Kitabı oku: «Далёкая песня дождя», sayfa 3

11

В комнате были только я и она. По подоконнику размеренно барабанил летний дождь, но для меня, так же как для нее, это были не просто капли, падающие с неба.

Она крепко и безмятежно спала. Мне хотелось верить, что это действительно крепкий сон, а не тягучая беспросветная кома.

Я бесшумно раздвинул плотные шторы, приоткрыл створку окна, и комната сразу же заполнилась свежестью раннего утра, пением птиц и песней дождя. Первый солнечный луч скромно заглянул к нам в гости и нежно коснулся ее плотно сомкнутых ресниц. И, о чудо, она медленно, словно нехотя, открыла глаза и сразу же покосилась на приоткрытое окно.

– Он снова поет.

– Поет, – подтвердил я и присел рядышком на табурет.

– Ты слышишь новые ноты? Это папа шлет нам их с небес…

«Она знает?! Откуда?! Неужели слышала наш коридорный разговор?! Не может быть! – эти мысли неприятно жужжащим роем ворвались в мою голову, и сразу же это внезапное жужжание умолкло. – Нет, она знает, потому что знает…»

– Как ты, милая? – спросил я и осторожно кончиками пальцев притронулся к ее горячему лбу.

– Никак, – мгновенно отрезала она, будто ждала этот бессмысленный вопрос.

Как же мне хотелось сию минуту оторвать ее от этой, увешанной приборами койки, оборвать с корнем все эти трубочки и провода, прижать крепко к сердцу и унести на руках куда угодно, только чтобы оставить здесь навсегда ее мучительную, терзающую тело и душу боль.

А она, словно почувствовав мое настроение, мягко скользнула холодной невесомой ладошкой по моей, давно забывшей бритву, щеке, блеснула изумрудом из-под длинных золотистых ресниц и, еле размыкая бескровные губы, с трудом произнесла:

– Улетай сегодня же. Ты больше ничем не сможешь помочь.

Я слабо возразил:

– Может, я хоть чем-то могу быть полезен. Мы же с тобою не чужие друг другу.

– Именно поэтому улетай. Ты не в силах наблюдать, как страдаю я, а я не могу видеть твои мучения. Улетай…

– Милая…

– Убирайся немедленно!

Ее голос неожиданно окреп. И давно знакомая мне «железная» интонация напомнила о бесполезности каких-либо возражений. Заметив, как мгновенно порозовели ее щеки, я подумал, что какая-то, может быть, очень слабая надежда на выздоровление непременно должна быть, но понимал, что лишь успокаиваю себя, и это наша последняя встреча.

Целуя ее, я почувствовал, как ее губы легкой пульсацией ответили мне.

– Я люблю тебя, – не услышал, а почувствовал эти, произнесенные мягким шепотом, слова. Крохотная, чуть заметная слезинка, минуя рыжий завиток у виска, плавно скатилась к изголовью. Но сердце в ее груди билось на удивление спокойно и размеренно.

Когда же я вышел, плотно прикрыв за собой дверь, из палаты раздался сигнал срочного вызова персонала, и через несколько секунд по коридору навстречу мне уже летела знакомая полненькая симпатяга с объемным медицинским чемоданчиком в руке.

12

Люблю ли я дождь? Странный вопрос. Конечно же, люблю! Там, за океаном, мои сомнения в отношении этого многоликого явления природы в один дождливый вечер переросли в вечную любовь. В один ли вечер? Я сам не уверен в том, что это произошло так внезапно. Похоже, что к этой странной на первый взгляд привязанности я пришел не сразу, меня привела к ней, буквально за ручку, моя Ева. Она научила меня любить по-настоящему – без помпезности, красивых сцен и витиеватых фраз, любить не ушами и глазами, а чистой душой и открытым сердцем. Как умела любить сама.

Авиалайнер, тяжело и натужно, словно не желая расставаться с землей, оторвался от взлетной полосы и, нанизывая на себя диковинные кучевые облака, стал набирать высоту. Голос командира корабля в динамиках бодро вещал о маршруте и условиях полета, красивые стюардессы заученно демонстрировали навыки пользования кислородными масками и спасательными жилетами, я же давно утонул в своих мыслях о том, что было и никогда уже не будет у нас с Евой. Об этой странной на первый взгляд девушке, о ее загадочной болезни и необычном умении слушать дождь. Все это осталось там, внизу, – в каком-то далеком и заоблачном прошлом. Только песня дождя навсегда останется со мной, и где бы я ни был, при первых каплях с неба и в непроглядный ливень я буду слышать, как поет дождь.

В тот самый дождливый вечер в Торонто хмурый носатый лодочник в самом обычном рыбацком брезентовом дождевике, невзирая на высокую волну, пыхтя черной вишневой трубкой и филигранно управляя маломощным, болезненно покашливающим, моторчиком на корме хлипкого старенького ялика, доставил нас к берегу небольшого пустынного островка и остался ждать «пока туристы наиграются».

Огни города как в акварельном этюде красиво размылись в туманной дали, а набережная виделась отсюда как тонкая карандашная линия, протянутая по серому шершавому картону. Дождь поливал песчаный пляж острова ровными полосами, а ветер, словно повинуясь чьей-то высокой воле, собирал прямо над нами плотную шапку облаков. Из-под этой самой шапки, смахивающей чем-то на кавказскую папаху или густую копну девичьих волос, то и дело проглядывали яркие солнечные лучи и сразу же пугливо прятались за серой клубящейся массой.

Я сразу понял, что Еве не впервой мокнуть здесь, когда она уверенно повела меня вглубь территории мимо одинокой пихты и зарослей какого-то неизвестного мне цветущего белым цветом кустарника. Как только мы, держась за руки, с трудом преодолевая резкие порывы ветра, оказались на каменистой части острова, она в два прыжка, будто делала это каждый день, обогнула странную г-образного вида скалу и нырнула в скрытую у ее подножия, совершенно незаметную со стороны, пещеру. Я еле поспевал за моим проводником, в душе удивляясь ее неожиданно проснувшейся прыткости, складывалось впечатление, что ветреное и дождливое ненастье придает силы ее измученному тяжелой болезнью телу. Когда Ева совершала свой виртуозный маневр, моя рука выскользнула из ее мокрой ладошки, и я, проклиная все на свете, грохнулся на острые камни у самого входа в пещеру. Даже не стон, а протяжный хрип раздался из моего горла, когда я наконец вкатился в эту сухую тихую обитель. А моя насквозь промокшая, но сияющая радостью спутница, взглянула на мою кислую мину и подранные на коленях джинсы и звонко рассмеялась. Этот беспечный жизнерадостный смех я впервые услышал после нашей прошлой московской жизни, в которой мы оба были счастливы, и на душе сразу стало тепло и покойно, так же как в этой маленькой уютной пещере.

– Несмотря на твою вопиющую медлительность, нам удалось не опоздать. Концерт начнется с минуты на минуту…

Я еще не понимал, что должно произойти, и рассеянно оглядывался по сторонам. Пещера представляла собой небольшой грот с высоким полукруглым сводом и косо смотрящим в небо, абсолютно круглым выходом. Это, как будто высеченное в камне умелой рукой, отверстие находилось прямо под большим козырьком, образуемым той самой г-образной скалой. Благодаря такой удивительной природной конструкции со дна пещеры как в большой телескоп можно было беспрепятственно обозревать небесную высь, и быть надежно защищенным от любых осадков сверху.

Едва скользнув взглядом по стенам нашего временного убежища, она быстро скинула с себя всю мокрую одежду и заставила меня раздеться донага. Удивительно, но через несколько минут мое продрогшее до костей тело укуталось сухой теплынью, когда же Ева окунулась в мои объятия, я почувствовал каждой клеточкой кожи исходящий от нее жар. Она стояла, плотно прижавшись ко мне спиной и, запрокинув голову, завороженно смотрела в небо, устремив взгляд в высокую даль через круглый выход из пещеры, словно сквозь большую прозрачную линзу.

Я вольно или невольно поддался ее настроению и так же зачарованно наблюдал за кусочком ветреного дождливого пространства за пределами нашего сухого и тихого приюта. Не ожидая ничего необычного, я просто включился в придуманную Евой игру, еще не зная ее правил, если они вообще существовали. Так мы и стояли, застыв на месте и прижавшись друг к другу, в ожидании какого-то необъяснимого чуда, словно наивные дети накануне светлого праздника Рождества.

С наслаждением вдыхая полными легкими неповторимо упоительный запах ее тела и влажный дурманящий аромат волос, я благодарил судьбу за эти благословенные мгновения. Душа моя трепетала от переполнившего ее давно забытого ощущения безбрежного блаженства. Сладостная тихая нега укутала нас своим зыбким, но до боли желанным, спокойствием. Только звук двух бьющихся в унисон сердец мягко нарушал эту пьянящую тишину.

Как будто исполняя мое заветное в эти минуты желание, время замерло и остановилось навсегда. О большем счастье я не мог и мечтать.

И вдруг в одно мгновение все вокруг изменилось, будто кто-то всесильный невидимой кистью покрыл свежей палитрой цветов окружающее нас пространство. Что-то подсказывало, что обещанный мне концерт начинается. Серые грозовые облака над нами стремительно разверзлись, и все свободное пространство пещеры мгновенно напиталось слепящим солнечным светом, который как через горлышко громадного кувшина вязкими золотыми струями заливался внутрь. Повинуясь легким порывам ветра в это же горлышко бриллиантовой пылью, чудесно искрящейся на солнце, стали сыпаться мелкие почти невидимые дождинки. И в этот самый миг случилось невероятное! Одновременно с солнечно-бриллиантовым явлением грот стал наполняться волшебным неземным звуком, который кружился вокруг нас, мягко огибая каждую неровность на стенах и сводах, проникал в наши нагие, ничем не защищенные тела, впитывался порами кожи и принимал в свои нежные объятия зачарованные любовью души, которые стонали в ответ, захлебываясь в райском наслаждении. Все материальное вокруг в один миг перестало существовать, наши тела и души единым неразделимым целым погрузились в блаженную вечность, в которой были только мы и песня дождя.

13

В то, что жизнь не покинула меня, и я по-прежнему ощущаю ее в себе, поверил не сразу. Ева, обхватив мою шею своими тонкими нежными руками, ровно и безмятежно дышала. Кажется, этот сон мог длиться бесконечно, но кто-то, мягко коснувшись щеки, вывел меня из счастливого забытья. Небо над нами полностью очистилось от туч и приняло нежно-розовый цвет ранней зари. Утреннее теплое безветрие, словно плотным покрывалом накрыло тишиной весь остров. Воды вокруг были также безмолвны.

О недавнем дожде ничто не напоминало. Только что-то приятным отголоском саднило внутри, как будто там задержались и не желали выветриваться обрывки впервые услышанной мною песни дождя.

Вы спросите: как же звучит эта самая песня дождя? А я не смогу ответить. Не смогу, потому что это невозможно выразить существующими на свете словами на всех языках и диалектах мира. Да и не буду даже пытаться. Вы все равно не поймете. Сказать, что эта песня звучит красиво, – значит, бездарно обрисовать эти восхитительные неземные звуки. Сказать, что она звучит величественно, – это означает серо, вяло и непростительно заурядно слепить представление об этом удивительном явлении. Да и сказать, что песня дождя звучит, – посеять ложь об этом странном и непонятном для живущих на Земле феномене. То, что посчастливилось мне, нет, не услышать, а познать, в тот серый дождливый вечер, не поддается общепринятому описанию, так как находится намного выше всех известных нам материальных понятий и определений. Остановимся на этом.

14

Вернувшись в изнывающую от августовского зноя Москву, я сразу же стал названивать в Торонто. Лишь пятая или шестая попытка увенчалась успехом.

– Медицинский центр, – ответил бесстрастный женский голос.

От неожиданности я немного замешкался, но все же поборол волнение и даже заставил себя говорить спокойным ровным тоном, тщательно выговаривая английские слова:

– Добрый день, мэм! Я хотел бы справиться о состоянии здоровья пациентки вашей клиники Евы Полонской.

– Вы ее родственник? – не меняя интонации, спросили на том конце провода.

– Да! – заорал я в трубку, – родственник! Близкий родственник!

– Мы не даем такую информацию по телефону. Если вы действительно родственник, должны это знать. Для доступа к интересующим вас сведениям на официальном интернет-ресурсе нашего центра воспользуйтесь персональным паролем, выданным вам клиникой.

– Ладно, – немного успокоившись, взмолился я, опасаясь, что мой заокеанский абонент бросит трубку, – скажите только – она жива?

– Мы не даем такую информацию, – отчеканил заученную фразу тот же бесстрастный голос.

– Соедините меня с заведующим отделением! – не сдавался я.

– У меня нет таких полномочий, сэр.

– С директором центра! Министром здравоохранения, чтобы вы все там провалились!

– До свидания, сэр…

Прежде чем связь прервалась, я услышал, как тот же уже ненавистный мне голос на том конце провода кому-то сообщил: «Какой-то ненормальный русский, к тому же еще и пьяный…»

Через два дня знакомый хакер Светки Мигулиной по имени Славик совершенно бесплатно, исключительно из спортивного интереса, у меня на глазах легко и грациозно взломал сайт клиники редких заболеваний Саннибрукского центра медицинских исследований.

Ева Полонская в списках ее пациентов не значилась.

15

– Не сходи с ума, Ракитин! – успокаивала меня Светка Мигулина, когда я заявил о желании взять банковский кредит для очередной поездки в Торонто. – Если она жива и действительно тебя любит, сама найдет способ заявить о себе.

Светка, в отличие от меня, всегда рассуждала здраво, без лишних эмоций и сентиментальностей. На этот раз на меня это подействовало особенно отрезвляюще. И вместо того чтобы идти в банк за кредитом, я сорвал с вешалки свой старый заношенный плащ и, едва набросив его на плечи, бросился бежать по одному мне известному маршруту. Темные, петляющие в гуще деревьев, аллеи Нескучного сада вели меня к Александринскому дворцу, где я надеялся застать Сашку Макушина, открывавшего здесь сегодня свой очередной вернисаж с условно поэтическим названием «Прощание с августом». Полы распахнутого плаща, словно крылья, развевались за моей спиной, а ноги в наспех зашнурованных ботинках без разбору шлепали по бесконечным, блестящим при свете фонарей, лужам.

До завершения выставочного дня оставалось десять минут, когда я оказался в вестибюле дворца, где при свете софитов Сашка позировал для щуплого длинноволосого фотографа на фоне собственного автопортрета. Цель моего визита я узрел сразу, ее трудно было не заметить в новой вычурной раме под неоновым светильником.

Воспользовавшись благоприятным моментом, пока фотограф деловито прикручивал сменный объектив к корпусу фотоаппарата, я подскочил к Сашке:

– Продай мне «Песню дождя».

Он в изумлении выпучил глаза, а потом громко раскатисто рассмеялся.

– «Безликую Еву»?

– Нет, «Песню дождя», у нее наконец будет лицо. Такое же красивое как в жизни…

– Да ты в своем уме? – как всегда, театрально вскрикнул мой друг и покосился на фотографа (тот активно щелкал затвором), – ты хоть представляешь, сколько она стоит?

К нам стали подходить поздние посетители вернисажа, а я был готов у всех на виду сорвать со стены, выломать из этой дурацкой рамы портрет Евы и скрыться с ним в неизвестном направлении. Видать, Макушин, как старый друг, почувствовал мое настроение, и бросил в бой еще один аргумент:

– Ты хочешь запороть мое лучшее полотно?!

Фотовспышка, как яркая молния, раз за разом ослепляла нас.

– Я смогу! – иступлено заорал я и до хруста в пальцах сжал кулаки.

Похоже, что пронзительная искренность моего возгласа, отражающая неподдельное благородство намерений, все же задела Сашкину еще окончательно не очерствевшую в лучах славы душу, и он «исключительно по дружбе» уступил мне «Песню дождя» за стоимость моего наследства – отцовского гаража в комплекте с раритетным «москвичом».

Ближе к ночи популярные сайты московских творческих тусовок разместили наше с Сашкой «лайфовое» фото с подписью примерно такого содержания: «Александр Макушин подарил свою лучшую работу начинающему художнику». Но мне уже было все равно. Портрет в тот же вечер уютно разместился в моей крохотной мастерской на летней веранде колледжа.

16

«Неделюшка» косметического ремонта в Анжелкиной питерской квартире на деле вылилась в бесконечный кошмар убежденного холостяка. Как только не измывались надо мной! И самыми жестокими пытками, рожденными в Анжелкином изощренном мозгу, являлись ежедневный завтрак овсяной кашей на молоке и тщательное мытье ног перед сном. Это было похлеще, чем отказ от вечерней порции виски и переход на «фужерчик вроде бы французского “сухача”» за ужином. Короче, Анжелка с легкой руки Макушина, и благодаря моей вечной наивности, филигранно втерлась в доверие и правила балом в моей «скромной холостяцкой хижине» на правах хозяйки семейного очага.

– Главное, Ракитин, в твоей безалаберной жизни, – любила она повторять, – это быть своевременно накормленным и перманентно обстиранным. Ей нравилось слово «перманентно», и она применяла его чаще всего не к месту в каждом, как ей казалось, «крылатом выражении». А я не возражал и влачил бесцельное существование жалкого безвольного существа из многочисленного отряда подкаблучников.

– И когда ты, Ракитин, вышвырнешь на свалку эту бесстыжую деваху?

Анжелка в стотысячный раз рассматривала «Песню дождя», одновременно орудуя феном над своим свежевымытым ореолом. Я давился овсяной кашей и делал вид, что все, что происходит в этой квартире, меня совершенно не касается. Моя, как я надеялся, временная сожительница, уже привыкшая к отсутствию какой-либо заметной реакции с моей стороны на «перманентно исходящие из марианских глубин ее души» откровения, скинула к ногам свой японский в желтые драконы халатик и, блеснув великолепной спортивной фигурой, облачилась в вечернее платье для коктейлей, черные под цвет ему чулки и лаковые туфли на высоченных шпильках. Не скрою, выглядела Анжелка в этот момент сногсшибательно!

– Надо бы успеть к открытию, – она неудовлетворенно посмотрела на мой заношенный бесцветный свитерок, – светлейший князь Макушин обещался быть собственной персоной.

Мы собирались на выставку внезапно обретшей мировую известность австрийской художницы Ксении Клауснер. Анжелка грациозно крутанулась у зеркала, обласкав себя самовлюбленным взглядом, и снова уставилась из прихожей на портрет Евы.

– Она перманентно подсматривает за нами, – наглющая квартирантка капризно надула губки, – прогони ее, Ракитин.

Потом она, вульгарно качая бедрами, вернулась к картине и, изображая томным взглядом глубокомысленность, задумчиво произнесла:

– А все же талантливый мужик наш Макушин. Вот что значит гениальность творца!

Я не стал уточнять, кого она подразумевала под словом «наш». Анжелка считала себя знатоком живописи, так как постоянно таскалась по всевозможным творческим тусовкам, и кое-где ее даже принимали за свою.

– И все же почему он не написал ей лицо?

Не дождавшись ответа, она повернулась ко мне, с воодушевлением натягивающего на ноги любимые «саламандры», окинула мою чахлую ссутуленную фигуру взглядом умудренного служебным опытом следователя и неожиданно как на очной ставке задала очередной вопрос:

– Ты знал ее, Ракитин?

17

Выставка прославленного мастера женского портрета размещалась в Пушкинском художественном музее. Преодолев толпу страждущих, мы – счастливые обладатели дефицитных контрамарок, каким-то чудесным образом добытых Анжелкой у всемогущего Сашки Макушина, ворвались в так ненавидимую мною и так любимую моей сегодняшней спутницей, пропитанную дорогим парфюмом и кричащей безвкусицей в моде и воззрениях на искусство, атмосферу столичного творческого бомонда. Я никогда не понимал и, наверное, уже не пойму, почему во время открытия художественной выставки любого содержания – от авантюрно-примитивного до возвышенного и гениального – в одном месте собирается столько называющих себя «богемой» маргинальных личностей, безнадежно далеких от искусства? Почему произведения высокого искусства руки талантливого автора, выставленные по воле их создателя, невольно становятся предметом обсуждения тех, кто не вправе их обсуждать, по причине собственного невежества и беспросветного ханжества в отношении ко всему материальному и духовному? Почему гениальные полотна служат ярким фоном для многочисленных селфи и гламурных инстаграмных фото губастых девиц и бесполых мажоров? Эти и другие подобные вопросы широким пестрым занавесом заслоняли от меня то, что достойно пристального изучения, созерцания и восхищения. Сегодняшний «вертеп» я воспринимал в этих же тонах, хотя считал себя поклонником творчества Ксении Клауснер, ее легкой руки и незаурядного взгляда на действительность, порой серую, неинтересную и часто порочную. Опытным взглядом я замечал тех, кто пришел сюда не из праздного интереса, их было немного, но они, слава Богу, здесь были. Жались в своих заношенных свитерках и потертых пиджачках к картинам, вполголоса, как принято в храмах искусства, переговаривались между собой, невыразительно, как бы извиняясь перед почтенной публикой, посматривали по сторонам и скромно отказывались от шампанского. Но стоило внимательней присмотреться к ним, как замечалось, что когда их взоры устремлялись на холсты, лица их светились особым благостным сиянием. Я знал всех этих талантливых незаурядных людей, со многими учился в «репинке», кое с кем познакомился на пленэрах и выставках, и по-своему ценил каждого из них.

Хозяйка вернисажа, пожилая седовласая дама в туфлях-лодочках и сером брючном костюме, подчеркивающем все линии ее хорошо сохранившейся фигуры, грациозно похаживала по залам с фужером искрящегося под ярким светом шампанского, охотно откликалась на просьбы сфотографироваться и с явным удовольствием раздавала размашистые автографы. Мы случайно зацепились друг за друга взглядами, и мне показалось, что она посмотрела на меня чуть внимательней, чем на обычного человека из толпы. Не отводя лица, художница доброжелательно улыбнулась, блеснув ровным рядом ослепительно белых зубов. Проходя мимо, я снова ощутил на себе ее пристальный изучающий взгляд.

За мной увязался давний однокашник и приятель Миша Осипов, почитатель и проповедник всех без исключения течений современного авангарда. Он и привел меня к этой незаметной из центра зала работе, скромно покоящейся в самом дальнем его закутке.

– Посмотри-ка, Ракитин, какая прелесть! Такое сотворить в аля-приме… – наслаждаясь увиденным, он звучно зацокал языком. – Эта девочка будто сошла к нам с небес. ¹²

А я не верил своим глазам. С большущего без рамы холста на меня смотрела моя Ева, в синем под горло свитере, рыжеволосая, с так любимым мною ясным изумрудным взглядом. За ее спиной, красиво вплетаясь в ультрамариновое пространство, ровными серебряными струями лил дождь.

– Эта моя любимая работа – прозвучал за спиною приятный женский голос, в ее прекрасном английском проскальзывал гортанный немецкий акцент, – я назвала ее с подачи героини «Учитесь слушать дождь».

Я словно прирос к паркету возле этой удивительной картины. Ксения Клауснер встала рядом и влюбленно, словно лаская взглядом, всматривалась в свое произведение. Я же, с усилием сбросив с себя тяжелое оглушающее оцепенение, спросил:

– Когда был написан этот портрет?

– Не помню, – сразу же ответила она, – может быть, очень давно, а может быть, вчера.

Я подошел вплотную к картине и с удовольствием вдохнул пьянящий запах свежих масляных красок, потом, не стесняясь, хоть так на выставках и не принято, осторожно коснулся полотна и снова обомлел: на кончиках пальцев отпечатался густой сочный ультрамарин.

Картина была написана вчера. А ее автор вдруг волшебно исчезла, словно растворилась в пространстве.