Kitabı oku: «Всё могут короли», sayfa 13
31. Проводы Дылдовым своей бывшей жены и своей дочери
Все те полтора суток, что Пожарская и дочь провели в Москве, воспринимались впоследствии Дылдовым словно бы стеклянными, упавшими, разбившимися. Собрать из них можно было мало что…
…под низким бесконечным потолком универмага, по матовым стеклянным трубкам ходил, трещал, промелькивал облучающий людей свет… Казалось, шло какое-то планетарное, тайное членовредительство этим светом, какая-то тайная обработка им ничего не подозревающих, волнующихся голов… И Пожарская была в этом свете – крупноглазая. Как инопланетянка…
…только глянула в сторону женщины, схватившей то же платье – и у той глаза в испуге заблудились, стали… Женщина отпустила тряпку… Более того, от всей развески – быстро отошла…
…продавец дамской (!) обуви был в каллиграфических усах. Можно сказать – в усиусах. Однако перед Пожарской нервничал, терялся…
…в одном из залов на помосте шел показ высокой моды. Вернее бы сказать, долговязой моды. Стоя в толпе женщин, Дылдов смотрел на длинных девиц с палочными сочленениями, шастающих по подиуму взад и вперед. И бывшая жена, и дочь Анжела, и все женщины вокруг казались у высокого помоста мелкими, пришибленными, в чем-то жестоко обделенными. Как будто всех их не пустили в рай…
…о чем бы ни спрашивал Дылдов у дочери (видит бог, спрашивал! не раз!) – она только затаенно улыбалась. Точно находясь под водой и в надежной клетке. В которой ее никаким акулам не достать… Перестал спрашивать…
…целый день шел дождь… К вечеру тучки обессилелись, их несло над рекой как тряпки. Однако Пожарская и дочь зонтов не закрывали. Шли, внимательно смотрели под ноги. Плечи Дылдова были сырыми насквозь. Он нес две связанные коробки и тяжелый – до земли – универмаговский пакет. Дул в реку ветер. Москва-река была – как продавал товар купец…
…подпершись руками, йоги висели у самого асфальта. И это несмотря на непогоду. Походили на усердную, но почему-то застывшую группу красных крабов… Пожарская фыркала. Придурки. Однако дочь долго оборачивалась. Даже хихикала…
…барахло нужно было доставлять (тащить, перетаскивать, кантовать) на вокзал рано утром, поэтому ночевал дома. На кухне. На раскладушке…
…почему-то вспоминалась комната в общаге на самой окраине городка, где когда-то он, Дылдов, жил с семьей три года… Виделись за широким ее окном серые поля, перелески и уходящие вдаль, в погостовую какую-то пустоту, заваливающиеся кресты телеграфных столбов, окинутых осенним злым вороньем…
…хотел постучать в не совсем прикрытую дверь. Спросить, напомнить… Бывшая жена надевала через голову рубашку… Грудь ее была прежней! Колыхалась как в штормовую погоду причалы!..
…фонарил темноту безумными глазами. За соседней дверью базланили старушонка и ее дочь… Потом привычно начали драться – полетели стулья, табуретки. Пожарская высунулась. Бигуди ее походили на сорганизованный выпас баранов. Это что еще такое?! Ну-ка прекрати! (Что прекратить! Подглядывать? Драку?) Пошел усмирять, растаскивать. Черт знает что! – раздувала ноздри крупная женщина в короткой нижней рубашке. Ноги ее напоминали могучие палицы. Захлопнула дверь…
…из вязкого тумана рано утром выныривали и исчезали одиночные черные зонты. Так промелькивали бы, наверное, летучие мыши… В провисших лужах – замокла дорога…
…крышка багажника такси не закрывалась. Не могла закрыться. Изначально… Шофер и Пожарская лаялись…
…оказавшись за рулем, шофер мотал футболом: да-а-а. Будто футбол протыкали и вновь быстро подкачивали. Тронулись, наконец. Тюк на коленях у Дылдова был точно из Средней Азии. Точно с караванного пути. Света белого из-за тюка Дылдов не видел…
После того, как умудрился разложить все в купе – стал прощаться. Ну, дорогие мои, счастливого вам пути! Пожарская сразу выдавила его в коридор. Вот что, Дылдов. Будь здоров и не кашляй! Не вздумай заявиться к нам опять. Как тогда. Я живу не одна. Да и дочь, сам видишь: студентка, к ней ходят приличные люди. Так что запомни… Давай, дуй. Спасибо за прием. Дылдов потянулся, хотел сказать что-нибудь дочери. Но та сразу отвернула надменную пачку к окну. Тогда… пошел. Подул. По проходу вагона.
С перрона не уходил. Точно ждал еще чего-то. Поезд тронулся. Проводницы с лязгом опускали железные плиты, чтобы скорей позакрываться. Обнималась рядом какая-то семья. Старик, старуха, их взрослые дети, снохи, зятья, внуки. Человек десять-двенадцать толклись среди вещей. Тут же мелькала, сверлилась вокруг хозяев собачонка. В волнистой густой шубке. Сверлилась, сверлилась меж ног. Ее заметили наконец, начали подхватывать, подкидывать вверх, как ребенка. Даже целовать. Собачонка совсем зашлась от радости. Дылдов дико смотрел. И собачонка эта… его доконала. Отвернулся. Борясь со слезами, часто моргая, смотрел вверх, в небо. На прыгающую черную монетку. То ли луны, то ли солнца…
Вечером Серов застал Дылдова лежащим на кровати. Лежащим вытянуто, недвижно. С тем обреченным смирением, с каким принимали раньше старики смерть. То есть поп уже был спешно вызван, уже побывал у отходящего. Соответствующая подготовка, подталкивание к могиле, к смерти уже была – так что чего еще? Не умереть теперь Дылдову было просто нельзя. Невозможно. Никак… Серов процокал донцами двух портвейнов по столу. Приглашающе. Так вытанцовывает, втыкает стаканы свои под хорошим наездником застоявшийся конь. Никакого движения на кровати. (Со стороны умирающего.) Серов помедлил. Ну, хватит дурака валять! Вставай! Дылдов тут же заговорил. Пытался объяснить. Покойник лепетал. Собачонка… собачонка… на перроне… А я… а я… а меня… Серов присел на край кровати. Ну, будет, Леша, будет! Брось. Забудь. Дылдов сразу сел и заплакал. Запрятывал голову в колени, гулко, как ударяемый барабан, рыдал. А я… а меня… а у меня… Сережа!..
32. Будем звóнки и трезвы! Будем мо-ло-ды!
Серов делал утреннюю зарядку. Косясь на жену, отжимался от пола. Двадцать шесть, двадцать семь. Манька запрыгнула ему на спину, оседлала, закачалась. Двадцать-тридцать! Пятьдеся-ат! Катька была больная, с замотанным горлом, вся как белый кукленок, тем не менее, хрипела, тоже отсчитывала. И совершенно точно: двадцать девять! Три-идцать! С нежностью печной чугунной плиты – припал, наконец, к ворсу паласа. Дышал, раздувался, не вмещая воздух. Девчонки бегали вокруг: упал! упал! мама! упал! Врете, не упал. Врете…
Подкидывая колени как олень, бегал вокруг свечки общаги в тощих трениках и тапках. Манька что-то пищала, размахивала ручонками с четырнадцатого этажа. Пока не была удернута матерью. Врете, не упал! Еще побегаем! Поборемся! Серов прыскал воздухом. С задошливостью пульверизатора, нагнетаемого черной грушкой. Врете! Олень бежал иноходью. Высокой размашистой иноходью. От хлопанья тапок в туманном сером утре ожидалось большое падение ноябрьского, сырого, как сдоба, снега с деревьев и кустарника.
Дома сдирал перед всеми мокрую, зачерневшую футболку. Ноги в трениках, заправленных узласто в носки, стояли как сабли. Мы еще посмотрим – кто упал. Посмотрим. Под смех жены унес глаза дикого необъезженного коняжки. Унес в ванную. Девчонки скакали за ним до самой двери. За которую, однако, пущены не были.
После завтрака, встав на стул, потянулся, открыл антресоль. Черкаемые тараканами, белые папки лежали плотно, одна на другой, до самого верха антресоли. Начал искать нужную. Евгения ехидничала насчет домашнего питомника серовских тараканов. Лелеемой, оберегаемой зонки тараканчиков Серова. Тем более что сыпались они сейчас из зонки отчаянно, наглядно. Серов не слушал, не обращал внимания. Нашел, наконец, нужный черновик, нужную папку. Не слезая со стула, долго просматривал какие-то страницы в ней. Девчонки дергали за ноги. Евгения все о своем зудела: о роковых, о неистребимых тараканах Серова…
На территории издательства на Воровского Серов и Дылдов остановились перекурить. Будучи уже за решетчатой оградой, напротив четырехэтажного старинного здания. Серов с тоской смотрел на дубовую дверь, в которую он должен был сейчас войти. Коричневые сырые деревья в первом налипшем снеге были словно в простудном каком-то, легочном заболевании. Точно накашляли на себя весь это снег. Дылдов топтался, не знал, что говорить, чем напутствовать друга. В отличие от Серова, в деревьях Дылдову виделась сплошная предрождественская Западная Европа. Фонариков и гирлянд только в ней и не хватало.
Дверь дубовая открылась – и вышли два Руля. Одинаковые. Как два брата. Папки под мышками. «Вот они – наши имитаторы!» – сразу повернулся к Серову Дылдов. – Гениально ко̀сят под писателей, под артистов. Да под кого угодно! Смотри!» Рули прошли мимо, самодовольные, полные превосходства, в упор не видя двух жалких ваньков. Черт с ними вообще-то. Дылдов сплюнул. А Серов все смотрел на белую мокроту кругом. Эх, записать бы. Фраза эта становилась навязчивой. Фраза эта была уже лейтмотивом жизни Серова. (Да запиши ты, черт возьми! Запиши! Записной книжки нет? Карандаша?)
Еще двое появились. На этот раз женщины. (Почему-то все литераторы отсюда парами. Впрочем, и Серов вот тоже – с Дылдовым приперся.) Одна в коротком, колоколом, плаще – толстая. С ногами как с рояльными балясинами. Другая тоже в плащике, но тощенькая. На палочках (как бы ножках) – два итальянских чехольчика. В смысле – сапожка. Потому что – поздняя осень уже, холодно. Раскрытые свои книжицы удерживали на ладонях как Кораны. Читали из них друг дружке трепетно, завывая. Поэтессы, зачем-то сказал Дылдов. И добавил, – оголтелые. Проходя мимо, поэтессы гадили за собой: симулякр! симулякр! ди-искурс! ди-искурс! Нахватались, кивнул Дылдов. Как собачонки блох. Смеялся. Однако Серов все тоскливо смотрел на деревья. Будто пропадающий ангел… Пошел все же к двери. Пошел, в общем-то, уже приговоренный. Дылдов еле успел крикнуть «ни пуха». К черту!
Засадившись в кресла, в конференц-зале издательства тёпленько сидел коллектив. Коллективчик. Человек в двадцать пять-тридцать. У самой сцены лысинки проглядывали стеснительно, нежно. Попадались, впрочем, и женские наколоченные волосяные башни… Сам не зная зачем это делает, ни на кого не глядя… Серов вдруг начал ходить вдоль коллектива. По проходу сбоку зала. Туда и обратно. И сел. На крайнее место. Перед чьим-то затылком. Как совершенно неизвестный никому родственничек. Лысинки недоуменно оборачивались. «Вам что, молодой человек? Вы к кому?» Вопрос прилетел из-за стола на сцене. От крупного мужчины. У него штрих на лысине напоминал укрощенную молнию. «Молодой человек!» Серов застыл, будто наклав в штаны. Вскочила высокая худая женщина. «Это ко мне, Леонид Борисович!» Огибая весь первый ряд, быстро шла. К Серову как будто шло много беспокойных палок. Серов был вытащен из кресла и выведен за дверь. «Вы что – не видите! – шипели ему в бестолковое ухо. – У нас производственное собрание! Про-из-водственное! (Надо же! Как на заводе! Как на фабрике!) Ждите! Ждите здесь!» Вновь ушла за дверь со всеми беспокойными палками. «Какая наглость!» Хозяйка палок имела фамилию – Подкуйко.
Рукопись была почти в двадцать листов. Отпечатана в двух экземплярах. Лямки на измахраченных папках давно оторвали. Листы разъезжались, готовы были пасть. Серов вынес рукопись – в обхватку. Как разгромленную голубятню. Вот, сказал он Дылдову. И впервые, вздрогнув, Дылдов услышал от друга грубое матерное ругательство. Связанное с чьим-то ртом. Вернее – с чьими-то ртами. Брось, Сережа, не переживай. Серов не унимался: Гадина! Сволочь! Брось, Сережа. Не надо…
Рукопись была брошена в дылдовской комнате на стол – как есть. Растерзанной. Ну, куда теперь? Понятно куда – в забегаловку. Вышли как из мертвецкой. На рукопись больше не взглянув.
33. «Такси! Такси! Успеем!»
Из забегаловки, когда всем гамузом алкаши выкатились на улицу б е з п я т н а д ц а т и с е м ь… выскочившие с ними Серов и Дылдов твердо помнили, что до ближайшего гастронома бежать два квартала. И рванули было со всеми… Однако сразу увидели (ясно! ясно!) приближающуюся эту, как ее? ну мигалку! мигалку! синюю мигалку!
– Такси! Такси! – заорали. – Успеем! Повезло!
Выволакивая друг дружку на проезжую часть, друзья замахали мигалке руками. По-прежнему крича:
– Шеф! Сюда! Сюда! (Успели! Повезло!)
Уазик послушно остановился. С двух его сторон спрыгнули сизые два человека. Серов и Дылдов сразу пошли в разные стороны. Их догнали, состукнули вместе и, как болтающихся кеглей, повели к машине. К уже раскрытой задней двери. И они топтались возле двери. Потом полезли как мыши в мышеловку, точно перепутывая вход и выход. Им дружески помогали, подталкивали.
Милиционер захлопнул всё. Ввернул торцовый ключ в дверь просто – как большую фигу. Укладывая добела истертый этот ключ в задний карман брюк, озабоченно попинал скаты. Люди на остановке не знали куда смотреть. Впрочем, некоторые злорадно улыбались, поталкивали соседей.
Милиционер вскинул себя в кабину. Второй давно был на месте. Тронулись. Пассажиры заметались внутри каталажки, стремились к решеткам.
…Вытрезвительная ночь (ночь вытрезвителя) тянулась бесконечно. Два мышонка, два малюсеньких, жалконьких мышонка. Которые сами, с готовностью, с поспешностью полезли в подъехавшую, подставленную им мышеловку. Да мы же трезвые были! Абсолютно трезвые! Ага. Трезвые. Совершенно. Не отличили простую, голую, как десна старухи, нашлёпку на такси – от нарывной, от тукающей милицейской мигалки! Не отличили просто, и всё. Ну, по небрежности. По рассеянности. Неужели непонятно? Такси! Такси! (Как повезло! Успеем!) Ага. Успели. Где-то бесконечно гнал воду, плакал, всхлипывал толчок. Не отличили. Подумаешь! А так – абсолютно трезвые. Ежедневно. Всю жизнь. Ага. Иногда что-то резко распахивалось – и как будто мебель громоздкую начинали втаскивать. Ага. Тоже абсолютно трезвую. С топотней ног, с кряхтеньем, гиканьем и матерками. (Вот как трезвую мебель-то таскать!) Как фамилия?! Где живешь?! Ага. Не знает. Просто забыл. Но совершенно трезвый! Повисала напряженная пауза. И по коридору протаскивали что-то жутко матерящееся. Но абсолютно трезвое! И снова возвращался и начинал плакать толчок. Такси! Такси! Ура! Успели! Серов перекидывался с одного бока на другой резко, взбрыкливо. Так подкидывается кошáк, намертво схваченный за горло. Сердце падало куда-то, обмирало. Думать о том, что будет завтра с ним, что будет завтра дома и…особенно на работе… он себе запретил. Да, запретил. Абсолютно же трезвые. О чем речь, товарищи? Подумаешь! Серов бодрился, взвинчивал себя… Однако больше всего сейчас терзало (и всегда! всегда! постоянно в последнее время!) что он, Серов… засранец. Пожизненный, очень гордый засранец. Роковой засранец… с чувством собственного достоинства. И в литературе это его засранство вылезает, и в жизни, и в семье, даже в пьянстве – во всем. И такой он был всегда. И не переделать ему себя вовек. Серов зрил в корень, в первопричину. И это изводило больше всего… Господи-и! Куда-а?! Что-о?! Как?!.
Вроде нескончаемого смирившегося листопада были мысли Дылдова. Падали спокойно, обреченно. Лежа, как и Серов, на боку, в полутьме (горела одна лампочка малого накала над дверью), Дылдов плакал легко, свободно, как иногда свободно, подолгу сочатся женщины. Нескончаемой чередой тащилось всё далекое, несбывшееся, несчастное. Виделась девочка. Тихий ребенок трех лет. Играющий с куклой за низеньким столиком. В свете лампы голова с волосиками казалась крохотной электростанцией, творящей для себя свет… Дылдов надолго зажмуривался. Потом утирался тылом ладони. На краю сознания возникала и бывшая жена, Алина Пожаркина. Далекая, тогда еще молодая. Будто бы невинная девушка девятнадцати лет. Грудь ее и в то время казалась немыслимой. Ни для возраста, ни для комплекции. Когда впервые увидел груди девушки оголенными – глаза полезли на лоб. Лядвии сравнимы были с баллонами, со стратостатами, с пропеллерными дирижаблями! Это, конечно, было уродство. Тем не менее в первое время сильно забирало: после свадьбы ночами пел и летал по небу. На стратостатах этих, на двух пропеллерных дирижаблях… Тогда это еще разрешали. Это потом наступили времена, о которых лучше не вспоминать. А вообще-то – что для него, Дылдова, все эти теперешние вытрезвители? Попадание в них? Для него, чья жизнь, собственно, кончена? Да пошли они все к дьяволу! Вытрезвители эти! Клал он на них!
Топчаны в камере стояли низкие, как в лазарете. (С них невысоко, удобно было падать на пол. Нашим больным.) В битвах с простынями побежденные полностью – наши больные храпели в десять-двенадцать глоток. Не спали только Дылдов и Серов. По-прежнему скукоженные на матрацах. Бесконечно таращились в полутьме на стену. На стену цвета дерьма.
Из простыни один из клиентов вдруг начал высвобождаться, точно птенец из скорлупы. И вылупился над всеми. Очень удивленный. Минуту-две озирался по сторонам. Затем нежно положил голову обратно на подушку, видимо, полностью удовлетворенный увиденным. Еще один в трусах лежал. С поднятыми ручками и ножками. Вроде наконец-то пойманного и заколотого ландраса. (Ландрасы – порода очень живых и узкопузых свиней.) Рядом с ним – бородатый, большой, зажмуренный. Этот дышал себе в грудь, точно баня по-черному. Вытянутые ступни ног были как грязные куклы. Не меняли положения часа три. Поражала стойкость, крепость нервной системы алкоголиков. Все относительно мирно спали. Никто не стенал, не хватался за голову. Не метался по камере и не проклинал себя за то, что на свет когда-то родился… Более того, бородатый вдруг скинул с топчана шланг. Будто соединил свою водопроводную систему с полом. Открыл ее. Ну ты, скотина! Что делаешь! С противоположного ряда Серов вскочил с намереньем броситься избивать. Дылдов еле ухватил в последний момент. Удержал. Началась всеобщая яростная, матерная перебранка. Со вскакиванием с топчанов и размахиванием кулаками. Но какая-то недолгая. Снова все попадали и захрапели. Точно больные лунатизмом, разом забывшие все свои выходки на крышах. Вновь протянул свои грязные куклы к проходу мужик с бородой. Продолжил шáить, вздувая бороду как дым.
Серов и Дылдов так и не сомкнули глаза во всю ночь. Как мотылек билась, дрожала за решеткой над кованой дверью лампочка малого накала.
34. Утренние драки за место под тучей
Вверху заверещал будильник. Был тут же прихлопнут. Босо побежали по потолку. Прошипели, змеями разметнулись шторы. Щелкнула клавиша. И сразу с потолка потекло жалобное, скулёжное:
Остановите му-зыку!
Прошу вас я, прошу вас я!..
Нагорбившись, Новоселов стоял перед трельяжем. Из главного зеркала на него смотрел невероятный, дикий человек. Человек был в нижнем кальсонном белье, но в шапке с завязанными ушами. В валенках. Руки вдеты в больших перчатках… Все лицо дикого было в коричневых полосах. Как если б что-то давили на лице и размазывали. И сразу забывали. Давили судорожно – на щеках, на подбородке, за ушами – и тут же забывали, засыпая, причмокивая сладко во сне… Чесались, шкрябались – чтобы через мгновение заснуть!..
Сброшенная ночью, постель валялась прямо на полу. Как будто непрожеванная. Железная оголенная кровать, отодвинутая далеко от стены, стояла ножками в банках с водой. Походила на черный наэлектризованный опасный элемент… Не помогло.
Сняв, содрав с себя все, Новоселов ушел в ванную. В крохотной ванночке мыслитель Родена сидел, как и положено в ней сидеть – накорнувшись на кулак. Окинутый душем, думал, как еще бороться с клопами. А заодно и с тараканами. Что̀ еще не пробовал… По потолку широким твистующим зигзагом резали уже две пары женских шустрых ног:
Пе-эсня плывё-от, сердце поё-от,
Эти слова-а о тебе-э, Мо-сква-а-а!
Перебивая всё, застенали, зарычали трубы. Новоселов внимательно слушал. Убить Ошмётка. Сантехника. Слесаря. По стенам трубы словно уже расхлестывало. Как лианы. Новоселов внимательно смотрел. Да, точно. Только убить.
Брился у окна, подвесив на ржавый крюк оконной железной рамы зеркальце. Окно начиналось почти от самых ног Новоселова. Выпасть из него – было запросто. Там же, под ногами, далеко внизу, как всегда в обнимку с предутренней сырой хмарью, уже приплясывали пацаны. Кучками, группками. В черных своих бушлатах с тряпичными клеймами на рукавах. Пэтэушники. Посматривали вверх. На черное небо. Как на свою большую тучу. Готовились. Вывернул из-за общежития тяжелый длинный «Икарус». Невесомо, точно сажа, пацаны снялись, полетели к нему. Ударялись, отлетали, ласкали его лаковую поверхность. Сбились в черную кучу у двери. Напряглись, приготовились. Дверь ушла – и началось ежеутреннее яростное всверливание. Жестокие живцы бились в черной щели. Садили локтями друг дружку по головам. В лицо, в зубы… Накрыленно, как пойманный беркут, навис над рулем шофер. Смотрел вперед, стискивая зубы, матерился. Внутри падали в высокие кресла прорвавшиеся. Мгновение – и раскидались. Побегали два-три неудачника – и стали безразлично. Точно они – вовсе не они. Все так же цедя сквозь зубы, шофер выпустил скорость вниз, тронул. Начал выводить, выруливать на магистраль…
Новоселов смотрел. Вернул взгляд в комнату. Блуждал им, ни на чем не мог сосредоточиться. Безотчетно брал бритву, откладывал. Высохшее мыло ело, стягивало кожу. Жестко вытер его.
Лифт спружинил, отстрелив, стал. Разъехались двери, Новоселов вышел в холл.
Холл походил на разбросанную плоскую декорацию, составленную из площадок и площадочек, пустую сейчас, без статистов. От лифтов и от боковых коридоров все сбегалось к высокому стеклу со вставленной коробкой дверей, за которой пасмурно клубилось утро.
Дежурили Кропин и Сплетня. Перекидывая неподалеку на столе конверты, Новоселов краем глаза видел, как Сплетня порывалась вскочить, а Кропин не давал ей, сдергивал обратно на стул. Зная уже, что услышит неприятное, Новоселов ждал.
Кропин подошел перепуганный, потный. Пропуская приветствие Новоселова, подхватил под локоть, повел на площадку, которая справа. Торопливо переставлял по ступенькам свилеватые стариковские свои ноги. Глядя в пол, говорил без остановки. Слова завязывались и развязывались как шнурки на ботинках:
– Неприятность, Саша! Беда! Серов попал в вытрезвитель! Сережа. Привезли прямо сюда. Час назад. К жене повели, к детям. Так сказать, на опознание. Я было… Да какой там!..
Новоселов молчал.
– Но самое главное, Саша, уже Верке шепнули… Вон… стерва…
Новоселов повернул голову. Сплетня как-то радостно, судорожно пошевелилась на стуле. И замерла. Блаженная, невинная. Бледный, в испарине, Кропин отирался платком. Руки у него дрожали. Новоселов сжал его костистое плечо.
Силкина писала за столом. С натянутыми на головке волосами и в остроплечем пиджачке, похожая на шахматную пешку.
– А-а! Уже друг идет. Уже узнал. Садитесь, садитесь, товарищ Новоселов. Одну минуточку, одну минуточку. Сейчас за-кан-чи-ваю… Сей-час…
Силкина дописала и локтем, на спинку стула – откинулась. Прямо, торжествующе, разглядывала Новоселова. Снова к бумаге приклонилась, черкнула что-то. Опять откинулась… Приклонилась. Размашистая подпись. И опять победное торжество, развешенное на стуле… Подпустила Новоселову бумагу:
– Ознакомьтесь, товарищ Новоселов…
Пока Новоселов читал, ходила возле стола, слегка подкидывая себя, с удовольствием выказывая себе прямые, стройные ножки на умеренном каблуке и в блестящих чулках, сунув руки в кармашки пиджачка, еще выше остря плечи.
Новоселов прочел. Отложил бумагу на стол. Болезненно морщился.
– Зачем вы так… Вера Федоровна?.. Не надо… Честное слово…
– Д-да, – с какой-то ласковой и непреклонной утвердительностью закивала она головкой, все подкидывая себя с удовольствием на прямых ножках. – Д-да, докладная пойдет в ваш местком. Д-да, будем выселять. И с работы полетит. И из Москвы. Д-да, ваш уважаемый Совет общежития – сегодня в семь. Д-да, я распоряжусь, оповещу, не волнуйтесь, товарищ Новоселов…
Глаза Новоселова мучились, не находили выхода. Не мог называть ее по имени, но называл:
– Но… Вера Федоровна…
– Д-да, обслуга по высшему разряду. И «свинью» из вытрезвителя на стену, и фотографию, д-да. В холле, товарищ Новоселов, в холле, д-да!..
– У него ведь… дети…
– А вы как думали?! – И уже остановившись, шепотом, со сжатым ужасом в глазах: – Вы как думали, Новоселов! А чем он думал! О чем он вообще думает!.. – И махнула рукой. Брезгливо. Как Сталин: – Бросьте, Новоселов. Заступник нашелся. Плюньте на него. Забудьте!.. Отброс… Сопьетесь с ним…
Новоселов встал. В кабинет заглянул Ошмёток. Сантехник. Слесарь. Увидев Новоселова, тут же исчез. Новоселов пошел к двери.
– Минуточку!.. Я повторяю… сегодня в семь. В Красном уголке. И чтобы весь актив! Ну, и желающие. А такие, я думаю, найдутся… А вы, как наш уважаемый Председатель…
Новоселов взялся за ручку двери.
– Минуту, я сказала!.. – Голос ее дрожал. – И не вздумайте… – Руки ее вдруг начали метаться, хватать всё на столе. Она комкала бумажки. Ей хотелось добить этого парня. Ужалить. Побольней. Пудреные щечки ее подрагивали. Она быстро взглядывала на него, тут же прятала глаза, и все металась руками: – Это вам не речи свои говорить… На собраниях… Р-разоблачительные… Это вам… Я вам говорила… И не вздумайте!.. Я…
Новоселов вышел.
В бесконечно коридоре-туннеле – Ошмёток увидел его. Ну, Новоселова. Метнулся и тут же распластался на чьей-то двери. Тем самым превратив себя в барельеф. Оловянноглазый полностью! Слепой! Новоселов прошел мимо.
Серова в этот день Новоселов не нашел. Испарился Серов. Следом за милицией, привезшей его. Евгения только плакала.
