Kitabı oku: «Далёкая песня дождя», sayfa 4

18

Осипов, конечно же, не понял, что произошло, а я и не думал что-либо ему разъяснять, а просто рванул с места как молодая борзая и помчался в поисках госпожи Клауснер сквозь многолюдные гудящие московской богемой залы. В одном из них меня окликнула Анжелка, но я даже не посмотрел в ее сторону. Безрезультатно покружив по всем, выделенным под вернисаж помещениям, я выскочил на крыльцо музея и стал бешено озираться по сторонам.

– Вы – Антон Ракитин? – раздался за моей спиной уже знакомый мне красивый женский голос.

Художница стояла, грациозно прислонившись спиной к колонне, и элегантно держала в красивых длинных пальцах дымящуюся тонкую сигарету.

От волнения я не нашелся, что ответить, а она достала из белого лакового ридикюля сложенный вдвое бумажный листок и протянула мне.

– Ничего не спрашивайте. Я ничего не знаю, – упредила она все мои вопросы, и через мгновение ее снова поглотила пестрая, разномастная, вальяжная, галдящая, благоухающая дорогим парфюмом толпа.

Я сжимал в дрожащей от волнения руке врученный мне листок и, с трудом сдерживая бешеное биение сердца, с первыми каплями теплого майского дождя в ожидании чуда развернул его. И на дорогой текстурной бумаге прочитал три слова, старательно выведенных убористым и до боли знакомым мне подчерком: «Мечты обязаны сбываться». С первого прочтения этой простой и в то же время загадочной фразы я ничего не понял. И после второго и третьего. Как зачарованный бегал глазами по этой чернильной строке и пытался понять ее потаенный смысл. Даже не заметив, как оказался в родном дворе, у самого подъезда я столкнулся с хмурым густобровым мужичонкой, сутуло несущим пухлую почтальонскую сумку на плече. Ни от кого письма я не ждал, к тому же сто лет не пользовался услугами почтовой связи, поэтому прошествовал мимо, из приличия невыразительно кивнув ему головой. Но у самого входа меня остановил хрипловатый прокуренный тенорок:

– Вы из шестнадцатой?

После утвердительного ответа мне вручили заказное письмо в казенном конверте. Наш дом давно стоял в очереди на снос, поэтому я был уверен, что мне всучили очередное, пятое по счету, уведомление о выселении с предложениями жилья в новостройке у черта на куличках.

Оставшись нераспечатанным, конверт сиротливо лежал на кухонном столе рядом с Анжелкиной громадной чашкой с остатками утреннего кофе, а я в сотый раз пялился на текстурную бумагу с тремя изрядно размытыми дождем словами.

«Мечты обязаны сбываться». Обязаны, Ева? Это ты хорошо придумала! Да вот что-то не сбываются! Что не задумаешь, все летит в тартарары. Зарплата – копейки! Картины – не продаются! Жилье отбирают! Впереди одна безысходность – и ничего больше. Даже любимая девушка, с которой я наивно связывал надежды на простое человеческое счастье, смылась как акварельный этюд под дождем. Где ты, Ева?! С кем ты сейчас?! К чему эти тайны?!

Для временного наведения порядка в голове я без удовольствия опорожнил давно ждущую своего часа бутылку «Арарата» и до утра впал в посталкогольное безвременье. Мне снилась Ева, босиком танцующая под проливным дождем при свете яркого весеннего солнца. Я любовался этим чудесным танцем, и сердце мое заходилось от любви к этой удивительной девушке. А она вдруг остановила свое стремительное фуэте и пушинкой повисла у меня на шее. Ее мягкие, пахнущие мятой, губы лаская свежим дыханием ухо, нежно прошептали:

– Дурачок, неужели ты забыл свою мечту?

19

Первое, что я достаточно ясно увидел следующим утром, это была записка от Анжелки: «Переехала к А. Макушину. У него теплее».

«Утро начинается удачно. Мне не придется давиться ненавистной овсяной кашей. Надеюсь, дальнейшие события будут не хуже», – подумал я и поплелся просить у Светки Мигулиной таблетку от головной боли.

Вернувшись с бутылкой холодного пива, я приложил ее ледяным запотевшим бочком к саднящему тупой болью виску и вскрыл вчерашний конверт. Несколько раз пробежавшись по извлеченному из него документу, сначала решил, что или почтальон, или почтовое отделение, или отправитель ошиблись адресом. Однако «наведя резкость» в туманном после вчерашнего взоре, обнаружил на красивом бланке с шестизначным номером, водяными знаками и гербовой печатью свою фамилию. Документ назывался «Свидетельством о регистрации недвижимого имущества» и гласил, что я со вчерашнего дня являюсь владельцем «помещения мансардного типа общей площадью 210 квадратных метров под производственные нужды, расположенного по адресу: г. Москва, Большой Златоустинский переулок, дом 7, строение 1».

Вот она сбывшаяся мечта! «Ты не дурачок, а полный дурак», – сказал я сам себе и в окончательно прояснившейся голове мгновенно как на магнитной ленте воспроизвелся давний разговор с Евой, по обыкновению (она так любила), неспешно смакующийся между поцелуями в утренней сладостной неге в одно из наших счастливых майских воскресений. В этот серый пасмурный день нам не хотелось покидать теплую, согретую горячими телами, пастель. Ежеминутно соприкасаясь носами и губами, глубоко буравя пытливым взглядом глаза напротив, мы задавали друг к другу «неудобные вопросы». Полушутя, полусерьезно оговорили все на свете, даже толстоногую девочку Наташу, мою незабвенную любовь в старшей группе детского сада № 196 города Москвы, и первого полового партнера Евы, женатого учителя классического танца в хореографическом лицее.

Наконец, окончательно измучившись в этой душекопательной викторине, я предложил позавтракать омлетом из всего, что хранил наш вечно дребезжащий холодильник, а именно из трех куриных яиц и крохотного кусочка вареной колбасы. Но Ева пресекла на взлете мой искренний порыв и задала еще один «неудобный вопрос», который меня вначале смутил, но после все же настроил на нужную волну.

– У тебя есть заветная мечта? – она как наивный любопытный ребенок заглянула мне в глаза и в ожидании ответа широко распахнула свои длинные золоченые ресницы.

– Имеется одна давняя мечта, – я снова прилег и заключил ее в свои объятия, – она самая обыкновенная, но, как мне кажется, несбыточная. Может, она покажется тебе банальной, но я мечтаю о собственной мастерской под небом, просторной с высоким потолком и большими окнами, чтобы днем не надо было зажигать свет.

Она, затаив дыхание, не отрывая от меня глаз, внимательно слушала.

– И еще… – я запнулся.

– Говори же, – она постаралась приободрить меня.

– Даже если у меня никогда не будет это мастерской, ни холстов, ни красок, ни кистей, даже если у меня ничего не будет, я хочу чтобы мы с тобой всегда были вместе.

После этих слов ее лицо сразу же стало серьезным, его тонкие нежные черты стали жестче, а глаза потускнели, потеряв удивительный, так обожаемый мной неземной блеск.

Она медленно соскользнула с меня, накинула на плечи легкий шелковый халатик и подошла к открытому настежь окну.

– Мечты обязаны сбываться, а иначе зачем мечтать…

Тогда я не придал этим словам никакого значения, как оказалось – зря.

20

Еще не веря в свершившееся, на следующее утро я перевез из колледжа в чудесным образом обретенное помещение все содержимое моей, уже бывшей, мастерской заодно с любимой рабочей раскладушкой и дежурной зубной щеткой и в собственной квартире уже не появлялся.

Это глобальное переселение словно вселило в меня давно забытое чувство ослепительного творческого озарения. С безумным упоением сутками напролет я трудился над бумагой и холстами – и на свет появлялись новые карандашные наброски, масляные и акварельные этюдные портреты Евы, бесспорно поражающие своим многообразием. Я сам удивлялся неожиданно проснувшейся работоспособности, при том, что моим основным энергетиком служила заказная пицца между обедом и ужином и стакан крепчайшего приторного чая ночью. Мне казалось, что таким самоубийственным образом я добиваюсь исполнения второй половины моей давней мечты – наполняю ее присутствием мое волшебно возникшее творческое обиталище. При этом я понимал, что все это не то, все это самообман, не присутствие, а зыбкая иллюзия присутствия, и от этого горчило на душе, но руки снова и снова сжимали кисть, и мастерская заполнялась ее образами – разными, не похожими друг на друга, но все их объединяло одно – моя любовь. Она смотрела на меня изумрудным взором с каждой стены, из каждого уголка, каждого простенка этого просторного помещения – и от этого на душе немного, самую малость, становилось легче.

Наконец в один из многих дождливых и унылых дней, когда вода с небес пела особенно красиво, забираясь своей печальной мелодией в самую глубину души, кисть в моей руке робко коснулась «Песни дождя». От волнения пересохло в горле, но в предвкушении творческого наслаждения сердце зашлось томительной сладостной болью. Окинув взором все, что было создано за прошедшие недели, я громко выдохнул и углубился в работу, всем телом и душой впитавшись в этот удивительный холст.

21

Первым посетителем новой мастерской, конечно же, стал Сашка Макушин. Не дождавшись моего «любезного приглашения», он притащился ко мне с бутылкой «Вольфберн морвен» и, окинув оценивающим взором мастерскую, сразу же принялся за изучение моих многочисленных работ. Внимательно осмотрев, все, что я приволок из колледжа, заглянул в папку с графическими набросками, провел пальцем по еще влажному акварельному этюду на мольберте и остановился напротив «Песни дождя». Я был уверен, что портрет он заметил сразу, но умышленно бродил вокруг да около, накапливая нужные слова. Я был готов с пониманием отнестись ко всему, что он скажет, ведь это была его картина… Его, да уже не его…

– Однако, – многозначительно произнес мой друг, – узнаю отличника Антошу Ракитина.

Он приблизил лицо к холсту и близоруко сощурился:

– Лессировочка на пять балов. Глазищи как живые, это всегда был твой конек.

Мне сразу же подумалось: «Неужели в эту приторную патоку он не плеснет капельку дегтя?» И он плеснул, иначе это не был бы Сашка Макушин:

– С зеленью, ты, старик, конечно же, переборщил.

Он отошел от холста на пару шагов, склонил голову на бок и огласил окончательный вердикт:

– Ты прости, старик, получилось, несомненно, прекрасно, но на себя она здесь не похожа.

– Она похожа на ту, которую знаю я, – ответив таким образом на «конструктивную дружескую критику», я завесил портрет плотной материей.

Когда же он ушел, так и не допив принесенный виски, «Песня дождя» снова увидела свет. Я долго стоял перед портретом и смотрел в воссозданное мною прекрасное лицо.

– Теперь мы всегда будем вместе, – обратился я к моей Еве, и ее сияющие жизнью глаза ответили мне яркими солнечными бликами.

За окнами мягко и ненавязчиво, как легкий блюз где-то в кафе, звучала песня дождя. Она слышалась мне издалека, из неведомой туманной дали. Но я отчетливо слышал, нет, не слышал, а чувствовал ее и наслаждался каждым волшебным аккордом.

22

Осень в этом году выдалась особенно дождливой. Давая кратковременный отдых глазам, воспаленным от постоянного напряжения в непрерывных бдениях над холстами и хронического недосыпа, я подходил к большому от пола до потолка окну и смотрел на мокрый, отражающий неоновый свет, асфальт, редких прохожих, понуро бредущих под зонтами, гудящие клаксонами авто, нервно ползущие в длиннющих змееподобных «пробках». То и дело, оглядываясь на портрет Евы, я словно приглашал ее послушать вместе далекую песню дождя. Но она почему-то не становилась ближе, не приближалась даже на шаг, оставаясь в своем солнечном беззаботном мире.

«Мечты обязаны сбываться». Не так я тогда ответил на ее вопрос. Ведь не эти стены, не эти большие окна и высокий потолок жили в моей мечте. Без нее это все теряет смысл. Без нее эта мастерская, как бы я ее ни пытался наполнить жизнью, остается мертва. Ведь это всего лишь, стены, окна и потолок. Я ждал ее! Зная, что эта мечта никогда не покинет меня, я каждый вечер смотрел на город, мечтая увидеть сквозь мутную стену дождя ту, что неожиданно перевернула мое, некогда кособокое представление о жизни, любви и искусстве творить. Я научился слушать дождь не потому, что во мне каким-то чудесным образом открылся какой-то невидимый портал. Вовсе нет. Я, конечно же, остался все тем же Антоном Ракитиным, художником средней руки, простым солнцевским парнем, живущим скромной неяркой жизнью.

– Зачем так? Ты хочешь меня обидеть?

Я здорово удивился, когда услышал от нее такой ответ на мое признание в любви.

– Ты ведь сказал это, потому что посчитал нужным. И выдавил эти слова из себя. Зачем?

Я не знал как ответить, а она, видно, сжалившись надо мной, продолжила:

– Я и так знаю, что ты любишь меня. И слова здесь совершенно ни к чему. Словами часто обманывают, а голосом фальшивят. Старайся не делать этого, и душа очистится от грязи, станет чище… И ты станешь самим собой, а не актером в собственном спектакле…

И я стал собой, таким, как в далеком детстве, будто заново родившимся мальчишкой. Самым настоящим: без притворства, без фальши и лукавства, без хитрости и обмана, без мелочности и ханжества, без желчи и зависти, без похоти и сребролюбия. Не подумайте, это не святость, но как молитву я впустил и навсегда поселил у самого сердца заповедь, ставшую для меня святой:

Слышать, видеть, говорить и творить следует не только глазами, ушами, голосом и руками (это всего лишь инструмент), а прежде всего, чистой душой, до краев наполненной любовью. Только тогда душа мучительно болит в сладостных терзаниях и открывает сердцу путь к миру новых, ранее не изведанных ощущений. И только тогда в восприятии и отображении этого мира, во всем его многообразии и великолепии, рождается истинная гармония, гармония чувств, образов, действий и помыслов. Только тогда жизнь человека наполняется истинным смыслом, и на свет рождаются великие шедевры, те, что уже никогда не умрут, не исчезнут, не растворятся в мирской суете. Только тогда, даже за самой туманной заоблачной далью, вы услышите песню дождя.

Слышите? За окнами мелко накрапывает дождик. Оставьте на время ваши важные дела. Прислушайтесь, прислушайтесь хоть на мгновенье к этим звукам. Почувствуйте песню дождя. Да нет же, не ушами, а чистой любящей душой.

* * *

Не спится. Сегодня мне, как всегда, не спится, так же как вчера, и так же как будет завтра. Вроде все, как обычно: монотонный день в палитрах и холстах, тоскливый вечер с сидением у окна, томительная ночь с открытыми глазами до рассвета. Одно лишь совсем незаметное событие я сегодня привнес в это серое, пожирающее разум, однообразие – перед тем как погрузить свою вечно болящую голову в лоно старой пуховой подушки, я неожиданно для самого себя решил написать свою «Песню дождя», отличную от портрета руки Макушина, совершенно другую, и вложить в это полотно все свое умение, весь талант и душу без остатка. Я еще не знал, как на этом холсте будет выглядеть моя Ева, но уже не сомневался, что это станет моей лучшей работой на все времена, самой главной работой моей жизни.

И сегодня бессонница пришла ко мне не одна. Она коснулась моих широко распахнутых глаз и открыла путь для новой заботы. Образ Евы, живущий в моей памяти и фантазиях, во всем своем безграничном многообразии, кружил передо мной, расплываясь в напитанном солнечным светом радужном дождливом мареве.

«Мечты обязаны сбываться».

Это все не то… Память мне ее уже никогда не вернет. Неужели это так трудно понять? Она должна быть здесь, в этой приобретенной ею и подаренной мне за какие-то заслуги мастерской. Лишь тогда задуманное мною полотно будет наполнено жизнью – не извлеченной из закоулков памяти, не выдуманной на ходу, а самой что ни на есть настоящей – бурлящей молодостью, красотой и любовью.

Для этого есть все: и чистая душа, и безгранично любящее сердце. Нет только ее…

«Мечты обязаны сбываться» – эти простые с глубоким смыслом слова пульсируют в моей голове и пробуждают давно забытое, но по-прежнему сладостное предчувствие предстоящего чуда. В бодрящем предвкушении какого-то радостного свершения я подхожу к окну и размашисто открываю обе створки темного стекла, бликующего огнями большого города. Густая масса вечернего тягучего ультрамарина лениво переваливается через подоконник и неспешно заполняет пустоту моего скромного обиталища, теплым мехом обволакивает мне плечи и, плавно сползая на пол, греет ноги. Нежная, звенящая диковинными звуками, дождливая морось, понукаемая легким ветерком, орошает мне глаза, щеки, губы, приглаживает мои взъерошенные волосы, будто готовит к сокровенному свиданию. Я слышу, как за спиной перестают тикать стрелки бабушкиных настенных часов, город внизу замирает, будто на громадном живописном полотне, и лишь мигают повсеместно желтым стронцием светофоры да чуть слышно поет задумчивый дождь. Для долгожданного чуда все готово! «Встречай же!» – поет мне небесная капелла и внизу, нет, не на мокром блестящем асфальте, а над самой землей, почти не касаясь ее, парит белый дрожащий при свете полной луны мотылек. Песня дождя, с трудом прорываясь через время и пространство, слышится все сильнее и сильнее, вот-вот наступит ее апогей, и мотылек уже не мотылек, а хрупкая, облаченная в легкий белоснежный плащик, девушка. Уже отчетливо слышно как цокают по тротуару ее каблучки. Она, словно забыв дорогу, растерянно посматривает по сторонам, оглядывается, внимательно смотрит вперед и, наконец, останавливается напротив меня.

Молю небесного создателя, чтобы это был не сон. Хлестко шлепаю себя ладонями по щекам. А она запрокидывает голову и завороженно смотрит вверх. Когда наши взгляды встречаются, я захлебываюсь внезапно нахлынувшим счастьем. Дрожа от волнения и опасаясь, что это волшебное видение сейчас исчезнет, хватаюсь руками за скользкие поручни ржавой пожарной лестницы и, сбивая колени в кровь о ребристые металлические ступеньки, скольжу вниз, на встречу с моей желанной, моей любимой и единственной. Через мгновение мы как когда-то будем вместе, чтобы остаться вместе навсегда.

Дождь, как прежде, поет свою прекрасную песню только для нас двоих.

Москва, Минск

2022‒2023 гг.

Спасибо вам за нелюбовь
Рассказ

 
Моя кисть на холсте не оставит следа,
Окунувшись в нерадостный свет.
На палитре моей не найти никогда,
Черный цвет, серый цвет, грязный цвет.
 

1

Странно, часы на стене тикают так громко, что каждый звук раскатистым эхом отдается в голове, размеренно пульсируя в висках тупыми оглушающими толчками. Еще минута – и стрелки соединятся воедино на цифре «двенадцать» вверху круглого, истертого временем циферблата. Сейчас раздастся громовой, заглушающий все звуки вокруг, набат. Чувствую, что этого боя мне не вынести. Двенадцать безжалостных ударов под самое сердце, там, где затаилась моя душа, притихла в тревожном ожидании страданий, тех, что разрывали ее не раз на множество бесформенных лоскутов, прежде чем снова сшить грубыми стежками в единое целое и снова назвать все это душой.

Стрелки неумолимо движутся к цифре «двенадцать». Остаются считаные секунды на то, чтобы покинуть эту обитель вечной печали, трусливо вырваться из ее цепких объятий, плотно захлопнуть дверь за спиной, пролететь три лестничных пролета вниз и, очутившись на открытом, без конца и края, пространстве, бежать, не разбирая дороги, бежать, куда глаза глядят, чтобы никогда сюда не возвращаться. После меня здесь не останется даже памяти. Будет только вот эта абсолютно пустая комната со старинными часами на голой стене, с этим кривоногим круглым столом, такими же косолапыми табуретами и большой хрустальной люстрой на потолке. Ах, да, вот еще этот любимый нами, вечно разложенный, диванчик и, неизвестно где добытый ею, венский стул с некогда золотыми коронами на протертой до дыр обшивке. А там у самого окна – хлипкая полочка с фотопортретом в белой рамке. Два счастливых лица на нем мне знакомы. Смогу ли я их забыть? Так же как вычеркнуть из памяти небо, море и горы за их спинами. Разве так можно – стер из воспоминаний и их уже нет, этих обуянных счастьем людей и так любимых ими когда-то лазурных высей, морских далей и острых скалистых вершин? Можно! – сам себя в этом убеждаю и верю в это с трудом.

Мне незачем избавляться от этого снимка, пусть стоит себе, пылится на полочке, ведь то, что на нем изображено, никогда не было и быть не могло. Я так решил, чтоб быть сильнее. Но старые часы продолжают свой ход, с каждым шагом сближая маленькую и большую стрелки. Тик-так, тик-так…

2

Тик-так, тик-так – тупой болью отдается в голове. «Эти часы волшебные, – как-то сказала Она, бережно поглаживая ладошкой запыленный циферблат. – Они способны поворачивать время вспять, нужно только очень захотеть». Я тогда рассмеялся, а Она даже не улыбнулась. Старинные часы с маятником достались мне в наследство от бабушки и деда, их подарила им во время офицерской службы деда на Южном Сахалине старая японка, соседка по дому. С тех пор они ни разу не остановились и исправно отбивали время каждый час днем и ночью. Достаточно было ежедневно без каких-либо усилий заводить их маленьким фигурным ключиком с узорчатой головкой.

Тик-так, тик-так… «Как только стрелки покажут двенадцать, все можно вернуть назад, надо только очень этого захотеть, – мне уже было не смешно, а Она не унималась: – Ты слышишь меня? Только очень захотеть».

Как давно это было. Ее здесь нет, и меня в этих стенах уже ничто не держит, кроме нескольких цветных воспоминаний. Моя память удивительным образом сохранила эти цвета не истлевшими, не тронутыми временем, цвета наслаждения чувствами, цвета радости и чистой любви, цвета жизни.

Совсем скоро скромный домик на окраине маленькой полесской деревеньки примет меня с моими холстами и моим неуемным вдохновением. А сейчас: тик-так, тик-так… Стрелки мягко с легким шуршанием коснулись цифры «двенадцать», сразу же сработала пружина, деловито зажужжала, как вcпорхнувшая в небо пчела, и раздался первый удар.