Kitabı oku: «Быки для гекатомбы», sayfa 5

– Один психолог утверждал, что заметная доля сумасшедших в точности воспроизводит верования и убеждения древности. Заблуждения, которые восемь-девять веков назад могли считаться прописными истинами. Не удивлюсь, если через сотню-другую лет похожая участь будет ждать и ряд политических течений. Впрочем, это уже случилось.

– В итоге здорового человека от безумца отличает лишь то, соответствуют ли его заблуждения духу времени. И пока нынешние левые все возлагают надежды на пролетариат…

– А как же прекариат, салариат, информалиат и еще десятки высосанных из пальца слоев, которые должны внезапно сделаться «революционными»? – ехидно вставил Вадим.

– … а правые на чудодейственные институты, Россия все больше напоминает спелое яблоко, повисшее у самой земли. С Запада, с Востока, с Юга – отовсюду тянутся загребущие лапы, а мы, разрозненные и погруженные каждый в свой личный интерес, привыкли терпеть и уступать, предаваться исторической рефлексии и упиваться безысходностью.

– Черт! – Вадим по колено провалился в грязь. – Как же нас так угораздило?!

Я меланхолично посмотрел на чахлое деревце, одиноко росшее посреди поля, как и мы, попавшее сюда будто по случайности. Подумалось, что чувство безысходности подобно некой мистической субстанции, еще до начала истории разлитой по нашим пространствам лишь затем, чтобы каждой прогалиной на грязном снегу искушать нас заглядывать в зияющие бездны.

– И правда, – произнес я хмуро, помогая другу вылезти. – Как нас угораздило? И куда мы идем?

– Либо в Небытие, либо к Вечности – третьего не дано.

Дорога впереди все виляла и виляла между рощицами, но ни шума шоссе, ни каких-либо признаков поселения поблизости наблюдать не приходилось. Меж тем солнце почти село, а бродить наугад по неизвестной местности почти в абсолютной темноте у нас не было никакого желания. Омрачала и без того незавидное положение возникшая на горизонте туча, которая стремительно двигалась в нашу сторону, не предвещая ничего хорошего. Легкая одежда и отсутствие зонтов как нельзя кстати подходили для промозглого апрельского дождя, который мог пройти за двадцать минут, а мог затянуться и на несколько суток. Листья на деревьях толком еще не распустились, и укрыться под ними от ливня было почти невозможно. Я принялся выискивать взглядом темно-зеленые массивы хвойного леса.

– Русские должны пересобраться, понимаешь? – воодушевленно воскликнул Вадим, и я понял, что наше положение перестало его интересовать. Мой друг загорелся какой-то мыслью. – Мы должны пройти через точку сингулярности, системно трансформироваться. В новой ситуации старые действия будут приводить к иным результатам. Банальный пример. Пытаются разработать какой-нибудь новый танк. Сроки вырастают втрое, бюджет – вчетверо, деньги разворовываются, а на выходе – дюжина прототипов, да и те недоработаны. Или подчиняют новую территорию, а издержки выше выгод. Нужно, чтобы сами основы системы качественно трансформировались.

– И что же станет такой точкой? – спросил я без энтузиазма.

– Кризис. Сильный внешний импульс. Возможно, большая война. Хорошо, если хватит внешней заварушки. Но я думаю, что не обойдется без череды революций, переворотов и гражданской войны.

– История подогреет наш котел с водой, а на выходе получится паровой двигатель?

– Мы должны совершить фазовый переход. Сейчас мы похожи на жидкость, на странную мутную жижу, которую постепенно сковывает лед равнодушия, дряблости и бессилия. Мы проваливаемся в сон вместе с западным миром, позволяем связать себя ненужными обязательствами. А мы должны стать чем-то газообразным. Даже так: мы должны стать плазмой! Но в нынешнем обществе нет сил для такого перехода. Потому нужно инициирующее событие, которое высвободит энергию нации. Альтернатива – увядание и разложение.

– Это чертовски наивно. Я допускаю некую смуту в обозримом будущем, но гражданская война нас погубит. Это как прыгнуть в пекло, чтобы обрести молодость, – ответил я, а Вадим снисходительно покачал головой. – Раз ты не согласен, ответь. Старообрядцы сжигали себя и верили, что в огненном срубе мученики не сгорают, а превращаются в сладкие румяные караваи, которые попадают к самому Господу на всепречудную трапезу. Их самосожжения тоже были точками сингулярности?

– В некотором смысле. Откуда знать, в конце концов? Более того, и нам с тобой не мешало бы прыгнуть в пекло, чтобы преобразиться и перейти в некое новое состояние. Есть «через тернии – к звездам». Нам же лучше «из маргиналов – в генералы». Иначе я буду до пенсии строчить статейки, а ты – код. Может, в тимлиды выбьешься, – последнее Вадим произнес язвительно.

– В конце концов, что делать с демографией? Из-за войн и революций в прошлом веке мы лишились возможности стать по-настоящему большой нацией. Сейчас население сокращается. Война – тем более, гражданская – добьет русских окончательно.

– Ты не понимаешь. Кризис станет нашей точкой бифуркации! Мы или скатимся в полный хаос и будем разорваны на куски, или воспрянем в совершенно новом обличии. А демография – мелочь и решается по щелчку пальца. Была бы воля! – И как же, позволь поинтересоваться? – тут уж я не сдержался и усмехнулся.

– Очень просто! – Вадим проигнорировал скепсис. – Для начала следует официально обвинить режим, установившийся в семнадцатом – на край, в девяносто первом – году, в геноциде русских. Потом надо закрепить право погибших по воле преступных действий власти на вторую жизнь. Воскрешение отцов – долг сыновей. Как у Федорова¹⁶, помнишь? Затем эксгумируем и, кого сможем, клонируем. Конечно, в первую очередь нужно концентрироваться на выдающихся личностях: героях войны, ученых, талантливых организаторах. Клонируем миллионов сто-сто пятьдесят и дело в шляпе! Добавь сюда автоматизацию многих сфер жизни.

– Ты слишком часто смотришь Курехина. Скоро до белых марокканских карликов дойдешь.

– А ты боишься мыслить радикально! Стискиваешь себя рамками, которые заданы в прошлом, а теперь поддерживаются трусами и неудачниками.

– Какова итоговая цель всего этого?

– Господство!

– Господство ради чего? Ради построения очередного рая на земле? Тогда чем тебе не нравятся коммунизм или демократия?

– Я не отвечу так сразу, – проговорил Вадим после мгновения молчания. – Но если этого ответа не будет, то Россия – или то, что от нее останется – будет обречена лавировать между другими центрами силы, по-лакейски обслуживать их интересы и прозябать. Веками прозябать, мечтая о возрождении.

Тем временем, туча приближалась. Мы замолчали, и я использовал возникшую паузу, чтобы прекратить бесплодный спор. Следовало искать укрытие, а не предаваться словоблудию.

– Видишь? – я указал рукой налево, в сторону рощицы на небольшом холме. – Если пойдем быстро, минут за пять доберемся.

– Хочешь ночевать под елкой? Мы там утонем. Давай пробежимся по дороге. Минут пятнадцать бегом, а потом, глядишь, и на поселок выйдем…

– Мы не знаем, сколько еще идти. Зато рощица на холме, и оттуда обзор есть, – на горизонте сверкнула молния и раздались глухие раскаты грома, как будто кто-то бил палкой по огромному чану с водой. – В чистом поле под грозой побежишь?

– Риски минимизируешь? – Вадим усмехнулся и оценивающе поглядел на объект моего предложения. – Но если увидим с холма деревеньку, то со всех ног туда.

Посреди позднеапрельского пейзажа мы, бегущие трусцой по грязи и коврам пожухлой прошлогодней травы, безнадежно сопротивляющейся молодым побегам, выглядели чуждо и, наверное, нелепо. А сзади огромным тарантулом ползли черно-синие тучи, грозно гремя, плюясь во все стороны молниями, перекатываясь и становясь все более устрашающими по мере своего приближения.

Если смотреть на подобные картины взглядом непосредственного участника событий, особенно если его опыт исчерпывается будничной цикличностью внутри городских инкубаторов, то часто они кажутся устрашающими и даже жутковатыми. Если рассматривать их с высоты птичьего полета, то, напротив, выглядят ничтожными и не заслуживающими внимания. Подумаешь, два человека бегут где-то в полях, желая скрыться под деревьями от грозы. Разве это тяжкое испытание, которое можно сравнить с невзгодами людей, прошедших, например, артобстрелы и голод блокадного Ленинграда? Разумеется, нет. Но даже такие вещи способны дать нам материал к пониманию отчуждения, тонкой, но очень плотной пленки, которая натянута между мной и тобой, между мной и миром, между тобой и миром. Эмоциональная депривация, которая спасет нас от многочисленных раздражителей, но лопается мыльным пузырем, едва речь зайдет о нас самих.

Но коли разговор коснулся артобстрелов, ими же и продолжим. Как выглядит война для рядового участника? Солдат чувствует боль, голод, страх и дыхание смерти, бьющее в лицо смрадом гниющих тел. А кабинетные бойцы видят на картах точки и флажки, крестики и квадратики, каждый из которых говорит о скоплении сотен таких солдат, трудах тысяч людей, которые занимаются фортификацией, подвозят под обстрелом противника боеприпасы и провиант, ремонтируют бронетехнику. Так небожители росчерком пера во время новогодней пьянки отправляют бойцов штурмовать Грозный. А потом идут в баньку хлестать березовым веником свои потные жирные ляжки.

Оттого особый дар – уметь смотреть на жизнь под углом. Видеть за ежедневными тяготами и невзгодами то, ради чего стоит жить, ради чего стоит просыпаться каждое утро и что даже в самые темные дни дает тебе луч света и веру в правильность действий. Видеть за списками ничего не значащих для тебя имен живых людей; за сухими фразами и цифрами отчетов – чей-то труд, достижения, неудачи, ошибки, объединенные борьбой, усилиями и волей к поставленной цели. Без этого дара жизнь превращается либо в пытку, либо в бравадный марш слепой безответственности.

Оттого мы, кому грозила перспектива провести холодную ночь в сырости под открытым небом, старались абстрагироваться от проблем, на бегу обменивались шутками и, несмотря на усталость, не теряли присутствия духа. Наконец, оказавшись под огромными, широко раскинувшими свои лапы елями, смогли отдышаться, и пока последние лучи заходящего солнца давали такую возможность, окинули взглядом местность.

– Ничего обнадеживающего, – сказал Вадим, переводя дух.

С одной стороны от нас виднелся внушительных размеров лес, с другой тянулся привычный пейзаж из полей с вкраплениями зарослей березы, ольхи и ельника, а между ними извивалась змеей дорога, по которой мы плелись последние полтора часа, причем даже не было ясно, в какую сторону в конечном счете она выведет. Наконец, с третьей стороны, вдалеке стояли красно-белые гиганты высоковольтных линий, отделенные от нас разлившейся рекой. Идя вдоль проводов, мы почти гарантировано вышли бы к городу, но водную преграду преодолевать пришлось бы вплавь.

Солнце село, и хотя небо еще синело над нашими головами, сумеречные пейзажи делались все менее и менее различимыми для глаза. Вдобавок сюда стремительно приближалась темно-серая стена дождя, напоминавшая скорее слоистую и пульсирующую мглу – настолько плотной она была. Наверное, нам так и пришлось бы заночевать посреди поля, но откуда-то из-за деревьев мы услышали странные звуки. Кто-то громко спорил. Конечно, нам могло лишь показаться, но порывы усилившегося ветра не давали возможности вслушаться, а потому, пробираясь сквозь ветки кустарника, мы двинулись туда, откуда слышались голоса.

Не прошло и двух минут, как из сумрака показался силуэт здания. Оно стояло в одиночестве на краю рощи, а своими очертаниями напоминало монашеский скит. Из единственного видного нам окна лился слабый желто-розовый свет, явно не электрический, как будто внутри кто-то жег камин или костер. Я подошел к двери, высокой и на вид тяжеловесной, и постучал.

Человеку, жившему в России на рубеже тысячелетий, понятны те опасения, которые поначалу закрались в наши души. Точнее, они понятны горожанину, не привыкшему высовывать нос за пределы своего узкого круга общения: семьи, друзей, работы. Тому, кто, включая вечером телевизор, смотрит криминальную сводку и на следующий день выходит уверенным, будто маньяки и ████████ только и ждут, чтобы зарезать его в лесу и ███████ в метро. Нет, дорогой мой друг. Куда выше вероятность того, что ты умрешь в автокатастрофе.

Зная, как журналисты любят смаковать шокирующие подробности, несложно представить картину мира, которая складывается у обывателя, не желающего покидать уютную зону комфорта, ограниченную офисом, домом и продуманным туристическим маршрутом. И это при том, что современное человечество пребывает в самой безопасной из когда-либо наступавших эпох. Впрочем, необычность ситуации и нам внушала опасения: что за люди обустроились в глуши, и с какой целью?

Раздались шаги, грохнул тяжелый засов, и в щели слегка приоткрывшейся двери показалось лицо.

– Так-так-так. И кто это у нас тут? – произнес мужчина, слегка растягивая слова.

– Здравствуйте. Мы с другом заблудились в ваших краях. И, как назло, гроза, – будто в подтверждение моих слов сверкнула молния, и раздался удар грома. – Пустите переждать?

– Вас двое? – услышав грохот, он довольно улыбнулся.

– Да.

– Ладно, заходите, – дверь открылась, и мне представилась возможность разглядеть собеседника.

На вид ему было далеко за семьдесят. Лоб разрезали морщины, половины зубов не было, кожа под левой бровью свисала вниз, почти закрывая глаз, и делала лицо подчеркнуто несимметричным. В целом старик выглядел сурово, но по-своему добродушно. Приглядевшись, я понял, что он напоминает мне Циолковского – тот же мощный лоб, седые зачесанные назад волосы, обнажающие залысины. Только глаза его, небесно-голубого, почти василькового цвета, блестели как-то уж слишком воодушевленно, свидетельствуя о сильном нервном возбуждении. Дополняла образ роскошная борода – главное украшение старика, – наполовину седая и доросшая почти до пояса. Она была настолько пышной, что я бы не удивился, увидев в таких зарослях гнездо маленькой лесной птички.

Одежда мужчины была скудна и заметно поношена. С него свисал потертый армейский бушлат, не по фигуре и явно большеватый, и когда старик не придерживал рукава, то руки его становились похожи на крылья. Под верхней одеждой скрывалась белая застиранная толстовка и синие с заплатами спортивные штаны, заправленные в берцы.

Едва за нами захлопнулась дверь, как грянул ливень, затарахтев сотнями маленьких снарядов по крыше и стенам скита. Природа бранилась и бушевала, сопровождая свою истерику грозными раскатами грома.

Помещение, внутри которого мы оказались, представляло собой апофеоз аскетизма и неприхотливости. Бетонный пол, не покрытый ничем, кроме трещин, и стены, оскалившиеся голым кирпичом. Само здание было разделено на две части, проходу между которыми не мешали такие излишества, как двери. Одно из помещений тонуло во мраке. Там же, где находились мы, лишь табуретка, видавший виды матрас, примус и три свечи, огонь от которых и освещал скромное пристанище старика, говорили о том, что здесь живет человек.

Хозяин обители жестом предложил нам сесть на матрас, а сам устроился на табуретке, судя по всему, сделанной им же самим. Затем он достал из темного угла дымящийся казанок, и мы тут же почувствовали запах свежесваренной гречневой каши. От предложения поужинать мы скромно отказались.

– Вы так и не представились, – сказал старик и продолжил трапезу, от которой отвлекся из-за нашего прихода. Он набивал рот здоровенной деревянной ложкой, больше походившей на половник.

– Я – Макар, это мой друг Вадим. А вас как величать?

– Иван, – ответил он и посмотрел на нас оценивающе. – Иван Евфимиевич.

– Приятно познакомиться, – кивнул Вадим.

– Как это вас занесло в такую глушь? Сразу видно – не местные. Михаил ничего не говорил о гостях.

– Сошли не на той станции с последней электрички, отправились искать поселение, – сказал Вадим. – И заплутали.

Старик взглянул на Вадима пристально и ухмыльнулся. Я прямо почувствовал, как мой друг взбесился – в усмешке хозяина проскользнуло не совсем понятное презрение. Виду Вадим при этом не подал и продолжил беседу:

– А вы что делаете в этих краях? Как я понимаю, никаких поселений рядом нет?

– Если не считать заставы, где вы сошли, то ближайшее селение – в семи часах ходьбы… Надо переправиться через реку, а до ближайшего парома – как до Царьграда. Да и старик-паромщик не шибко сговорчив. Хотя на тот берег, говорят, за звонкую монету подвозит. Впрочем, есть тут еще один городок, но путь к нему идет через лес. А тропки там ой какие вихлястые! Не зная мест, опять заплутаете. А если и выйдете, в городок тот все равно не попадете.

– Почему?

– Затонул он, причем давно уж. На дне озера теперича. Вообще, если хотите добраться домой без последствий, то двигайтесь обратно на станцию, – старик отхлебнул чаю и озорно прищурился. – С другой стороны, раз вы здесь, то, быть может, нарочно ищете, где сбиться с пути?

Мы были слегка обескуражены и на вопрос ответили молчанием. Тем временем старик доел последнюю ложку своей каши и степенно поправил воротник бушлата. Потом пошарил по карманам, нашел наконец, что нужно – аккуратно сложенную бумагу. Оторвал кусочек. Затем извлек пачку табака, немного отсыпал на оторванный листок и с монотонностью станка принялся за производство самокрутки.

– А что это за место? – решился нарушить тишину Вадим.

– До революции тут церковь была. Хотя как церковь – видите просторную залу? Здешним людом она сионской горницей звалась. Соберутся, бывало, человек сто и радеют, себя не щадя. Марию зовут, Марфу гонят, – хихикнул старик. – В Гражданскую тут сидели красные, заведовали продразверсткой и прочей дьявольщиной. Здесь ведь стояла деревня, причем с буйным таким, драчливым народцем. Потом, ясное дело, беднота поехала город покорять, а кулаки – степь. Во время войны, хоть немцы сюда и не дошли, в здании располагался какой-то второстепенный командный пункт, а после оно перешло снабженцам, приписанным к воинской части. Складировали тут всякую мишуру в духе первомайских вывесок. Если бы вы отправились дальше той проселочной дорогой, то вышли бы как раз на остатки стрельбища, а потом и на заброшенные казармы, но не там свернули… В восьмидесятых здесь планировалось поставить радары – якобы очень удачное место на пригорке, второе здание даже снесли… Остатки фундамента до сих пор различимы. Но потом все забросили, а часть расформировали… Короче говоря, богатая история у этого здания.

– Ого… – я слушал, удивленный глубокими познаниями в столь незначительном предмете. – А вы откуда знаете?

– Я вырос в этих краях. Затем уехал в Москву. Теперь я снова здесь, вернулся сюда с Михаилом исполнять свое предназначение, – Иван Евфимович отвел глаза к потолку и задумался.

– Интересная у вас жизнь была, наверное, – во мне взыграло любопытство. – Сейчас вся провинция, наоборот, в Москву едет. Зарплаты, пенсии, карьера, удовольствия – все там. Но по вам видно, что к таким вещам вы отродясь не склонны.

– Отродясь? Вопрос спорный. Был в моей жизни поворотный момент, до которого все шло просто и как-то скудоумно. С детства я любил мастерить всякие штуки, вот и отучился в одном известном училище на инженера. По распределению пошел на завод – там же, в Москве, – а вскорости и женился. Квартиру мы получили как молодая семья. Любовь прошла, конечно, но зато дитяток родили, дочку и сыночка. Зажили.

– И что же стряслось? – я ожидал, что случится нежданная беда: погибнет жена или разобьет неизлечимой болезнью детей.

– А ничего! Веришь ли, нет ли, а сам не знаю. Долго я жил как в бреду, зверем полоумным. Хоть и с удобствами жил. Из норы своей – на завод, оттуда – за детьми. Потом снова в нору. Раз в год – на курорт, в пятницу – к коллегам на чай, в субботу – с приятелями в рюмочную. Все как у людей, в общем. И как-то вдруг я понял, что все в жизни неспроста! Все, понимаешь? До того я воспринимал мир по кусочку, видел никак не связанные фрагменты, которые не складывались воедино. А тут почувствовал, что мир – он неделим, все взаимосвязано, и я – часть этого всего, часть, которая принимает участие в великой вселенской борьбе.

В борьбе непознаваемых нашим умишком, неисчислимых сил, поле битвы которых – весь мир: и черная дыра Космоса, и наши бренные тела, и бессмертные наши души.

Старик замер, и морщины на его одухотворенном лице проступили отчетливее, а лоб собрался в складки, свидетельствуя о внутреннем напряжении. Кажется, он вспоминал дни былой молодости, пытался оживить ту часть своей натуры, о которой давным-давно позабыл. Собравшись с мыслями, Иван Евфимиевич продолжил:

– Началось все, кажется, с того, что друга моего, физика, но больше лирика и известного в узких кругах поэта, стали в дурдом таскать. Что-то он о власти сатирическое написал – ныне уж и не вспомнит никто. Я, выросший на идеалах товарищества и революционной романтики, был очень удивлен, когда все знакомцы наши начали от него отворачиваться и отгораживаться. Доходило до того, что, издали завидев, перебегали на другую сторону улицы! «Как же так, товарища сдаете?» – спрашивал я по наивности, но им куда важнее было устроить детей по блату или получить очередную путевку. Это не жизнь и не здоровье – таким не рискуют. И я как-то неожиданно понял все свое безобразное одиночество, трусость и убожество в своей этой квартире с удобствами. И с тех пор существовать, как существовал раньше, становилось все труднее и труднее. Я приходил на завод и видел там огромную пасть, которая пережевывает рабочих, похрустывая костьми. Шел в школу за дочкой и видел фабрику по штампованию рабов с клеймом Антихриста на лбу. Говорил со знакомыми и чувствовал, что все их помыслы направлены на служение мамоне, ради мамоны они поедают своих же собратьев. А город подо мной урчал, шипел и каждый день жрал мою бессмертную душу. Я чуял вонь из антихристовой пасти и увядал, увядал, увядал, как цветок. К тому моменту от лирика отстали – в Америку решили вытурить. Он и меня с собой звал, но что я, дурень, что ли? Антихрист повсюду один, хоть и под разными масками прячется. А там он еще коварнее, хитрее, изворотливее, чем тут.

– Значит, друг ваш уехал?

– Уехал, но пожил там недолго – повесился со злости, на хрен никому ненужный советский поэт. А я впал в тоску, жуткую и беспробудную. Одно было утешение – в книгах, которые доставал из-под полы. В состоянии такой нечеловечьей тоски сидел я однажды на кухне. Пришла жена – одна из немногих, к кому я еще питал привязанность. А мы, надо сказать, тогда уже несколько месяцев стояли в очереди за холодильником и каждый божий день должны были отмечаться в особом списке. Такой каждодневный сатанинский марафон, очередь на поклон Антихристу. А я уже не мог так – не пошел, пропустил очередь. В общем, закричала жена, взбеленилась, так разошлась, что выставила меня из квартиры. «Без холодильника не возвращайся!» – говорит. Ну я возвращаться и не стал, – и старик по-ребячески усмехнулся.

– И куда же вы отправились? – спросил я удивленно.

– А в пошехонские леса – вот куда! Крестился я дождевой водой в болотине и ушел бродить по кушарам да гатям. В тех местах я лет десять скитался, не меньше. А потом всю Русь от Украины до Камчатки исходил. И не только Русь! Спал под палой листвой, питался с малинового кусточка, белому грибку сказки начитывал. Березовые рощицы мне колыбельную напевали холодными ночами. Горы улыбались добродушно, когда я стаптывал сапоги на каменистых перевалах. А облачка на небушке подмигивали, звали за собой, прыг-скок за горизонт. Не без греха я, конечно, не без греха – от мира отравленного все равно далеко не убежишь, разве что в могилку, к Боженьке за пазуху. Встретишь охотника – он тебе солонинки отрежет, с дервишем потанцуешь – изюма горсть отсыплет. Туристы, правда, от меня шарахались – думали, лесного духа встретили. Но и они, бывало, оставляли немножко сгущенки в дар таежному лешему.

– Но что же вас привело обратно? Почему оставили тот кочевой, страннический образ жизни?

– Я встретил Михаила. Вернее, он нашел меня и призвал в ряды своего войска. Михаил сказал, что довольно бежать – настало время браниться.

– Мы не разбудим Михаила своими разговорами? – спросил я, решив, что он спит где-нибудь в соседней комнате.

– Как вы можете разбудить того, кто всегда с нами? – удивленно спросил Иван Евфимиевич и взглядом указал на потолок.

Мы тоже подняли глаза наверх. На высоких стенах и потолке плясали тени, из-за дрожащего пламени принимая порой самые причудливые формы. Здание было полно трещин, побелка местами осыпалась, и богатая фантазия, подзадоренная игрой света и тени, могла бы отыскать образы людей и зверей, демонов и ангелов. Я вновь взглянул на старика. Не было похоже, чтобы он шутил или наслаждался игрой воображения. Иван Евфимиевич сидел так, словно сказал что-то естественное.

– Вот же повезло, – еле слышно шепнул Вадим и так же тихо выругался.

– Кто он, этот Михаил? – спросил я осторожно.

– Друг, брат, наставник, вождь, провозвестник, – проговорил старик будто в трансе. – Архистратиг Михаил. Неужели вам неизвестно имя предводителя небесных воинств? – Признаться, я не ожидал такой встречи.

– Вы его не чувствуете?

– Откровенно говоря, нет.

– Не всем это дано, – старик вздохнул и поджал губы. – Но Архистратиг видит вас и знает вас. Он знает о нашем мире все! Он – чистый свет! Он – небесное пламя, которое очистит наши души от Зла! Когда Антихрист победит окончательно и не останется уже ни надежды, ни веры в сердцах людских, когда не будет уже в мире ни единого очага, где не справлялся бы сатанинский культ, тогда-то ангельское войско из последних праведников и спустится с небес в этот проклятый мир. Архистратиг лично вонзит меч в сердце бесовскому отродью! – голос его стал низким, громким и завораживающим. – С этим и связано мое предназначение, открытое Михаилом.

Мне стало не по себе. Всегда сложно предсказать, что выкинет подобный человек, потому я не видел смысла выводить его из себя бесполезными спорами. «Лучше просто подыграть», – подумал я, вглядываясь в черты старика.

Есть разные сумасшедшие. Заглядывая в лица одних, мы испытываем жалость: они напоминают заводные механизмы, без дела крутящиеся вокруг своей оси, расходующие себя на тяжелый, но бесполезный труд. Другие – агрессия безумства. Тех стоит опасаться, хотя я и думаю, что корни их болезни лежат в глубокой ущербности культуры и общества. Но по-настоящему ужасает – и старик был именно таким – третий и последний тип. Эти могут быть вполне добродушны, но в их лицах, поведении, жестах, чувствуется чистая архаика, которую столь успешно подавляет обыденное сознание. Эта архаика, вырвавшаяся из глубинных недр бессознательного, жестоко порабощает рассудок, высасывая личность, уничтожает отдельного человека, а взамен оставляет некое желе из более или менее древнего коллективного опыта. Личность исчезает, остается только история. Устами живых говорят уже давно умершие – отцы и матери, оставившие след в душе ребенка, дедушки и бабушки, оставившие, в свою очередь, след в личностях отца и матери и далее, вплоть до самых древних представителей рода человеческого, до самых забытых и темных эпох. Вся огромная непонятная нам масса, толпа, сосредоточенная не в пространстве, а во времени, теперь глядит на тебя зрачком сумасшедшего, ревет и беснуется истерзанная, униженная, раздавленная, хохочет и растворяется в тлетворном вожделении, примитивной любви и ненависти младенца.

Однажды, сидя на вокзале в ожидании поезда, я встретил такого. Сперва я не обращал внимания – он просто сидел, похихикивая, в паре метров от меня. В конце концов, когда я обратил к нему свой взгляд, то понял: безумец посмеивается, глядя на меня. В его глазах я увидел такую бездну, что подумал бы, будь я верующим, будто сам дьявол сожрал его душу, и теперь надо мной похихикивает не что иное, как Пустота. Испытывая смешанное чувство ужаса и отвращения, я быстро удалился, решив подождать поезд на перроне. Сейчас в лице этого незлобивого старика я видел ту же архаику¹⁷, но не Пустоту, а напротив, излишек внутренних сил и такую концентрацию духовной субстанции, что все окружающее пространство ощущалось в сравнении вялым и разреженным. Иван Евфимиевич был удивительно наполнен, эта избыточная наполненность била в нем через край, пульсировала, заставляя меня чуть ли не кожей ощущать жар пламени, обжигавшего внутренности старика. Он был словно небесным телом, желавшим втянуть нас на орбиту своего влияния, но наводившим жуть почти полным отсутствием посюсторонности. И когда накатывали волны первобытного языческого страха, я настойчиво твердил себе, что передо мной всего лишь живой человек из плоти и крови, а рядом – мой друг, готовый в любую секунду прийти на помощь.

– И каково ваше предназначение? – спросил я натужно.

– Еретики и слуги Антихриста обещают построить райский сад Эдема здесь, на Земле. Дескать, у них есть свои формулы и технологии, все просчитано и продумано. Лжецы! На деле они строят темницу для божьих людей! Казематы, в которых не только не будет ясно, где правда, а где кривда, но где уже вообще ничего не будет ясно! Они хотят, чтобы уже никто, кроме них, не отличал явь от выдумки, хотят реальность с колдовским сном смешать. Чтобы, говоря с человеком, ты не мог понять, живой он или это искусная подделка, мертвый механизм. Они хотят, чтобы стены и домашняя утварь подслушивали людские разговоры и мысли, донося их напрямую Антихристу. В таком мире его слуги смогут что угодно объявлять Истиной, а что угодно – ложью, дымом иллюзий. А самой Истиной они станут распоряжаться по своему корыстному разумению, – выговорил Иван Евфимиевич, злобно сверкая глазами, шипя и плюясь. – Но выход есть! И мое предназначение – вложить себя в божье дело!

– Это дело как-то связано с тем городом, который затонул? Вы хотите попасть в него? – спросил Вадим неуверенно, но Иван Евфимиевич лишь рассмеялся заливисто.

– Коли на Земле не остается святого места, его надо вот там искать, – старик указал пальцем вверх. – И вот тут, – он указал на сердце. – От Антихриста то место чисто, которого он достичь не может. А покоряет мир он при помощи сердец, заполненных лживыми помыслами да шкурным корыстолюбием. Искренность же – это как стрелка на компасе, которая всегда указывает в верном направлении. Только следуя за ней и можно прийти к Истине. А от Истины уже и до святых мест рукой подать. Вот я и продумываю в этой глуши ковчег, который пробьется через небесную твердь и поможет незамутненным людям найти путь к чистому и светлому Граду. Архистратиг Михаил меня направляет, и когда я закончу, соберет праведников со всего света для великого исхода из отравленных мест.