Kitabı oku: «Дурной глаз», sayfa 11

Кошачья охота

– Саш.

Я уютно задремал на диванчике и не спешу открывать глаза, надеясь, что голос – это часть сна.

– Саш! – Настойчивей.

Я отвечаю что-то невразумительное: «У-ум-п?»

– Хитрец опять притащил мышь.

Увы, не сон. Я ворочаюсь и открываю глаза – Олька стоит у изголовья, нетерпеливая, недовольная, руки скрещены на груди. Убедившись, что завладела моим вниманием, она выносит безапелляционный вердикт:

– Глупый кот!

Электронные часы на тумбочке у дивана показывают половину второго ночи.

– Ты почему не спишь? – бормочу я.

– Работала, – отвечает Олька, стараясь сдерживать раздражение. Это ей удаётся не очень – сестра с детства отличалась крутым нравом. – У меня полторы недели на то, чтобы довести до ума дизайн кухни. Засиделись с Хоупом в скайпе. У них в Брайтоне ещё десяти вечера нет, хорошо ему. В общем, мы обсуждали детали, и тут твой шкодник приволок мышь и бросил мне под стол. Я чуть карандаш не проглотила! Хоуп ржал, как помешанный. У меня абсолютно пропало вдохновение.

Я предпринимаю последнюю попытку отделаться от сестры.

– Оль, совок в чулане.

– Это твой кот! – фыркает она.

– Значит, и мышь тоже моя?

– Значит, тебе за ним и убирать.

Логично. Я признаю поражение, сползаю с дивана и плетусь выкидывать кошачий трофей.

Сейчас разгар лета, июль, и Хитрец дома не сидит. У него сезон охоты. Когда охота удачна, он нередко делится радостью со мной. Мыши, ящерки, птички – который год я нахожу добычу у входной двери на коврике, и всегда неподалёку сидит Хитрец, довольный, как кот с коробки кошачьего корма, гордый, как Большой Сфинкс. Наблюдает за моей реакцией. И совсем не удивляется, когда я не прихожу в восторг: что взять с двуногого лежебоки? Я пытался отвадить Хитреца от привычки, добавляя в миску больше еды, но не преуспел: видать, в роду у него были камышовые коты – звери неприручаемые и свирепые.

С приезда Ольки Хитрец стал оставлять трофеи на более заметных местах как настоящий дамский угодник. Однажды он даже положил на ноутбук сестры задушенную лягушку и потом, несомненно, недоумевал, почему Олька оценила подношение странным образом: гоняла охотника веником по комнатам. В тот раз я еле отговорил её возвращаться в Британию.

Итак, я беру щётку и пластиковый совок – Оля называет этот комплект «скорой помощью» – и отправляюсь в комнату для гостей. Хитрец в своём амплуа, невозмутимо сидит под дверью с выражением: «Кто? Я? Да как вы могли подумать?» на рыжей морде.

– Вот! – указывает Олька в пространство перед собой. – Твой кот – бандит!

Я подхожу к столу, на котором стоит включенный ноутбук, нагибаюсь за мышью и сметаю тельце зверька на совок. Люстра выключена, поэтому в комнате темно. Я осторожно выпрямляюсь, чтобы не опрокинуть совок, смотрю на мышь поближе… и замираю.

– Бедненькая! – вздыхает Олька.

– Оль, – говорю я. – Это не мышь.

– Конечно, мышь! – морщится сестра, но подходит и всматривается пристальней из-за моего плеча. С губ её срывается резкий выдох, похожий на хлопок, словно кто-то открыл шампанское.

– Какая гадость! Убери её отсюда, Саш! – требует она, забыв, что мгновение назад называла гадость «бедненькой».

Хитрец сидит на пороге, уши прижаты, и сам он как сжатая пружина. Мохнатая.

– Ты где это взял, брат? – спрашиваю его я. Кот смотрит мимо меня, не мигая. Видит то, чего не видим мы, люди. Естественно, он не отвечает.

Тварюшка, лежащая на совке, напоминает мышь только на первый взгляд. Она крупнее, у неё редкая, серая с проседью шерсть, непропорционально длинные лапы, сведённые судорогой. Голова вывернута под неестественным углом, и на усах подсыхают капельки крови. Глаза круглые, пронзительно-чёрные, без белка – какие-то паучьи глаза. Рот открыт, он чересчур огромен для такой маленькой головы и полон зубов-иголок. Воистину, если бы я назвал кота не Хитрецом, ему подошло бы имя Счастливчик, раз уж ему посчастливилось избежать укуса этой сухопутной пираньи. У «мыши» нет ушей. Я легонько дую на её голову; от моего дыхания шёрстка у виска топорщится, и я, наконец, вижу ухо – просто крошечная ямка в белесой коже. Олька смотрит на меня озадаченно, потом замечает то же, что и я: дырочку вместо уха.

– Какая уродливая мышь! – констатирует она.

Я пытаюсь шутить:

– Можешь подсказать своим приятелям-журналистам тему для статьи. «Крысы-мутанты в предгорьях Урала», как тебе?

– Мои приятели-журналисты не работают в жёлтых газетёнках.

– А со Стивеном Кингом ты не знакома? Мы можем сделать чучело из этого зверёныша и отправить ему посылку.

– Откуда бы я с ним была знакома? Я в Америке-то была только три раза.

Я иду во двор выбрасывать мышь, или чем эта тварюшка является. Хитрец срывается с места и трусит впереди, хвост трубой.

– Брось ему в миску, пусть лопает! – кричит нам вслед сестра. Кот останавливается на мгновение и укоризненно оглядывается на Ольку. Словно понимает. Золото, а не котик, пусть и вредина.

Я выхожу на улицу и направляюсь по тропинке к лесу. Удаляюсь от дома, от света, от Хитреца, оставшегося на пороге, погружаюсь во мглу, шелестящую травой, замечаю, как непроизвольно ускоряется шаг. Мне не хочется оставаться наедине с маленьким уродцем в вытянутой руке. Пусть он и дохлый, но что если поблизости снуёт в подлеске целая стая таких же хищных мышей?

– Я их тоже отошлю Стивену Кингу, – бормочу я.

Наконец, решив, что отошёл от дома достаточно далеко, я размахиваюсь и зашвыриваю тельце подальше в заросли. Страшилка, кувыркаясь, улетает в ночь, и до меня доносится влажное «шлёп». Тёмный лес вздыхает, и мне кажется, что я слышу возню среди ветвей кустарника.

Домой возвращаюсь быстрее, чем следовало бы. Почти бегом.

Смейтесь-смейтесь.

***

«Шшахх, шшахх», – лижет метла бетонную дорожку перед домом сухим языком, захватывая сосновые иголки, шишки, невесть откуда принесённый ветром клочок обёрточной бумаги, похожий на лоскут кожи старика. Июль в этом году выдался небывало жарким, и я не успеваю утирать пот со лба и шеи. В застывшем воздухе солнце уходит на ночлег за вершину горы Утиный Клюв, где постепенно становится багрово-розовым, превращая облачка в пылающие дирижабли. Перспектива искажена – солнце кажется близким, а Утиный Клюв – совсем далёким. Ты словно находишься во сне. Именно таким мне видится окружающий мир с порога нашего дома.

В восьмидесятых годах прошлого века здесь начали строить санаторий для рабочих Свердловской области, да не окончили. От санатория остались два недостроенных корпуса, теперь полностью укрытых лесной чащей, и несколько коттеджиков, которые в девяностых отошли за символическую плату местным чиновникам, решившим, что в новой России организовывать досуг трудящимся ни к чему. Одним из таких чиновников оказался дядя вашего покорного слуги. В начале нулевых его звезда закатилась, он оставил службу, запил и вскоре умер, успев, однако, узаконить домик. После смерти дяди дом достался нам с сестрой. Теперь почти все коттеджики сменили хозяев. Так, если выйти на тропинку и неспешным шагом пройти по ней на запад, за крутым холмом обнаружится дом Оскара Зайнетдинова, местного предпринимателя. Оскар с семейством второй месяц путешествует по странам Юго-Восточной Азии и сейчас должен быть, если не ошибаюсь, в Таиланде. За коттеджем присматривает Людмила Васильевна Чубарова, пожилая женщина, некогда учительница русского языка, деловитая и немного эксцентричная. Я с ней сходу нашёл общий язык, чего не могу сказать о её нанимателе. Сразу за домом Зайнетдинова лес смыкается, становится труднопроходимым, и тянется до берега озера Черногром, чьи воды плещутся у подножия неприступной громадины-горы с отвесными стенами, одного из часовых в цепи Уральского хребта. Гора получила своё название не случайно – её склоны отвесны, и она действительно напоминает смотрящий в небо клюв гигантской утки, выросший из земной коры и зажатый двумя другими, более пологими, горами. Если бы не её труднодоступность, она могла бы снискать у скалолазов популярность не меньшую, чем Чёртово городище, а по высоте она ненамного уступает Конжаковскому Камню.

Меня зовут Александр Гришин, и, не в пример дяде, работаю я инженером в местном ООО. Также у меня есть несколько патентов, и я заработал на них достаточно, чтобы поддерживать дядин коттедж в приличном состоянии. Сейчас я в отпуске, который посвятил своему хобби. Видите ли, я пишу детективы. Кто-то из вас, возможно, их даже читал. Моё имя ничего не скажет читателям, так как пишу я под женским псевдонимом. Издатель говорит, что это хорошо для продаж, и поскольку среди домохозяек книжки расходятся как эскимо в летний полдень, у меня нет причин ему не верить. То, что я никогда не получу за них Русского Букера, меня не расстраивает.

Ольга, моя младшая сестра, – дизайнер, как вы могли догадаться, и уж поверьте, она куда более талантлива в своей области, чем я в написании детективов. Живёт в Англии, мотается по миру, в июле приехала ко мне погостить. Сейчас, когда я подметаю дорожку, из открытой двери слышен её голос; он то приближается к порогу, то взлетает по лестнице на второй этаж, почти затихая, то оказывается на кухне, в ванной, в зале. Олька говорит по мобильнику, и кажется, что с несколькими людьми сразу. Обсуждает дела на английском, а на русском ругает качество сотовой связи в лесу. На крыше минивэна «Форд Галакси», который она взяла напрокат, распластался и млеет Хитрец. Напустил на себя равнодушный вид, тайком следит за взмахами метлы, ждёт, когда я подойду к машине. Шутка, которая ему никогда не надоедает: исподтишка прыгнуть на метлу, вцепиться лапами в щётку, разметать мусор и дать дёру прежде, чем я подниму крик. Я мету к нему, подыгрывая. Воздух так прозрачен, что видны плывущие в его тепле паутинки.

Я мету и думаю о том, что время – это вода. Несётся по камням, шумит, образует стремнины, течение сильное, ногам не найти в нём опору; поднимаешь одну ногу – а вторую выбивает из-под тебя. Таково время в больших городах, в Большом Мире. Но есть и другое время. Век за веком и эпоха за эпохой наслаиваются друг на друга, как геологические пласты, чуть колышутся, замирают и собираются в огромное озеро, хранящее тайны. Когда я смотрю на Утиный Клюв и на солнце, которое покоится на вершине горы, как на блюде, я чувствую, как плаваю в этом озере, не ощущая течения.

Иногда Олька спрашивает меня, почему я не уеду из этих мест в более цивилизованные. Я не могу рассказать ей про время-реку и время-озеро, поэтому только улыбаюсь в ответ, отчего Олька выходит из себя. Она как фотон, не знающий покоя, и мне порой кажется, что в своём ритме, ритме Большого Мира, она обгонит меня по возрасту и вернётся сюда однажды совсем старушкой, а я, по-прежнему сорокалетний, буду писать детективы, скрываясь под женским именем, мести двор, играть с Хитрецом и иногда с Чубаровой опрокидывать по бокалу-другому хереса на веранде дома Зайнетдинова.

А вот и сама Чубарова, легка на помине. Людмила Васильевна показывается на тропинке в сопровождении своей кавказской овчарки Лучано. Всегда неразлучны. Лучано тащит в зубах палку. Хитрец сразу настораживается, а потом и вовсе убегает, хотя овчарка никак на него не реагирует. Лучано очень спокойный и добродушный пёс. Я машу рукой, и Чубарова отвечает мне взмахом соломенной шляпы с широкими полями. Неразлучная парочка подходит ко мне, и я замечаю в свободной руке отставной учительницы один из моих детективов. В мягкой обложке.

– Понимаю ваше неодобрение, Александр Владимирович! – восклицает она звонко, проследив за моим взглядом. – Писанина та ещё, язык попросту невыносим! Не Гоголь! Но цепляет, чёрт побери, я не пойму, чем, хоть расстреляйте!

Лучано выплёвывает палку и тычется мордой мне в руки. Я чешу пса за ухом.

– Прогуливаетесь? – спрашиваю я очевидное.

– Как всегда, – отвечает Чубарова. – До забора и обратно. Вы поглядите, как солнце застыло в промежутке между днём и ночью. Обожаю этот момент.

– Кажется, когда оно скатится за гору, этот день уйдёт, как и все прочие дни до него, но это не так, на самом деле они все остаются здесь, у подножия, и если мы поднимемся достаточно высоко, то увидим их, собравшиеся с другой стороны горы. Дни от самого начала времён.

– Ничего себе, да вы лирик! – радуется пожилая дама. – Книжки бы вам писать, таким-то штилем, в отличие от… – Она потрясает моим детективным романчиком. Мне делается одновременно смешно и неловко.

На крыльце показывается Олька с мобилкой у уха и кивает Чубаровой. Та машет ей шляпой, и Олька уходит в дом. Она недолюбливает Людмилу Васильевну, я не знаю, почему.

– Смартфоны, – комментирует Чубарова. – Пожиратели времени. Ученики подарили мне «айфон», да я так ни разу его и не включила, остался в городе пылиться. Нахрен он мне, pardon moi?

– Здесь всё равно плохая связь, – киваю я. – Из-за гор.

Она глядит в сторону Утиного Клюва, щурясь.

– Вчера Лучик всю ночь очень нервничал. Совсем как неделю назад, когда в горах случился обвал. Мне пришлось запереть мальчишку в сараюшке, но я до утра глаз не сомкнула! Вдруг опять трясти начнёт? Слава богу, обошлось. Да? – Она наклоняется к овчарке, и Лучано лижет ей щёку, вильнув тяжёлым хвостом. – Ты мой хороший!

– Лейбович рассказывал, будто той ночью он видел на вершине горы столпы белого света.

– Молодой человек, Лейбович неплохой сосед, но исключительно до тех пор, пока не выпьет. Я хоть и временная здесь, и то обратила внимание.

– Что есть, то есть… А вы заметили: на следующий день после обвала исчезла мошкá? Я даже снял противомоскитные сетки с окон – понадеялся, что Ольга их промоет.

– Конечно. И слава богу! Мы с Лучиком сэкономим на «Рапторе», д-да, Лу-учик? – Она трепет Лучано по холке.

– Гав! – соглашается пёс, счастливо улыбаясь.

– Вдруг тут связь какая имеется?

– Может, и имеется… Да, не забивайте голову! Сказки! – отмахивается Чубарова. – Когда я преподавала, мне доводилось общаться с местным краеведом. Сам он из манси. Унху его звали. Дедушка Унху. Это он приучил меня курить трубку. Так вот, он рассказывал про эту гору. Коренные народы издревле предпочитали обходить её стороной. У башкиров было для неё своё название, а у манси – своё. У меня эти названия из головы вылетели, но даже сама их фонетика, признаюсь, слегка пугала. В семидесятых годах сюда приезжали альпинисты, забирались на Клюв, и краевед после беседовал с одним из них. Думал написать статью о восхождении, да так и не решился. Потому что в советское время её напечатали бы, пожалуй, только в «Технике-молодёжи», в разделе «Антология таинственных случаев». Помните такой? Унху и с нами-то неохотно откровеничал, а уж о чём альпинист умолчал – бог весть!

– Вы меня заинтриговали. И что же они там нашли?

– Альпинисты добрались почти до вершины горы, до уступа или площадки, которая окружена каменными плитами, стоящими вертикально. Её отсюда не разглядишь, разве что с вертолёта – и то, как скалолаз говорил Унху, если повезёт. Там альпинисты наткнулись на невысокие курганы, сложенные из чёрных булыжников. На большинстве из них были оттиснуты некие символы. Альпинист утверждал, что участники экспедиции пересмотрели множество камней и не обнаружили ни одного повторяющегося знака.

– Возможно, петроглифы каких-то древних племён…

– Во всяком случае, это не манси. Вам известно, что у них до двадцатого века не было своей письменности? Что касается других народностей… кто знает? Рассказывают же, что у нас в области находят артефакты, созданные людьми аж железного века.

– А дальше что?

– Альпинисты продолжили подъём. Если честно, Унху так и не понял, что именно из увиденного дальше их напугало, – Чубарова внимательно заглядывает мне в глаза, словно подчёркивая значимость сказанного. – «Что» – но не «почему».

Пока она вспоминает (и, наверняка, невольно выдумывает что-то от себя – а как иначе передать из третьих уст историю, услышанную десятки лет назад?), солнце, наконец, решает спрятаться за гору. Вмиг небо наполняется нежно-оранжевым, словно кто-то пролил на неоконченный холст пейзажиста сок экзотического фрукта. Очень красиво. Но Чубаровой, похоже, нет дела до красот природы, она увлечена собственным рассказом.

– Далее им стали попадаться изображения глаза.

– «Глáза» или «глаз»?

– Глáза. Тут – глаз, там – глаз. Почти как человеческий, говорил Унху, но я не знаю, что он подразумевал под «почти». Высоко над уступом, на совершенно отвесной скальной поверхности они заметили несколько пещер. Входы в них были почти прямоугольными и, как посчитал альпинист, искусственного происхождения. Даже со снаряжением забраться туда показалось рискованным, а уж как эти пещеры выдолбило первобытное племя – и вовсе загадка.

Чубарова умолкает.

– М… И что было потом?

– Потом они решили вернуться.

– И всё? – я испытываю разочарование от такой развязки. – Так и не добравшись до вершины? Почему?

– То же Унху спросил скалолаза, но тот отказался отвечать. По-моему, это и есть самое интересное место в истории, учитывая, что к тому времени, как они набрели на пещеры, уже начало смеркаться. Но альпинисты решились на спуск, хотя разумнее было переждать на уступе до утра, не так ли?

– Да, – рассеянно киваю я. – Действительно, непонятно. И что вы про всё это думаете?

Чубарова снова смотрит на запад, туда, где над чащей исполином высится гора.

– Думаю, этот случай заинтересовал бы РЕН ТВ. Я же никаких странностей в этих краях не замечала. Разве что деревьев у воды много больных, да рыбы в Черногроме водится мало. А та, что есть, на вкус как выстиранные платки, хоть ты жарь её, хоть соли.

Это правда. Заядлый рыбак Лейбович как-то угощал меня пойманными в озере сигами, и это было, пожалуй, самым удручающим кулинарным впечатлением за всю мою жизнь.

– Хитрец ночью притащил на редкость уродливую мышь. Зубастую – настоящий карликовый тираннозавр, – вспоминаю я, но Чубарова пропускает сказанное мимо ушей.

– Как Ольга? – меняет она тему. Я киваю в сторону дома, откуда слышится голос сестры, спорящей с деловыми партнёрами на языке королевы Елизаветы Второй: «У тебя же есть электронный адрес… Нет, двадцать… Скажи это Бёрджесу… Господи, ты вообще читал это?.. Сбрось мне в pdf, что?.. Сегодня? Вчера!».

– Вся в работе. Уезжает в субботу в Ёбург, оттуда в воскресенье до Лондона. Привезла сегодня из города вина, икры, чтобы отметить отъезд, хотя я охотней отмечаю её приезды, – вздыхаю я. Сентиментальные слова здесь произносятся естественно. В этих краях слишком прозрачный воздух, и я вижу, как в нём разливается лёгкая печаль. Синяя такая волна.

– Привет ей от меня, – говорит Чубарова. – Продолжу прогулку, а то я совсем вас заболтала.

– Вовсе нет.

– Вы милые молодые люди. Она деловая, и ей лучше быть замужем не за своей работой, а за хорошим человеком, но всё равно вы очень милые. Перед отъездом заходите к Зайнетдиновым. Выпьем вина, сыграем в преферанс. Я сделаю рулетики из рыбы. Не из местной, не волнуйтесь.

– Спасибо, я передам ей. Мы обязательно зайдём, – улыбаюсь я, понимая, что, скорее всего, придётся идти одному. Чубарова курит трубку, а Олька не переносит табачный дым, да и пса побаивается.

Пожилая женщина зовёт Лучано. Овчарка поднимается с земли с грациозностью всплывающей подлодки и трусит за хозяйкой, светясь от счастья.

– Людмила Васильевна! – окликаю я. Чубарова останавливается, оборачивается. – Лейбовичу про альпинистов не рассказывайте.

– Ещё чего! – отвечает она бойко. – Я, по-вашему, ку-ку? – Она крутит пальцем у виска. – Ну его!

И удаляется, плоская и прямая, как ученическая линейка.

Я завершаю уборку, прячу метлу под лестницу и ухожу в дом. Хитрец возвращается на нагретую за день крышу «Форда». Дожидается прихода ночи, когда можно будет отправиться на новую охоту.

И, если случится, добыть улов.

***

– Са-аш!

Всё почти как в прошлый раз. Я даже испытываю дежа-вю; оно захватывает врасплох, внезапное, как рёв двигателей, отставший от сверхзвукового самолёта, что пронёсся над головой.

– Это лягушка?! – судя по голосу, сестра близка к истерике. – Ну надоело же! Ай… Ой! Сашка!

Я выскакиваю из ванной, где брился, и с пеной на висках вбегаю в комнату для гостей. Светится дисплей ноутбука. За столом прячется Олька, вытянув перед собой окаменевшую руку, указывая пальцем, напоминающим карандаш, на стол. Под столом идёт битва. Хитрец остервенело треплет добычу, поднимается на задние лапы, боксирует передними, приплясывает, колотит хвостом, воет сквозь сжатые зубы. Никогда не видел его в такой ярости. Я кричу и топаю ногой. Кот выплёвывает жертву, отпрыгивает в сторону и с ненавистью таращится на останки лягушки – шерсть дыбом, уши прижаты. Затем он воет, и Олька взвизгивает.

Не знаю, думает ли она снова про Стивена Кинга. Мне же на ум приходит Говард Лавкрафт. Потому что то, с чем сражался Хитрец, и не лягушка вовсе.

Если описать его добычу в двух словах, то вот они: комок щупалец. Попробуйте представить, и вы наверняка представите неверно, потому что «комок щупалец» – поверхностное и далеко не точное определение. Всё равно, что назвать это создание осьминогом, хотя оно им и не является. Возможно, легче относится к нему как к осьминогу – но я не могу. Всё время, что я смотрю, не отрываясь, на «комок щупалец», мне кажется, будто в голове криком кричат и воем воют. Так мозг реагирует на облик твари. Он будто давится ею.

Итак, у твари щупальца, но отнюдь не осьминожьи, они больше напоминают бледно-розовые кольчатые трубочки. На некоторых из них заметны редкие волосики, длинные и ломаные, как те, что растут из крупных родинок. В самом центре скопления отростков что-то ритмично подрагивает, словно тварь пытается дышать или это бьётся её крохотное сердце, несомненно, злобное. Других признаков жизни я не наблюдаю, да и насчёт пульсации не уверен – вдруг мерещится?

Если я в чём и уверен, то в следующем: нельзя отрубиться.

А так тянет!

Меня выручает Олька.

– Это не лягушка! – констатирует она отчаянно. Я начинаю хихикать – неприятный, тонкий звук. Я чувствую запах существа, слабый, но всё равно гадкий, так, должно быть, воняют немытые простыни в борделе. Существо-таки нашло способ дотянуться до меня, коснувшись пахучими веществами моих обонятельных рецепторов и проникнув в лёгкие, и я содрогаюсь от омерзения.

Олька произносит:

– Оно не отсюда.

Не отсюда? Что бы это значило? Не с Земли? Не из нашего мира? Не из нашего времени? Или всё же из нашего, но неведомое доселе?

Ни один из перечисленных вариантов?

От умозаключения сестры мне легче не делается, и я всей душой желаю, чтобы «оно» убралось обратно в это «не отсюда» – на Проксиму Центавра или в Измерение Х.

– Эта дрянь – просто богохульство, – говорит слабым голосом Олька, и, похоже, мой атеизм взял выходной, потому что я полностью соглашаюсь с сестрой.

Хитрец сидит у шкафа и лупит себя хвостом по бокам, не сводя зелёных глазищ с крохотного чудища.

– Где ты нашёл эту паршивость? – спрашиваю я его.

– Но на паштет ты, парень, заработал честно, – задумчиво произносит Олька. Это она коту.

– О чём ты?

– Разве неясно, Сань? – откликается она. Её вытянутая рука начинает медленно опускаться. – Это научная сенсация, если я что-то понимаю в науке. Блин! Куда я дела «айфон»?

– Ты серьёзно?

– Да ты что, кретин, конечно, я серьёзно! – взрывается Олька. Я огрызаюсь: «Сама идиотка», прямо как в детстве, но она не обращает внимания и продолжает: – Ты знаешь, сколько стоит научная сенсация, эта долбаная инопланетная жизнь?!

– С чего ты взяла, что она инопланетная? Может, это мутант, какой-нибудь новый вид.

– Да эта хрень не похожа ни на одну земную тварь!

– Может, осьминог… – начинаю я, но умолкаю, поняв нелепость такого предположения. Олька красноречиво закатывает глаза, а потом замечает свой мобильник, оставленный на столе.

– Дай-ка мне «айфон», – велит она. – Надо сделать снимки.

При этих словах существо лениво расправляет «щупальца» и начинает катиться к открытому окну, словно стесняется фотографироваться. Ползёт неспешно, будто исполняет медленный танец. На мгновение среди сплетения отростков мелькают какие-то безобразные ноздреватые наросты. Они напоминают старые древесные грибы.

Мы с Олькой замираем, зато Хитрец приходит в себя. Он кричит почти человеческим голосом. Кричит, как сумасшедший. Я бросаюсь к окну, точно повинуясь кошачьему приказу, и с размаху опускаю ногу в шлёпанце на тварь. Ничего отвратительнее я в жизни не делал. Я чувствую, как создание бьётся под подошвой, скорее ощущаю, чем слышу резиновый скрип, и тут одно из щупалец в агонии касается моей ступни. Я со стоном отпрыгиваю. Я не знаю, какого цвета кровь хлынет из раздавленного существа, и ожидаю увидеть зелёную или жёлтую, как жидкое мыло.

Но кровь ярко-красная, густая. Тварь вяло барахтается в расползающейся по линолеуму луже, выбрасывает то одно «щупальце», то другое, и, наконец, затихает. Шлёпанец, которым я растоптал её, мне хочется снять и немедленно сжечь.

– Принеси совок, ведро и тряпку… – еле шевелю губами я. Олька понимает всё по-своему:

– Конечно! Мы спрячем её в мусорный пакет, положим в морозилку, которая в чулане стоит, а после я отвезу её в Москву. К чёрту Лондон!

Я слишком хорошо знаю Ольку. Уж если ей что взбрело в голову, она не изменит решения. Скорее, расшибёт себе лоб о стену.

Но чтобы эта тварь, гнусная и пугающая, как раковая опухоль, до субботы хранилась в моём морозильнике?! Да ни за что! Ни часу, ни минуты!

И я кое-что придумал.

– Ты сделаешь всё сама, тут я тебе не помощник. Мешки на кухне, под мойкой, перчатки в кухонном шкафу, – подсказываю я. – И не забудь ведро с водой и тряпку.

– Саш! – восклицает она в возбуждении и выбегает из комнаты.

Мне тоже мешкать нечего.

Я хватаю с журнального столика номер «Каравана истории», разрываю его на две части и подступаю к твари, попутно отмечая, что осквернённый шлёпанец оставляет на полу кровавые отпечатки. Нагибаюсь над комком щупалец, преодолевая сопротивление сгустившегося воздуха. Не дав себе опомниться, поддеваю тварь одной половиной журнала и закидываю на другую половину. Моё сердце сжимается до размеров грецкого ореха. Я слышу, как по дому мечется Олька, хлопает дверцами на кухне, топочет. Я выпрямляюсь, чувствуя рукой отвратительный вес мёртвого (очень на это надеюсь) создания.

Дело за малым. Два шага до окна.

Целых два шага, которые я не могу сделать.

Похоже, я израсходовал запас мужества, отпущенный мне природой на всю оставшуюся жизнь. Меня трясёт. Запах твари усилился, лупит в ноздри. Она свалится с журнала, если мне придётся двигаться, – так я думаю, и от этой мысли хочется плакать.

Вдруг я слышу – совсем рядом:

– Саш, я нашла мешок! Я скоро!

Я кидаюсь к окну, как солдат на дзот. В этот самый миг существо вскидывает посеревшие, дряблые «щупальца», оставляя на мелованной бумаге кровяные разводы, и опять ползёт… на этот раз к моим пальцам. Словно хочет пожать руку мне, своему неудачливому убийце. И я закидываю её в окно, подальше от дома. Меня мутит, и я плохо соображаю. Колотит в висках. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как входит Олька с утварью в охапке. Олька же смотрит на меня, на журнал с пятном, похожим на грязного паука, в моей руке, затем – на окно. И всё понимает.

– Оно вернулось на Марс, – глухо говорю я. – За ним прилетели хозяева. Пришлось отдать.

– Как же ты мог?! – криком женщины, которая застала мужа в постели со своей лучшей подругой, голосит сестра. Её губы белеют, будто она жадно целовала кусок сухого льда.

– Оно оказалось живо и пыталось меня схватить, – пытаюсь оправдаться я. – Мне другого не оставалось.

– Как ты мог?!

Она выбегает из комнаты.

Следующий час она ищет под стенами дома добычу Хитреца, а я бегаю за ней со щёткой наперевес, чтобы добить тварь, если та найдётся.

– Я уеду в город завтра же! – наконец сдаётся Олька. – Не стану дожидаться субботы. Ты сукин сын, Саш, хоть и брат.

– Ага, – без сил соглашаюсь я. – Как скажешь. Пойдём в дом.

– Вино и икру оставляю тебе. Выпей её со своей старой подружакой! Подавись! Приятно повеселится! – она едва не плачет и отталкивает меня, когда я пытаюсь её приобнять.

Тапок я выкидываю, кровь с пола вытираю – после того, как Олька сфотографировала лужицу. Линолеум на месте кровавого пятна слегка выцвел. Вот так.

Я ложусь спать, а Олька что-то остервенело строчит в Фейсбук. Никуда она завтра не уедет, мне ли не знать…

…А утром по небу летели, кувыркаясь друг за другом, облака – стремительно, как при перемотке видео.

Близилось ненастье.

***

С восходом Олька возобновляет поиски. Она буквально прочёсывает траву под окном, из которого я выбросил нечто, о котором не хочу вспоминать. Вскоре Олька расширяет зону поиска, и я тревожусь всякий раз, когда она скрывается в лесу. Время от времени сестра, отбросив щётку и мешок для мусора, врывается в дом, начинает собирать чемоданы, демонстративно и с шумом. Смех и грех.

Ближе к полудню на неё нисходит озарение.

Она замирает на крыльце возле кресла-качалки, в котором сижу я и притворяюсь, что читаю газету. На лице Ольки выражение торжества, словно она услышала государственный гимн:

– Кот! Конечно! Котяра!

Это её первые слова за всё утро.

– Хочешь его выкупать? – интересуюсь я флегматично. Олька смотрит на меня с сумасшедшинкой в глазах. Должно быть, такой взгляд был у Виктора Франкенштейна, когда его творение ожило.

– Он же где-то поймал эту штуковину! – поясняет она. Уточняет: – Эту хрень. Мистера Кишки.

– Я не видел Хитреца с ночи, – беспокоюсь я и думаю о Мистере Кишки: вдруг он не убрался восвояси, а ползает поблизости, выжидая момента, подходящего… для чего?

Олька прерывает мои мысли новым замечанием:

– Вот бы проследить за ним, где он охотится!

Я её не слушаю. Я откладываю газету и иду в прихожую, где выставлена миска Хитреца. Кошачья еда, которую я насыпал коту перед завтраком, нетронута. Конечно, Хитрец порой устраивает голодовку, но…

Что – но? Я не знаю. Не нравится мне это, и всё. «Но» слишком смахивает на нехорошее предвестие.

А Олька продолжает поиски. Теперь она вооружилась лопатой. Впрочем, мне больше не до смеха. Я отправляюсь в зал, где на стене висит дисковый телефон, старый, но надёжный – он вызывает у меня доверие большее, чем современные гаджеты, так похожие на хрупкие ёлочные украшения. Нахожу в записной книжке номер зайнетдиновского коттеджа и кручу диск. Чубарова долго не отвечает. Я уже собираюсь повесить трубку, когда в ней, наконец, раздаётся голос соседки:

– Александр? Это вы? – Людмила Васильевна как-то сразу узнаёт звонящего.

Я спрашиваю, не видела ли она моего кота.

– Ну, дорогой, вы же знаете, Хитрец очень храбрый малый, но он близко не подходит к дому из-за Лучано.