годов. Однако, если возникнет желание представить себе каким он был, этот собор, нужно сходить в Подниколье, к Днепру в Свято-Никольский монастырь.
Стоящий на его территории храм является точной копией Богоявленского, только раза в три-четыре меньше. Свято-Никольскому монастырю повезло. Его пощадило время, и большевики не стали разрушать, просто закрыли. Храм долгое время простоял без куполов, дожди и мороз разрушали чудесные храмовые фрески.
Иконостас в храме без преувеличения – произведение искусства. Кстати, создавали эту красоту те же мастера, которые позже отделывали палаты Московского Кремля.
Построен храм в 1889 году. И возвращен могилевской епархии в 1989 году.
В 2008 году в Могилеве, на старой центральной площади была восстановлена городская ратуша, полуразрушенная во время Великой отечественной войны. А в июле 1957 могилевские власти приказали вообще взорвать остатки этого здания, возведенного почти триста лет назад, в 1698 году.
Слава Богу, по указанию президента Белоруссии, «бацьки» Александра Грыгоравича Лукашенко (нашего земляка – он со шкловщины, Могилевской области) старинная городская ратуша была отстроена заново и сегодня снова украшает старую площадь. Там сегодня размещается ЗАГС и областной художественный музей. Напротив, в старинном здании, где в годы первой мировой войны был штаб Ставки Верховного главнокомандующего, на трех этажах расположился областной краеведческий музей. Много интересного собрано там. Стоит познакомиться.
Могилевский железнодорожный вокзал – тоже старое здание, с 1902 года. За свою столетнюю историю он практически не изменился, хотя и перенёс несколько ремонтов.
Трехсвятительский кафедральный собор – сегодня главный православный храм Могилева, памятник архитектуры начала XX века (1914). В храм можно войти с трех сторон. Три церковных предела названы в честь трех святителей – Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста.
В 1961–1989 гг. здесь размещался клуб завода «Строммашина». Летом 1961 года, в разгар хрущевской придури атеизма, я был одним из свидетелей порушения православного храма Трех Святителей.
Это было время, когда тогдашний первый секретарь ЦК КПСС, он же – хозяин СССР, Никита Хрущев совсем взбесился и приказал закрыть все православные храмы, вывести под запрет всех священников, чтобы к наступлению коммунизма, который он обещал построить к 1980 году, «вся страна стала атеистической».
У нас, в Могилеве, тот приступ шизофренического атеизма случился где-то после обеда (нет, не ночью, не втихую устроили акт уничтожения, никого уже не боялись).
Я подошел к Советской площади, когда рабочие сносили пять храмовых маковок с крестами. Случайно оказался в то время в центре города. Не имел ни малейшего представления о том, что и почему происходит. Толпа таких же как я, тёмных и запуганных властью могилёвчан становилась все больше и больше. Люди собрались на улице Первомайская, рядом с храмом. Храм стоит сразу перед областным Домом Советов.
Никто даже не пытался протестовать. Зло, вполголоса переговаривались между собой, и только два-три десятка плачущих старушек громко голосили у ворот ограды храма, куда никому не разрешали войти. Не было ни усиленных нарядов милиции, ни солдат. Несколько дружинников и пара милиционеров лениво прохаживались вдоль улицы, заполняемой толпой. А толпа безмолвствовала. Напуганная и озлобленная. Так вот и жили мы в те времена.
В 1989 году храм вернули верующим. Я в нем впервые молился 11 июня 2010 год в день смерти отца, которому в том году исполнилось бы ровно 100 лет. Заказал панихиду об упокоении раба божьего Николая.
Красивый могилевский Драматический театр был построен еще в 1888 году. Без капитального ремонта он простоял более 100 лет. С 1915 года здесь почти постоянно бывал царь Николай II. Когда случилась февральская революция, а затем Октябрьская, в театре бывали Керенский, Колчак, Дзержинский, Брусилов. В 1953 году в Могилеве снова была создана постоянная театральная труппа, которая работает и по сей день. (Впервые в жизни там я смотрел театральную постановку «Гусарская баллада». Бог ты мой, как давно это было).
В 1985 году министерство культуры Белоруссии предложило разрушить театр, а на его месте построить новый. На защиту старого театра поднялось все население города. И театр почти на 15 лет закрыли на реконструкцию. Наконец, осенью 2000 года театр был снова открыт. Красивее стал, бесспорно.
* * *
В новом доме жила наша семья как-то спокойно и благополучно, несмотря на бедность. Порой еле-еле на нормальное питание хватало того, что зарабатывали отец с матерью. Деньги нужны были еще и на достройку дома, на покупку хоть какой-то мебели.
И всё равно, до сегодняшнего дня осталось чувство какой-то благостной стабильности жизни, спокойного какого-то благополучия. Мы просто не знали, и не могли знать, что бывает какая-то лучшая жизнь.
Нам всем хватало того, что доставалось от жизни. И мне, и брату Толе, и маме с отцом. И из родни никто не жаловался. Все, почему-то уверены были, что скоро будем жить легче и побогаче. Никто не знал, как лучше, но все были уверены, что жизнь скоро совсем наладится.
На участке вокруг дома у нас росли несколько уже взрослых яблонь, вишни, сливы. При нас они уже совсем выросли: летом вишню ели и варенье варили, осенью много яблок было, оставляли на зиму, к Новому году, хранили их в ящиках с опилками на чердаке. Ведь в магазинах ничего из фруктов не было почему-то. Кроме, разве что, фруктовых компотов и соков в трехлитровых банках. А на рынок нам не по деньгам было ходить. Вот и берегли радость до новогоднего праздника. Даже, помню, на ёлку новогоднюю вешали яблоки как украшение.
Между деревьями везде картошку сажали. Хватало своей картошечки на пропитание до следующего урожая. Старательно рассчитывали, помню.
Отец работал в тишовском сельском магазине, мама – медсестрой в детском садике неподалеку от дома.
Обязательно, каждый год держали поросенка. До осени. Потом забивали, и добротная добавка к питанию помогала жительствовать практически целую зиму. Солонину делали. В деревянных кадушках. И сало, и мясо. По нынешним временам народ уже не помнит, не знает, что такое питаться солониной. Да не каждый день, а экономно – раз или два в неделю. И по праздникам, конечно.
Только-только обживаться начали, как отца посадили в тюрьму. За растрату и недостачу в магазине. Никто не мог поверить, что Николай Черняков воровал или отчитывался в бухгалтерии с обманом. Он и мои дядья, вообще, с рождения, по воспитанию отличались и всегда были известны порядочностью. А отец мой больше всех выделялся скромной честностью, простотой.
Как потом оказалось, этим и воспользовались его бывшие начальники по сельпо. Списывали какие-то товары, что-то крали, а когда попались, свалили все на отца моего. Уговорили его взять вину на себя, обещали семье помогать пока он сидеть будет. Отец получил лагерный срок, а та сволота про нас и не думала вспоминать. Ох и голодно же перебивались мы без отца.
Где-то в 1953 году, кажется, осудили его. В лагере портняжничал, отличился трудолюбием и дисциплиной, года через два с небольшим выпустили. Мать за эти пару лет здорово измучилась с нами. Два здоровых пацана, младший брат Толя в школу уже пошел. Кормить, одевать надо было. А зарплата – мизерная. Помню лакомство наше – ломоть черного хлеба польешь постным маслом, сольцой посыпишь… Когда была мука – праздник, можно было на том же постном масле блинов напечь.
Фабричную копченую колбасу я впервые в жизни попробовал лет в двенадцать. С мамой добирались как-то пешком из Трасного в Оршу, какой-то шофер продуктового фургона сжалился, согласился подвезти. Посадил в фургон, извинился что закрыть снаружи надо было. За это малое неудобство щедро разрешил угоститься колбасой, несколько колец которой в переднем углу фургона висели на крючках. Помню как фантастически вкусно было. С голодухи-то. И еще помню, что мы с мамой оба стеснялись много съесть. Тем более – взять кольцо колбасы с собой. Не обидеть бы хорошего человека. Такое вот мировосприятие было у нас, простых людей из рода Черняковых.
* * *
Учиться пошел сначала в начальную четырехлетнюю школу. У нас, на улице. Моторная называлась. Через два дома от нас стоял не очень большой, однако и не маленький сруб, в котором и размещалась наша начальная четырехклассная школа.
В пятый класс пришлось идти в сельскую школу в Тишовке. В городе ближайшая была где-то далеко, в другом районе. До тишовской школы километра три приходилось топать. Вспоминается, как зимой, бывало, в потёмках ещё, бежишь в суконном пальтишке, перешитом из отцовской поддевки, по вьюжному полю, по занесенной снегом тропинке…
Учился так себе, но не из последних в классе был. Дружные, какие-то семейные отношения в школе были. Добром вспоминаю свою классную, учительницу русского языка и литературы Беллу Вениаминовну Лифшиц. Умная и добрая женщина была, и педагог хороший. Где-то уже в восьмом классе, она удивительно тонко старалась наладить мои отношения с одноклассницей Галкой Валушковой, в которую я неудачно был влюблен. И помирила. Настолько удачно и прочно, что мы с этой Галей, где-то лет через двадцать, уже оба семейные, вместе разыскали её в Могилеве (она и тогда в городе жила), явились с цветами и подарками. Добрая, по-человечески душевная встреча получилась.
Помню учителя немецкого языка Николая Ильича Подольского. Он в школе еще и музыкальный кружок вел. У него я впервые к музыке приобщился. На домре учился играть. В школьном оркестре. Нравилось. Настолько, что однажды, когда первый раз, после долгих репетиций по отдельности, стали, наконец, играть маленьким ансамблем, вместе – у меня, от восторга по поводу того, что при моем участии зазвучала гармоничная мелодия, случился первый детский оргазм – поллюции, кажется, называется. Напугался и растерялся тогда пацаненок Вова Черняков. Виду, конечно, постарался не подавать, но…Это, наверное, был первый сигнал веселой трубы наступающего отрочества. Детство заканчивалось.
Часто, с горечью и раскаянием вспоминаю я свою детскую непутевость, а иногда и вовсе грубую глупость своего поведения или просто разговоров с отцом. Уже потом, с годами пришло осознание каким неповторимо добрым и скромным, дружелюбным с нами сыновьями, да и со всеми он был.
Не забуду никогда как по-христиански душевно, заботливо и удивительно спокойно прощался отец со мной перед смертью. Было это в июне 1963 года. Он умирал в больнице от рака желудка. После операции, которая не оставила никакой надежды на улучшение. Я тогда уже работал в Чаусах.
Приехал на выходные, узнал от мамы, что операция подтвердила неизлечимый рак желудка – испугался, растерялся – первый раз в жизни о смерти близкого человека, разговаривали.
Пошел проведать отца в больнице. Молод был, жизненного опыта ещё никакого, если честно, трусил, не знал, как вести себя при встрече с умирающим отцом. Взял, и для храбрости махнул стакан вина креплёного. Пить тогда я ещё не умел, ну и поплыл маленько.
Сижу у кровати отца на табуретке, принес ему сок из голубики, как он просил. У него из живота какая-то трубка резиновая выведена наружу. Разговаривали о о моей работе, еще о чем-то. А потом отец и говорит мне с почти застенчивой улыбкой: «Видишь, сына, как получилось. Думал, что приболел малость, а обернулось вон как серьезно. Ну, да что уж, от судьбы не уйдешь» …
Я в ответ что-то невнятное начал бормотать, а отец в ответ засмеялся тихонько: – Э, сынок, да ты, по-моему, выпивши малость. Да не стесняйся ты, ничего страшного. Знаешь, что скажу: жить надо, радоваться, что Бог подарил жизнь, и благодарить Его. Пей пока пьется, ешь, пока можешь есть. Живи сегодня. А то вот случится что-то как у меня – и хотелось бы сейчас скушать что-нибудь, да и выпить бы согласился. А нельзя. Живи сынок – не бойся жить.
Живу как отец завещал.
* * *
После восьмого класса поступил в могилевское музыкальное училище имени Римского-Корсакова. Отец очень хотел, чтоб я выучился на баяниста. Заботился чтобы кусок хлеба сын в будущем мог чем-то зарабатывать. Репетитора мне нанял. Нелегко было из его рабочей зарплаты платить за репетиторство. Но платил отец. 10 рублей за урок. Большие деньги по тем временам.
Сам-то он хорошо на гармошке играл. Музыкальный слух хороший у него был.
Поступал в училище, без начального образования которое все остальные поступавшие по пять-семь лет вымучивали в музыкальных школах. Не потому, что большие способности к музыке показал, а по блату, стараниями репетитора, который был преподавателем училища. Добросовестно выполнил он на мою голову свои обязательство за репетиторские деньги, которые отец мой почти год платил ему, протащил он меня в училище.
С первых дней самым тупым в музыке оказался и показался всем. Мало того, так ещё и руки не разработаны были, в пальцах техники никакой. Иван Лазаревич Павлов, репетитор бывший, педагог мой по классу баяна, почему-то считал, что я смогу поднатужиться и дотянуться до остальных студентов. Мол, и в музыкальной грамоте, и в технике. Ага, дотянулся… Короче, еще один комплекс неполноценности добавился у меня. Нет, старался я изо всех сил, за 4 года в училище чему-то выучился. Но…
Комплексовал, конечно, однако бросить училище смелости не хватало. Сейчас модно называть такое состояние инфантильностью. Скромный студент из бедной семьи, с комплексом неполноценности из-за потерянных в детстве передних зубов (железные вставил). Откуда было смелости, независимости или бойкой решительности взяться?
Не готов я был к самостоятельным поступкам, не мог я. Плыл по течению потихонечку. Приспосабливался к жизни как все. Помалу пить научился. В основном дешевый портвейн. На водку денег обычно не хватало. С дружками, они, в основном, с нашей и соседней улиц были. Ничем я от них не отличался тогда. Даже мое студенчество не изменило отношений наших.
Ходили мы в ночные налеты на соседний колхозный яблоневый сад, чтобы назавтра сдать краденные яблоки заготовителю и на вырученные деньги купить портвейну, а вечером пойти «культурно отдыхать». На танцплощадке в городском парке. И кровь донорскую сдавали с той же целью. Ничего в этом всем особенного не было. Жизнь продолжалась, за девчонками уже бегать стали, а денег ни у родителей, ни у нас никогда не было.
Это уже потом, лет через пять судьба развела нас в разные стороны. Пацаны мои с Рабочего поселка по-разному упирались в жизненных перипетиях. Это я не в осуждение пишу, а к тому, что многие из них жили, как и я в начале – плыли по течению – куда завтра вынесет.
* * *
Музыка была мне по барабану, как сейчас молодежь выражается. Однако держался за училище. Боялся расстроить отца. После тюрьмы он нанялся рабочим-землекопом в городской водоканалстрой. Рад был хорошей зарплате. Но как тяжело она, эта зарплата, доставалась ему! Помню страшно смотреть было, какие траншеи их бригада рыла вручную. А он у нас хромой с детства был. Тянул лямку изо всех сил, семью содержать надо было.
А я, непутевый, все же не собирался связывать жизнь свою с музыкой. Правда, тогда я еще не знал этого. Однако время уже влекло меня куда-то в другую сторону. И еще подсознательно, тогда до конца не соображая, почему и ради чего – совершил я свой первый в жизни самостоятельный шаг.
Первый!
Самостоятельный!
Без того вся моя жизнь по-другому могла бы пойти.
Окончив два курса музыкального училища, подал документы в вечернюю школу. Надо было закончить девятый и десятый классы и получить аттестат о среднем образовании. С неполным средним я навсегда остался бы я недоделанным учителем музыки. А со мной все еще жила давняя детская мечта – стать летчиком. Собирался поступать в летное училище. Вот, на следующий год записался в аэроклуб, на пилотском отделении.
В 1961 году закончил училище и одновременно – вечернюю среднюю школу. Ай, да молодец!
А вот с аэроклубом облом получился. К весне, накануне выпускных экзаменов в музучилище, встал вопрос о выезде курсантов пилотского отделения аэроклуба на летние сборы для тренировочных полетов. Я готов был отказаться от училища напрочь и начинать, наконец, летать. Но, к несчастью, мой преподаватель по специальности, Иван Лазаревич, в прошлом сам летал, половина аэроклуба в приятелях у него была. Ну и договорился там. Турнули курсанта Чернякова перед началом учебных сборов. Якобы по несоответствию здоровья.
