Kitabı oku: «Жигалов и Балатон. Последний удар «пантеры»», sayfa 3
– Сказала, если не примем меры, пойдет жаловаться в райком партии.
Гончарук встал и, сверкая до блеска начищенными сапогами, поскрипывая портупеей, прошелся по кабинету, подошел к столу, еще раз перечитал заявление:
– Пустышка, – открыв ящик стола, бросил бумагу туда.
– Слушай, капитан, а давай-ка, мы твоего Балатона отправим в лечебно-трудовой профилакторий, в ЛТП значит, там алкоголиков принудительно лечат?
Такого поворота событий Жигалов не ожидал:
– Старый он, под семьдесят уже, я в собесе узнавал, он пенсию получает как участник войны.
Начальника милиции эти слова нисколько не смутили:
– Лечиться никогда не поздно, а насчет участника войны ты характеристику возьми у этого, как его, Романца. Я думаю, он его охарактеризует как надо. И сделай официальный запрос в военкомат, на всякий случай, – подумав, добавил: После войны у нас, говорят, все тюрьмы фронтовиками забиты были.
– Есть! – ответил Жигалов. – Разрешите идти?
– Постой, – Гончарук достал какой-то документ, – вот разнарядка пришла, в рамках «сухого закона», к концу месяца надо отправить на излечение в ЛТП десять человек. Подключайся. Два раза пьяного встречаешь, составляешь протоколы, на третий под белы рученьки и поехали трудом лечиться. Режим содержания лагерный. Все понял?
– Так точно!
– Я тут твое личное дело смотрел, – продолжал Гончарук. – У тебя отличный опыт в таких делах есть. Все. Свободен.
Жигалов вышел в скверном настроении. «Опыт у тебя есть, – передразнил он начальника, – одно дело уголовщину на место определить, в лагеря, и совсем другое мужиков, работяг за пьянку в те же лагеря отправить».
Что поделать, служба есть служба, и Иван Егорович начал работать. Протоколы, объяснения, показания. Старался в списки свои вносить людей возрастом постарше, которым в его понимании терять было уже нечего. Молодых тоже оформлял, но откладывал в отдельную папку, ведь после ЛТП человека на хорошую работу не возьмут. Это как «черная метка», алкоголик, даже излечившийся, никому не нужен. Поступая так, участковый думал, что он дает людям шанс, возможность исправиться. А старому выпивохе Балатону он, Жигалов Иван Егорович, такого шанса не даст. В сумке у него уже лежат два протокола за его нахождение в нетрезвом виде в общественном месте. Причем подписал их старик Макарычев, не читая, не проронив ни слова, как бы даже безучастно, вроде дело касалось не его – Алексея Егоровича Макарычева, а кого-то другого, совершенно незнакомого ему человека.
До назначенного Гончаруком срока оставался один день. Документы были все оформлены должным образом. Работу свою участковый выполнил качественно, дела кандидатов на отправку в лечебно-трудовой профилакторий были прошиты и пронумерованы, кроме одного…
Иван Егорович, войдя на территорию парка, поймал себя на мысли, что ему очень не хочется вновь встретиться с дедом Балатоном. «Хоть бы его тут не было, – душу терзали сомнения, – зачем это ему, старику, нужно, а с другой стороны, ты, Жигалов, выполняешь приказ начальника милиции Гончарука, – Иван Егорович остановился даже. – Опять же, кто Гончарука подвел к этому решению? Ты и подвел! Ладно, будь что будет, – и пошел дальше». Старик Макарычев сидел на своем, полюбившемся ему за многие годы, месте. Было видно, что он уже изрядно выпил:
– Гражданин Макарычев, – начал было Иван Егорович.
– А, это ты, капитан, – грубо оборвал его Балатон, – давай, где подписать! «Что ж, видать судьба», – подумал участковый и начал составлять третий за месяц, роковой для Макарычева протокол.
СТАРИК БАЛАТОН
Начальник милиции Александр Леонидович Гончарук, так же, как и Жигалов, любил свою работу, но любил он ее по-особенному. Ему нравились дисциплина, субординация, военная выправка. Он, собственно, и был из военных, закончил училище, дослужился до капитана в мотострелковой части, а потом медицинская комиссия признала его негодным к строевой службе, что-то с сердцем было не так, и партия направила его на службу в органы внутренних дел, вскоре он получил звание майора, а уже два года как ему присвоили подполковника милиции. От подчиненных он требовал исполнения Устава:
«Разрешите обратиться, разрешите идти, разрешите доложить»! Поначалу даже требовал, чтобы милиционеры честь друг другу отдавали, потом понял, что это перебор. Заступив на должность начальника милиции, Гончарук приказал отключить у себя в кабинете прямые телефоны, и с внешним миром, в отличии от простодушного Лопатина, он общался через дежурного и только через доклад.
Одет Гончарук был всегда с иголочки, хотя все в отделе ходили в брюках обычного покроя и ботинках или туфлях, начальник милиции круглый год надевал галифе и идеально начищенные хромовые сапоги. Всегда, до синевы на лице, выбрит и перетянут портупеей. Звездным часом подполковника был День советской милиции, когда на центральной площади, возле памятника Ленину, выстраивался весь отдел в парадной форме, все стояли по стойке «Смирно» перед ним, боясь пропустить хоть одно слово:
– Товарищи, поздравляю вас с годовщиной советской милиции!
– Ура! Ура! Ура!
– Равняйсь, смирррр-но, на-ле-во, шагом арррш!
Гончарук подавал команды, а сам наслаждался своим голосом, а потом медленно проходил вдоль строя, вглядываясь в лица, в глаза подчиненных. Потому что подполковник в душе считал себя психологом, даже устраивая разносы сотрудникам, не справляющимся, по его мнению, со своей задачей, он всегда всматривался в глаза. Этот злится, этот напуган, этот обижается – определял почти безошибочно и делал выводы, даже записи вел. Каждое утро к нему по очереди заводили мелких правонарушителей, задержанных накануне. Начальник милиции сам определял размер штрафа или исправительные работы, при этом он проводил с ними те же процедуры: беседует с человеком, строжится, даже на крик переходит, а сам в глаза ему смотрит, наблюдает, раскаивается тот или нет. Хулиганы и дебоширы, а иногда и милиционеры не могли понять, почему за одинаковые нарушения были такие разные наказания. Вот и в этот раз, посмотрев дела, составленные Жигаловым для отправки людей на принудительное лечение от алкоголизма, Гончарук решил побеседовать с каждым персонально. В назначенный час всех собрали в коридоре возле кабинета начальника:
– Дежурный, заводи по одному!
Несколько человек воспринимали все спокойно, видимо, сами понимали, что нуждаются в лечении, один оказался шумным, даже прокурором пугал, а потом начал плакать, умолять, говорил, что ни капли больше не выпьет.
– Типичный алкоголик, – произнес находящийся здесь же Жигалов, – психика нарушена, а затем громко крикнул: Дежурный, уводи, давай следующего.
Гончарук внимательно рассматривал входящего в кабинет пожилого мужчину. Он был одет в синий, с большими потертостями, длинный плащ и белую кепку, а также в широкие, по моде пятидесятых годов, брюки и ботинки на манер офицерских. Под мышкой у него была шахматная доска. Взгляд подполковника остановился на старой, но чистой одежде и отглаженных брюках старика.
– Гражданин Макарычев Алексей Егорович? – начал Гончарук. – Тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения?
– Он самый, гражданин подполковник, – ответил старик.
– За последний месяц вы три раза задержаны в пьяном виде, о чем есть соответствующие протоколы…
«Что нужно от меня этому подполковнику? – думал Макарычев, – он очень похож на начальника особого отдела дивизии подполковника Фисенко, тогда, в августе сорок третьего».
И как наяву возникло:
– Отвечайте, Макарычев! Почему вы покинули боевую позицию? – задал вопрос Фисенко.
– Товарищ подполковник, – начал, было, Леха, но Фисенко его грубо прервал
– Я вам не товарищ, Гитлер вам товарищ, потому что вы трус и паникер! Ясно? Обращайтесь ко мне гражданин подполковник!
– Ясно, гражданин подполковник.
– Не ясно, а так точно, – взорвался Фисенко, потом, немного успокоившись, продолжал, – передо мной показания рядового Балтабоева Шухрата, который поясняет, что огневую позицию вы – весь расчет противотанкового орудия, покинули по приказу старшего сержанта Бабыни. Так, я вас спрашиваю?
«А вот тут хрен тебе, товарищ дорогой, чтоб Шурка на Бабыню, своего командира, показания дал, тут ты явно перегнул», – подумал Леха, а вслух сказал:
– Гражданин подполковник, ведь он же узбек, по-русски плохо понимает. Бабыня отправил его, меня, а также рядового Деревянко за снарядами.
– Ты из меня дурака-то не делай! – взорвался опять Фисенко, – под трибунал пойдете все!
В это время дверь в кабинет шумно раскрылась и вошел начальник артиллерии армии полковник Ермолаев, доли секунды оценив обстановку он громко произнес:
– Боец, свободен.
– Товарищ полковник, – привстал Фисенко, – я бы вас попросил…
– Свободен, я сказал! – и крепко так саданул рукой по столу.
Леха посмотрел на Фисенко, тот опустил глаза. Еще раз повторять было не нужно, и он пулей вылетел из кабинета, но не смог удержаться и метрах в трех от двери замер, вслушиваясь в каждое слово, доносящееся из кабинета, а там продолжался разговор на повышенных тонах.
– Товарищ полковник, извините, но я вам не подчиняюсь, – мягко возмутился Фисенко.
– А полк, бойцов которого ты пытаешься арестовать, не подчиняется вашей дивизии. Он входит в резерв армии, то есть подчиняется непосредственно мне, ясно!
– Но старший сержант Бабыня не выполнил приказ заместителя командира полка майора Гришина, – не унимался Фисенко.
– Глупый приказ! Гришин приказал пушки установить в чистом поле, еще и в низине, а Бабыня пушки замаскировал, подпустил танки максимально близко и в упор расстрелял. Да… Бабыня, он же поэт, композитор по части истребления танков, он с сорок первого года, с первого дня войны. К нему из соседних полков комбаты, майоры за опытом приезжают, – Ермолаев призадумался, – я его несколько раз пытался на офицерские курсы отправить, отказывается, говорит, что пока последнего фашиста не истребим, никуда не поедет. Вот поэтому у меня старший сержант взводом командует. За Курскую операцию взвод Бабыни восемнадцать танков сжег, из них восемь «пантер». А если бы он подчинился майору Гришину, который, кстати, и не является ему командиром, то через десять минут боя не только его взвода, а от всей батареи следа бы не осталось.
– Что ж, война, потери неизбежны, – уже робко возразил Фисенко.
– А ты сам-то, подполковник, давно на передовой был? – возмутился его словам Ермолаев. – В общем, так! Бабыню освободить из-под ареста немедленно, иначе ты у меня пойдешь на передовую, танки противника уничтожать, вон у тебя пистолет есть, командиром штрафного батальона пойдешь, а? Фисенко? Ты же знаешь у меня с командующим хорошие отношения.
– Я на том участке фронта, куда меня поставила партия, – побледневший подполковник слова эти из себя с трудом выдавил, – а на передовой я побываю в ближайшее время.
Выйдя из кабинета, полковник Ермолаев обнаружил Леху Макара, который с улыбкой до ушей вытанцовывал какие-то движения.
– А ты чего здесь, ну-ка бегом на батарею! – и когда боец растворился, – распустились совсем, подслушал же шельмец, через полчаса вся батарея знать будет. Да ладно, своих в обиду не даем.
Начальник милиции Гончарук продолжал:
– Вот вы сидите в парке, а на вас дети смотрят, – вдруг он понял, что старик его не слышит, нет, не то чтобы не слушает, просто не слышит. Он вроде бы и смотрит на него, на Гончарука, но глаза направлены куда-то внутрь себя. Подполковник вдруг увидел, что и на старика он вовсе не тянет. Шестьдесят девять лет, а морщин особенно не видно, лицо как из камня вытесано, а самое интересное, никаких эмоций абсолютно. Гончарук применил свой излюбленный приемчик возврата внимания собеседника на себя, встал и начал расхаживать по кабинету. Теперь собеседнику волей-неволей нужно было крутить головой за говорящим, но старик переиграл его, опустив голову.
– Какой пример вы подаете молодежи? – сетовал подполковник, слегка задетый поведением Макарычева.
«Как же все-таки он похож на Фисенко, – думал Макарычев, – сапоги вон огнем горят. И опять мысли помчались в прошлое. Комбат Еремин, бывало, устраивая разнос на батарее, так, для виду, конечно, мужик он был незлобливый, всегда заканчивал фразой:
– И смотрите у меня, материальная часть, – он имел в виду пушки, – чтоб сверкала, как у… подполковника Фисенко сапоги.
Комбат Еремин погиб при форсировании Днепра, там половина полка осталась. Фисенко тоже погиб, правда, как-то по-дурацки. После разговора с полковником Ермолаевым он нет-нет, да и выезжал на передовую. Вот и в этот раз приехал, поскольку тишина стояла уже неделю, немцев выбили, плацдарм расширили до уверенности. Полк готовился к эвакуации в тыл для пополнения личного состава и материальной части. Фисенко шел по полю. Солнышко, тишина… И вдруг ему под ноги шальной снаряд крупного калибра, разорвало на мелкие кусочки. Потом нашли разорванную фуражку, портупею и остатки от сапог с ногами. Это и похоронили.
Впрочем, на войне шальных снарядов или мин не бывало. Вот, к примеру, устанавливают артиллеристы батарею минометную или дальнобойную и ждут приказа открыть огонь. Приказ этот может поступить завтра, а может через неделю или того больше. При этом орудия должны быть пристреляны по площадям, и если на эту площадь зайдут танки или много живой силы, они бах…, и с первого залпа все это превратят в пыль и дым. Пристрелять нужно так, чтобы себя не обнаружить, вот они за весь день один-два снаряда выпустят, а за ними десятки глаз с биноклями наблюдают, как он ляжет и куда, под каким углом. Так что шальным этот снаряд бывает для несведущего человека или ленивого наблюдателя.
Если бы не смерть Фисенко, этот снаряд тоже списали бы в шальные, а так наблюдателям хвоста накрутили. Они стали внимательней и на следующий день засекли дальнобойную батарею врага. Дальше дело авиации: полетели, обнаружили, сравняли с землей. Так что начальник особого отдела дивизии подполковник Фисенко очень, очень много жизней солдатских спас, за что и был посмертно награжден Орденом Отечественной войны первой степени. Заряжающий Буратино тогда зло пошутил:
– Он же за орденом сюда ехал, орден и получил.
Бабыня одернул:
– Не злобствуй, погиб все ж таки человек.
– Этот человек два месяца назад за малым тебя к стенке не поставил, если бы Крестный не вмешался. Крестным после того, как Леха Макар пересказал на батарее тот разговор слово в слово, стали называть полковника Ермолаева.
Старик Макарычев вдруг поднял голову и широко по-детски улыбнулся, глаза его наполнились теплом, исходящим откуда-то изнутри, из глубины. Такое поведение опять привело Гончарука в недоумение, старик казался блаженным, ничего веселого он ведь не говорил, потом немного успокоил себя и продолжил:
– Там хорошие врачи, вас обследуют, подлечат если нужно.
– А я не больной, – впервые подал голос Макарычев.
– Ничего, там белые чистые простыни, хорошее питание.
«Белые простыни…» И вновь память ухватила старика железными клещами и потащила, потянула через водовороты событий и бросила на госпитальную койку, туда, где Леха Макар в марте сорок пятого лежал забинтованный с головы до ног. То, что он выжил один из всей батареи, он не знал. Кто он такой тоже не знали в госпитале. В его карточке значилось: «Доставлен пробивающимися из окружения бойцами штрафного батальона. Передняя часть гимнастерки отсутствует, документов нет».
Когда-то давно, еще в детстве, Лешка любил бегать к деду Харитону, который пас коней в ночь. Они пекли картошку на костре. Дед был старым сибирским казаком, он рассказывал восьмилетнему Лешке о своих походах, о том, как «бил супостата на дальних рубежах». Потом он укладывал внука на свой старый пропахший дымом и лошадьми ватник:
– Спи, внучек, а я ишшо посижу.
Лешка засыпал, ему снились дальние страны с голубыми реками и высокими горами. И не было никого счастливее на свете, чем он. Потом пришла беда. Однажды ночью, уже перед рассветом, волки подняли табун, и кони, подчиняясь тысячелетнему инстинкту, закружились, заметались, потом сбились в одно большое целое, как единый организм – никем не управляемое нечто. И это самое нечто неслось прямо на них:
– Беги, Лешка, беги, впереди канава, в нее прыгай, не успеешь – растопчут!
– А ты, деда?
– Да, беги ж ты! И не смотри на них, на канаву смотри, мне не добежать. Беги, беги! – кричал старый казак. И Лешка бежал, со слезами выкрикивая «Деда, деда!», а навстречу ему, восьмилетнему мальчишке, несся обезумевший табун, сотнями копыт врубаясь в сухую солончаковую землю. Он успел юркнуть в канаву и сжаться в комочек, а над ним пролетали, перепрыгивая канаву и гулко ударяя копытами, десятки лошадей. Лешка скулил по щенячьи, а они все прыгали и прыгали…
Деда Харитона хоронили на следующий день, лошади буквально измочалили его тело, а он – Лешка – сутки ревел, уткнувшись в подушку. Тогда, наверное, кончилось его детство, а в той канаве остался его страх.
Вот и теперь в госпитале он стонал и кричал в бреду, а лошади все прыгали, только теперь каждый удар копытом о землю причинял страшную боль. «Не скачите же, кони! Господи, как же мне больно-то!»
Послышался женский голос:
– Неизвестный. Шесть осколочных ранений, но неглубокие, большая потеря крови, тяжелая контузия, были подозрения на полный паралич, но в последние дни шевелил пальцами и еще нагноение глаз, промываем. Затем мужской голос:
– Борись солдат, борись. Организм молодой, должен восстановиться.
«Вот почему такая темнота, у меня повязка на глазах, – сознание медленно возвращалось к Алексею, – осколочные ранения неглубокие… Когда осколки до меня долетели, они уже через Шурку Балтабоева прошли, они ведь с Буратиной между мной и разрывом снаряда «пантеры» стояли. Своими телами меня закрыли. Поэтому жив остался».
– Боец, вы меня слышите? – спросил уже знакомый голос. Алексей собрался с силами и с трудом произнес:
– Да…
Он не узнал свой голос, как будто говорит не он, а кто-то другой в огромном пустом зале, и тут же прозвучало эхо «да, да, да», причиняя неимоверную боль в голове.
– Как ваша фамилия? Номер вашей части, фамилия командира?
– Сержант Макарычев, девятнадцать сорок седьмой ИПТАП. Командир батареи капитан Кравченко.
И опять поскакали кони, а он опять бежал навстречу, прыгнул в канаву, но лошадей не было, а вместо них послышался рев моторов. Он полежал немного и выглянул из укрытия. Там невдалеке стояла «пантера». Как только он выглянул, танк начал поворачивать башню и наводить пушку на него. Он упал на дно канавы, сжался: «Все, конец»! Потом раздался громкий смех, Леха открыл глаза, над канавой склонились взводный Бабыня, Шурка Балтабоев и Буратино – Саня Деревянко и еще десяток ребят с их батареи:
– Ты что напугался-то, Макар? Глянь, никого же нет, «пантеру» ты сжег уже!
– Ребята, ведь вы же погибли все? Вы же мертвые? Бабыня, я же тебя сам похоронил! А вас взрывом разорвало! Как это? А? Он замолчал, потом грустно спросил:
– Ребята, а я тоже мертвый? Да?
– Нет, – Шурка-Шухрат присел на край канавы, – ты живой. Живи за себя и за нас. Жена у меня в Ташкенте с четырьмя детьми, помоги, если выживешь – и исчез.
– А у меня мамка под Ростовом, ты ей не говори, что я погиб. Я у нее один, просто скажи, что воевали вместе. Жалко, по коммерческой части не довелось поработать, а так хотелось, – расхохотался Буратино и тоже исчез. Исчезли все, остался один Бабыня.
– Тут вот какое дело, Леха. Мертвые мы, немцы нашу позицию раскатали, и могилу мою тоже, и все, что от Буратины и Шурки осталось, и потому числимся мы без вести пропавшие. Так что ты, Макар, исправь это дело. Ты-то знаешь, как это было. А родных у меня нет, детдомовский я.
– Сделаю я, командир, умру, но сделаю!
Бабыня козырнул шутливо и тоже исчез. Потом появился немец, эсесовец, огромного роста, в камуфляжной куртке, поднял винтовку прицелился прямо в лоб, в последний момент передумал, опустил винтовку и тоже исчез.
Темнота, опять темнота. Вдруг Леха услышал немецкую речь, и обращались явно к нему, причем было ощущение, что говоривший склонился над ним:
– Wie heißen Sie?
«Неужели плен, – мелькнула мысль, – я у немцев в госпитале».
Потом ясность внес уже знакомый голос:
– Товарищ лейтенант СМЕРШа, я же вам говорил, мне удалось пообщаться с раненым – это сержант Макарычев.
– А у меня документ, товарищ майор, медицинской службы, вот читаю: «Гвардии сержант Макарычев Алексей Егорыч погиб смертью храбрых на высоте двенадцать тире ноль семь в сорока километрах южнее города Секешфехервара, где были найдены его останки и документы. Награжден Орденом Славы первой степени, посмертно». Родным отправлено извещение о его смерти. А вы тут фашиста какого-нибудь лечите. Военврач возразил:
– По уцелевшим частям обмундирования и белья, смею утверждать, что это боец Красной Армии.
– Противотанковая батарея капитана Кравченко погибла полностью, включая комбата, – настаивал смершевец, – кроме нескольких бойцов, которые, возможно, сдались в плен.
– Никто, ты слышишь, сука, никто в плен не сдался! Взрывами их разорвало, танками в землю вкатали, ты слышишь меня, – это кричал Леха, по его телу, как будто прошел электрический разряд, и он почувствовал свои ноги. Он готов был зубами рвать того, кто это сказал, рванулся всем телом и вновь потерял сознание.
Вновь заговорил доктор:
– Товарищ лейтенант, попрошу вас удалиться. Я думаю, боец в полном объеме ответил на все ваши вопросы.
– В общем-то, да, – согласился лейтенант.
– Когда будете повязки с лица снимать, сообщите. Кого-нибудь из полка найду, опознание провести, ему же надо будет документы новые выписать, – уже уходя, добавил: У вас, доктор, своя служба, а у меня – своя, врагов и предателей пруд пруди. И не надо на меня так смотреть! – и удалился.
– И не надо на меня так смотреть, гражданин Макарычев, – снова сел в свое кресло начальник милиции Гончарук, – вот факты, протоколы, мы обязаны принимать меры.
При этом он стал еще пристальнее всматриваться в глаза и выражение лица старика. А тот, наконец, стал понимать, для чего он здесь. Лицо старика Макарычева сначала стало похоже на лицо пьяного дебошира, который вчера накуролесил чёрте что, а сегодня вспомнить не может и сожалеет о том, что произошло, глаза его выражали извинение. Но недолго, секунд десять. Потом было лицо ребенка, которого ведут в зубной кабинет, а он смотрит на маму, прося помощи. Это тоже длилось недолго. Лицо Макарычева стало темнеть, на нем начали просматриваться все мышцы, а глаза… его взгляд впечатал Гончарука в спинку кресла. А в последнюю долю секунды блеснула какая-то озорная искорка. Старик медленно встал, выпрямился… Нет, это был не возглас, не крик даже, это был рык льва:
– А, ну-ка встать!
Гончарук подскочил как на катапульте, по пути даже успел надеть фуражку. Голос старика потряс подполковника, он еле сдержал желание вскинуть руку к козырьку.
– Вот так, смирно стоять перед участником парада Победы тысяча девятьсот сорок пятого в городе-герое Москва, – взял свои шахматы и, уже уходя, негромко добавил: Развели тут балаган!
Выполнить команду «встать» у Жигалова получилось гораздо хуже, чем у Гончарука, во-первых, любые команды он выполнял крайне редко, во-вторых, он был в раздумьях о чем-то своем и отреагировать должным образом не успел. На коленях у него лежала кожаная папка с неисправным замком, она упала, и из нее высыпались бумаги, а сверху папки лежала фуражка, которая тоже упала и докатилась почти до ног Макарычева. Гончарук смотрел на это так, как будто ждал, что в завершение картины дед Балатон, уходя, пнет эту фуражку с такой силой, что она улетит в дальний угол кабинета, туда, где за сейфом стояли переходящие Красные знамена. Но старик Макарычев этого не сделал.
– Так, так, так… – выхаживал по кабинету Гончарук. – Как ты там писал, капитан, старый уголовник? А? Пьяница? Ты запрос в военкомат сделал?
– Так точно! – гаркнул Жигалов, уже стоявший навытяжку.
– Да не ори ты, сядь! И так в ушах звенит Так, так, так… Гончарук поднял телефонную трубку:
– Дежурный, соедини меня с военкоматом.
Заглянул помощник дежурного:
– Товарищ подполковник, следующего заводить?
– Отпустить всех по домам! Потом будем разбираться. Свободен!
Помощник дежурного, хлопнув дверью, удалился. Зазвонил телефон.
– Алло, привет Министерству обороны, – поздоровался с военкомом Гончарук.
– Привет, привет, Министерство внутренних дел!
Военком Черняев был человеком громогласным, и Жигалов отчетливо слышал каждое его слово, доносящееся из телефонной трубки.
– Там запрос был от нас на ветерана, Макарычева Алексея Егоровича, 1918 года рождения, пришло что-нибудь?
– Сейчас посмотрим, – слышно было, как военком кому-то крикнул, – зайдите ко мне! А зачем он тебе, ветеран этот?
– На принудительное лечение в ЛТП мы его хотим отправить, – не подумав, ляпнул Гончарук, и тут же пожалел о сказанном, – вернее, хотели…
– Так, есть. Пришел ответ из архива Министерства обороны.
– Петр Михайлович, – обратился с просьбой Гончарук, – ты мне его перешли, пожалуйста, как положено, по инстанции. А сейчас, если можно, прочитай, – и взяв ручку, приготовился записывать, – хотя бы награды.
– Да, медаль «За отвагу» сорок третий год, – повторял за Черняевым Гончарук, записывая, – орден Красной Звезды за Курск, орден Отечественной войны первой степени за Днепровскую операцию, солдатский орден Славы третьей степени, сорок четвертый год, Карпаты, орден Боевого Красного Знамени.
Каждая из перечисленных наград пудовой гирей ложилась Жигалову на плечи, и казалось, что стул, на котором он сидел, не выдержит, у него разойдутся ножки. И еще он отчетливо представлял себе, что в ближайшие полчаса он будет очень бледно выглядеть.
– Солдатский орден Славы первой степени, – продолжал повторять за военкомом Гончарук, – озеро Балатон, Венгрия, город Секешфехервар, посмертно, – затем он перестал повторять и записывать, поднял голову и стал пристально смотреть на Жигалова. А подполковник Черняев из трубки продолжал:
– Именные, наградные часы от командующего фронтом, а также медали «За взятие Будапешта», «За взятие Вены», «За победу над Германией», участник Парада Победы тысяча девятьсот сорок пятого года в Москве, – затем после короткой паузы он произнес: Извини, Александр Леонидович. Не успевшая лечь на телефон трубка сообщила:
– Твою дивизию мать, начальника четвертого отдела ко мне быстро! – и связь оборвалась.
От того, что сейчас небо покажется с овчинку не только ему одному, Жигалову стало чуть легче.
– Так, так, так, так – вновь начал нарезать круги по кабинету Гончарук. Покопавшись в ящике стола, поднял трубку:
– Дежурный, соедини с Домом пионеров.
– Алло, Лариса Ивановна! Это начальник милиции вас беспокоит, извините за нескромный вопрос, а вы что заканчивали, пединститут? Там вам географию преподавали? Если бы преподавали, то вы бы знали, что Балатон – это озеро в Венгрии, а не уголовная кличка, как вы пишите в своем заявлении! А Секешфехервар – это город там же, в Венгрии! А если бы вы учили историю, вы бы знали, что Венгрию освобождала от фашистов Красная Армия, и в том числе, опять же, как вы пишите, тот самый пьяный матерщинник! Дорогая вы моя, Лариса Ивановна! – и заканчивая разговор, крикнул: Дура!
– Жигалов, а? Жигалов, ты кого мне привел? Как ты мне говорил: «Пятнадцать лет на участке, каждый пень знаю»! Так ты мне говорил, капитан?
Немного выручил зазвонивший телефон. Гончарук снял трубку.
– Саня, – военком Черняев впервые называл его так, хотя у них были хорошие отношения, даже выпивали вместе не раз, – если ты Макарычева Алексея Егоровича на принудительное лечение отправишь, то мы с тобой следом поедем, выделят нам двухъярусную кровать. Чур, я на нижнем ярусе, – невесело пошутил военком, ты меня хорошо понял?
Он еще что-то говорил, но негромко, Жигалов не услышал.
– Да. Понял я, понял, – и трубка легла на телефон.
– Жигалов, пятнадцать лет этот человек живет в городке, ты с ним встречаешься чуть ли не каждый день, и единственное твое умозаключение «старый уголовник»! Может ты устал, капитан? Может пора профессию сменить?
В соседний кабинет начальника уголовного розыска Романова заглянул участковый Капацевич.
– Привет, Николай Иванович, ты Ивана Жигалова не видел?
Романов сначала приложил палец к губам, а потом спросил:
– Миш, посмотри свежим взглядом, люстра не качается? – и поднял глаза к потолку, а потом также выразительно показал глазами на стену. – А стена не дрожит?
– Нет, вроде не видать, а что у вас тут?
И тут он сам услышал, что за стеной раздавался громкий крик начальника, чередующийся с ударами кулаком по столу.
– Иван там? Слушай, я совсем забыл, мне бежать надо, – и очень быстро удалился.
– Что ж, надо, так надо, – сказал уже себе Романов.
Когда рубашка Жигалова со стороны спины пропиталась потом, а его ноги стали предательски подкашиваться, начальник, наконец, выдохся, присел и заговорщически произнес:
– Сейчас берешь, Иван Егорович, мою машину с шофером, час тебе сроку, нет полтора, найдешь две бутылки коньяка, который ни ты, ни я в жизни не пили, поеду попробую с дедом замириться.
– А где же я найду-то? – начал было Жигалов.
– Вон у тебя армяне комбинат бытового обслуживания строят, грузины склад на элеваторе ремонтируют, в райпо езжай, в конце концов! Что я тебя учить должен? Не найдешь, пеняй на себя, все, время пошло!
Участковый собрался было уходить, но Гончарук задержал
– Ты знаешь кто у него однополчанин? Мне военком по секрету сказал, – и на ухо шепнул фамилию, от которой Жигалов проникся серьезностью положения и сразу рванул с места.
А что же старик Макарычев? Он спокойно вышел из милиции и через площадь направился на свое любимое место, в парк. Дойдя до середины площади, вдруг остановился и громко сказал:
– Жениться что ли? – и так же громко рассмеялся, впервые за долгое время. Жениться он, конечно же, не собирался, это память подкралась к нему незаметно, через солнечный день, через добрых, улыбающихся людей, через вот эти, стоящие по краю площади, красавицы ели. Точно такие же ели были в большом карпатском селе, где их полк стоял летом сорок четвертого года, находясь в резерве штаба армии, в ожидании танкоопасного направления. Если разведка докладывала, что есть опасность танковой атаки немцев, их бросали туда. Их ИПТАП девятнадцать сорок семь дрался, теряя до половины состава и пушек, потом их опять отводили в тыл, доукомплектовывали, и они ждали, потом опять выдвигались на позиции, умирали, теряли товарищей своих, жгли фашистские танки и уходили в тыл, такова судьба истребительного противотанкового артиллерийского полка армейского подчинения.
