Kitabı oku: «Спутница по июньской ночи», sayfa 4
VI
Луна. Такая огромная и близкая, словно хрустальный шар, внутри которого поставили зажжённую свечу, ту самую, что была в руках у отца… Молочный бледный свет, длинные прозрачные тени, крепкий мороз, хруст ломкого наста под лыжами, колючий воздух, обжигающий дыхание, звонкая невесомость тела, когда кажется, что стоит сильнее оттолкнуться лыжными палками и – полетишь с этого вот взгорка над лесами, лугами и рёлками в незнакомую и светлую даль, прошитую цветущими полянами и парным теплом летних ливней…
А все-таки – Луна… Не отвести от нее глаз. Так и пьет и никак не напьется взгляд ее светом, и уже трудно разобрать – кто кому нужнее и кто кого любит больше. И если луна, как пишут в умных книгах, естественный спутник земли, то кто для нее человек? Почему эти книги не скажут, что человек – естественный спутник луны? Не в том смысле, что попутчик, а именно – спутник. И если Земля – Мать человечества, то кем же приходится ему Луна? Надо будет спросить у отца – он все знает. Может быть, Луна – старшая сестра? А может…
– Настенька, доченька, не отставай! – кричит мама далеко впереди. Голос у нее радостно-возбужденный, звонкий и молодой, совсем не похожий на тот, каким она говорит дома.
Но вот уже и горка, с которой все они так любят кататься. Она довольно круто падает вниз, плавно поворачивает вдоль речки и постепенно упирается в щетинистую полосу леса, за которой пробита дорога вгород. Самое опасное – середина спуска, когда надо поворачивать вдоль речки… Хорошо спускаться по свежему снегу, когда скорости нет, тогда даже Настена с Кирой благополучно добираются до леса. А если, как сейчас, снег плотно сбит и утрамбован лыжами и морозом, когда он матово светится под луной и даже на взгляд кажется опасно-скользким и жестким…
– Держи-ись!
Сбоку, на скорости, на них налетает Миша. В последний момент он хочет затормозить, но не успевает, и Настена вместе с ним падает в сугроб. Нога неловко подвернута, палки где-то в снегу, и вообще ситуация – преглупейшая. Но вдруг у самого уха теплый ветерок, живой и скользкий, а потом такой же теплый шепот: «Наська, ты чего?»
– Ничего, – тихо отвечает она. – Больно ногу…
– Сейчас! Я сейчас…
Миша поразительно быстро поднимается на ноги и протягивает ей руку. А щека у нее горит, и как раз возле того уха, в которое… И Миша почему-то отворачивает лицо. Да что же это такое? Неужели он…
Миша срывается и отчаянно уносится вниз, поперечными проездами умело гася скорость, а Настена, сняв варежку, осторожно трогает то место, которое еще хранит горячее тепло Мишиного прикосновения.
Мама, Аглая Федоровна и Феликс барахтаются в снегу на повороте, и их свежие, веселые голоса далеко слышны. А снизу, навстречу им, поднимаются Михаил Васильевич и Мария Павловна Горелкины – Мишины родители. Впереди них с лыжами в руках торопится в гору Кира.
– Ну, дочка, поехали? – спрашивает отец. В спортивном трико он кажется выше и стройнее. Круглые очки его задорно взблескивают под луной, но Настена хорошо знает, как не хочется ему туда, вниз…
– Настя-я-а! – кричит снизу запыхавшаяся Кира. – Подожди, пожалуйста,меня-я-а…
– Поехали, – решается Настена. – Только, чур, я впереди…
–Хорошо, – обрадовано отвечает отец.
Перед поворотом, когда лыжи начали вырываться вперед, а Настена ногами как бы уже не успевала за ними, она зажмурилась и повалилась набок. И тут же рядом с нею тяжело упал отец.
– Как, дочка, не ушиблась? – встревожено спросил он.
– Нет.
– А я, слава богу, очки не потерял…
И так смешно было слышать в его голосе чуть ли не мальчишескую радость от этого обстоятельства.
– Настенька! Держи меня-я-я!
Кира уже успела надеть лыжи и теперь катилась вслед за ними, испуганно присев на корточки и чертя палками по снегу. Даже издалека было видно, как боятся ее расширившиеся от страха глаза… В самый последний момент, перед поворотом, она упала на бок, и силой инерции её перекувырнуло несколько раз. Взблескивая под луною, в воздухе мелькали отполированные снегом поверхности лыж, наконечники лыжных палок, смеющийся Кирин рот.
– Уф! – Кира перевернулась в последний раз и оказалась в аккурат подле ног Настены. – Наконец-то я вас догнала…
Еще раз они падают уже на самом повороте, а дальше не страшно, дальше – пологий спуск и лес, таинственно и тихо живущий среди ночи.
– Догоняйте! – задорно крикнула уже возвращающаяся в гору мама, когда они проезжали мимо по пологому спуску. – Мы будем наверху.
– Настенька, – щебечет неумолчная Кира, – нашему Мишке пришла повестка из военкомата. Представляешь? И он совсем заважничал. А это их просто в шестнадцать лет на учет берут. А у него такой вид, словно бы он завтра в армию уходит. Воображаешь? Когда он вчера сказал…
У Киры две маленькие черные косички с синими бантами, прыгающие по плечам, и круглые веселые щеки. Глаза узкие, цвета грецкого ореха, но такие маслянисто-живые, так жизнерадостны и всегда веселы, что от одного только взгляда на них Настену охватывает беспричинная радость.
– Он так и сказал? – тихо смеется Настена.
– Воображаешь? Но и это еще не все…
Луна поднялась ещё выше и искоса поглядывает на них, своих младших сестер, стоящих у самой кромки таинственного леса, из которого внимательно и весело наблюдают за ними чьи-то неотступные, блестящие глаза.
VII
Когда они возвращаются на дачу, из небольшой низкой тучи неожиданно просыпается снежная крупа. Ровный и сильный шорох заполнил лес. Сразу же все потемнело вокруг, и как-то по-особенному встревожил сознание этот бесконечный, словно бы переливающийся из одного сосуда в другой, шорох свернувшихся в комочки снежинок… Колючее прикосновение снежинок холодило лицо, а когда Настена подняла голову и попыталась разглядеть облако, из которого сыпался замороженный дождь, неприятная, царапающая боль заставила ее поспешно опустить глаза. Но длилось это всего лишь несколько минут, а потом и снег, и шорох скрылись в глубине леса. Не стало луны, нет шороха, и лишь доисторическая тишина томила землю, тепло и пушисто покрытую снегом…
– Настена! А-у-у! – далеко впереди кричат ей.
– Мы все идем к Горелкиным, – это уже мама, тем, ненавистным для Настены, голосом.
Миша с Кирой давно уже на даче: их послали протопить камин и убрать со стола…
Едва Настена успела подумать о них, как по всему лесу разнеслось страшное шипение, вскоре сменившееся пронзительными звуками модной песенки, которую исполняла очередная временная царица эстрадных шлягеров. И лес уже больше не был лесом: приговоренный, растерзанный многократно усиленным голосом, он стал походить на обыкновенный городской парк, с масляными бумажками от пирожков, коробочками из-под мороженого, окурками, бранчливыми голосами подвыпивших горожан… «Наш Мишка во-от такой динамик привёз и на крыше поставил, – вдруг вспомнила Настена тихо-счастливый, заговорщицкий голос Киры. – Только это пока секрет. А то он меня убьет и под елкой похоронит…»
Музыка резко оборвалась, вновь послышалось шипение, потом какие-то щелчки и затем раздался неправдоподобно громкий, изломанный микрофоном, Мишин голос:
– Настена! Доченька! Сейчас же ступай к нам! – Миша не выдержал и засмеялся и уже своим, обычным, почти натуральным голосом добавил: – Настька! Иди скорее. Мы все тебя ждем…
А потом повалил снег. И сразу такой густой и плотный, что ближние ели словно бы размазались и поплыли по поляне. Снег рушился прямо, отвесно, крупный и пушистый, и легкая радость от его чистоты и невесомости переполнила Настену.
– А снег идет, – прошептала она слова давно услышанной песенки. – А снег идет…
Но в этот момент очередной шлягер ворвался в лес, разметал установившуюся было тишину и, пронизывая буквально каждую снежинку, плутая между полянами и елями, унесся в сторону автострады.
Нажимая на палки, Настена устало покатилась к своей даче. Еще издали, между деревьями, она увидела слабый огонек, рвущийся сквозь замерзшее окно. И этот огонек в глубине снегопада, крохотный и теплый среди огромной пустыни зимней ночи, вдруг показался ей похожим на ту бесконечную глубину, которую угадала она в картине Айвазовского. И там и здесь угадывался целый мир, тайный и глубокий, в который так хотелось заглянуть. Что там, за этим пламенем, и что там – в толще светло-голубой морской воды?
Она вошла в дом, запыхавшись от бега, с красными щеками и узко сощуренными от света глазами. Горела на столе свеча, в стакане с водой плавали желтые дольки ее отражения, темно проступал квадрат окна…
– Настенька? – отец поднял на нее вопросительный взгляд.
И так беспомощны были его глаза за круглыми стеклами очков, так устало опущены слабо развитые плечи, и весь он так жалок был и беспомощен, в одиночестве коротавший минуты над какой-то ученой книгой, что Настена не выдержала и бросилась к нему. Обняв родную голову, захлебываясь от слез, она с силой прижалась к отцу. И отец, почувствовав далеко не детскую уже жалость к нему, горячую и неожиданную ласку, приобнял дочь за холодные плечи, легонько погладил по спине, смущенно уклоняя голову и пряча готовые расплакаться глаза.
– Ну, дочка, успокойся, – наконец, сказал он. – И почему ты здесь, а не у Горелкиных?
– Я не хочу к ним…
– Напрасно, – вздохнул отец, наблюдая за тем, как Настя расшнуровывает и снимает задеревеневшие от мороза лыжные ботинки. – У них весело…
– Тогда почему ты сидишь здесь?
Настена вдруг почувствовала, как странно и незнакомо выговорился у нее этот звук, эта двойная закорючка, обозначающая букву «ч».
– Мне надо кое-что почитать… Я не успеваю просматривать литературу…
– Папа, а кто она была, твоя бабушка? – Настена, спрятав руки за спину, прислонилась к печке и оттуда пристально смотрела на отца.
– Как – кто? – растерялся от неожиданного вопроса отец.
– Кем она работала?
– А-а, – отец улыбнулся и поправил очки. – Ты вот о чем… Твоя прабабушка была прекрасной матерью и вела большое хозяйство. Она родилась в тысяча восемьсот девяносто девятом году – на стыке двух столетий. Понимаешь? Заканчивался девятнадцатый век и начинался – двадцатый… А ты, если все будет хорошо, доживешь до середины третьего тысячелетия…
– Папа, а мы в Эстонию когда-нибудь поедем?
– В Эстонию? – отец задумался и уже невнимательно, откуда-то издалека, ответил: – Да, конечно. Мы обязательно съездим в Таллин – по всей Эстонии поедем.
Падал снег.
VIII
…И еще перед сном у нее была одна тайная, сокровенная минута, совершенно не похожая на все остальные минуты в двадцати четырех часах суток. Эта минута, словно пограничный столб, стояла на страже реальной жизни, не впуская мысли и сознание на территорию сопредельной стороны – сна. Эта минута разделяла два совершенно противоположных мира: сознание и подсознание…
И что за чудо была эта минута! Настена, уже отсутствующая здесь, в своей комнате, и еще не присутствующая там, во сне, сказочной Принцессой царила над загадочным Межвременьем. Однажды она попыталась понять, что же это за царство такое, Межвременье, и вот что у нее получилось…
В глубине Северного Сияния есть никем еще не замеченная хрустальная Дверь. За этой Дверью и начинается ее царство, ее законная территория. Люди здесь не ходят и не летают, не разговаривают и не поют. Звуками, мелодиями пропитано все пространство этого царства, по которому бесплотно перемещаются подданные Настены – все ее родные и близкие. И сама она, не чувствующая веса, не знающая понятий тепла и холода, добра и зла, рождения и смерти, присутствует в каждом атоме этого пространства… Более всего Настена похожа на прозрачную снежинку, невесомо перемещающуюся вверх и вниз, вперед и назад. Блистая гранями, светясь и переливаясь, эта снежинка – лишь одна из многих, радостно и беспечно существующих в глубине Северного Сияния. Круговое вращение снежинок непроизвольно, ни от каких природных сил не зависит, а потому и не может служить поводом…
В этот момент распахнутая ветром форточка громко ударилась о наличник, и Принцесса Северного Сияния мгновенно оказалась вместо своего царства – на узкой тахте, рядом с печным дымоходом. Несколько секунд Настена непонимающе смотрит в темноту, однако морозный воздух из форточки быстро достиг ее постели, забрался под одеяло, вытеснив все тепло…
Настена вздохнула, выскользнула из мягких объятий чистой постели и в одной ночнушке, босиком, побежала к форточке, прилипая горячими ступнями к холодным половицам. Она вскочила на стул, стоявший под окном, потянулась к форточке, и в этот момент неожиданно услышала противный голос Михаила Васильевича Горелкина:
– Еще только две минуты, Сашенька, очень тебя прошу…
– Но…– и дальше было не разобрать приглушенный шепот матери.
– Да они уже давным-давно все спят, разве ты не видишь по окнам?
– …
– Ты помнишь, о чем я тебя просил?
– …
– Вспомни, пожалуйста.
– Нет, Миша, нет, нет! Я пошла домой, – голос у матери тот, ненавистный, без обычного тепла и душевности…
– Значит, ты не хочешь? – вдруг громко спросил Михаил Васильевич.
– Тс-с! – обмер материн голос. – Ты с ума сошел?
– Тогда, пожалуйста, ответь…
– Я подумаю, Миша. А сейчас – до свидания.
– Нет, еще одну минуту…
Потом там, под козырьком веранды, неясный шум, восклицания и тишина, очень напряженная тишина, в которой можно различить скрип поворачивающихся звезд, невидимых за обвальным снегопадом.
Прикрывая горло тонкой рукой, Вилена с треском захлопнула форточку, спрыгнула на пол и увидела в окно, как громоздкая фигура, напоминающая шкаф, сутулясь более обычного, поспешно пересекла двор и сразу за калиткой растворилась в снегопаде.
–Что там за шум, Настенька? – спросил из-за перегородки отец.
– Я проветривала комнату, – не сразу ответила Настёна.
– Да ведь и так холодно, – отец повернулся на диван-кровати. – Я даже думаю, не протопить ли нам на ночь печку?
– Папа, ты уже спишь?
– Нет… Я читаю, а что?
Настена не ответила, поспешно забираясь под одеяло.
Она лежала с открытыми глазами, и предметы, расположенные в комнате, постепенно проступали из небытия. Письменный стол на двух тумбах, в которых нашли приют ее старые куклы и игрушки. Допотопный желтый комод с металлическими ручками в виде перевернутой створки морской мидии. Стул с необыкновенно высокой спинкой, сиденье у которого было обито натуральной кожей и так хорошо и вкусно пахло. Раньше этот стул находился в кабинете у отца, и она очень любила сидеть на нем и читать какую-нибудь умную книгу, составляя список вопросов на отдельной бумажке. Вечером, вернувшись из института, отец долго и подробно отвечал на каждый ее вопрос. И даже брошюру Фрейда, выпущенную в России еще до революции, он не отказался прокомментировать, хотя ей было тогда всего двенадцать лет… А потом купили новую импортную мебель и стул переехал сюда, на дачу. И здесь Настене было уже не трудно отстоять его для своей комнаты. А еще шифоньер горбился в углу, привалившись фанерной спиной к простенку. На нем лежал разобранный подростковый велосипед со спущенными колесами, которые уже несколько лет никуда не ездили…
– Доченька, ты спишь? – различила Настена встревоженный шепот матери.
Настена слышала, как поднималась мать по деревянной лестнице на второй этаж, сопровождаемая бурными напутствиями чем-то взволнованной Аглаи Федоровны. Затаившись, Настя легко отличила дыхание матери от дыхания снега за окном, и хорошо разглядела в темноте ее профиль, срезанный по пояс лестничным люком…
– Настенька, ты и в самом деле спишь? – вновь спросила мама.
– А в чем дело? – не выдержал и откликнулся из-за перегородки отец.
– Ох, извини, я тебя разбудила? – смущенно заговорила мать. – Я только хотела спросить, поужинали вы или нет? Там, в холодильнике, всего полно: холодец, сыр, колбаса…
– Спасибо, Саша, мы поели.
– Как-то нехорошо получается, Эрик, – вздохнула, наконец, мама. – Мы у Горелкиных, а вы здесь… Почему ты не пошел с нами?
– Я не хотел оставлять Настю одну.
– Но, возможно, пошла бы и она…
– Вряд ли… Ведь недаром же она так похожа на свою прабабушку… Извини, Саша, я хочу еще немного позаниматься.
– Да, конечно. – Мама выдержала длинную паузу и вдруг с горечью сказала: – А мне было так одиноко без вас…
Когда Настена возвращается в покинутое Северное Сияние, она, к своему удивлению, обнаруживает там палача. Это было так странно и непохоже на ее царство, что она тут же решила вернуться назад. Возможно, Настена так бы и поступила, вновь превратившись из Принцессы-снежинки в обыкновенную Настену, если бы в последний момент не разглядела жертву палача. Что-то огромное, темное, похожее на шкаф, неуклюже скользило по пространству Межвременья, и все хрустально-прозрачные снежинки презрительно сторонились его. Настена отвернулась и безмятежно поплыла по кругу, а когда вновь взглянула на жертву палача – увидела лишь большую грязную кучу снега, тяжело осевшую на задворках ее царства.
IX
– Вы только взгляните, сколько за ночь снега навалило! – отдергивая штору, сказал утром отец.
Настена, выскочив из-под одеяла, бросилась к окну и на мгновенье ослепла от нестерпимо белого сияния снега. А когда она еще раз взглянула на свой двор – не поверила собственным глазам… В небольшом сугробе посреди двора стояла высокая, пушистая елка, нарядно украшенная игрушками и щедро расцвеченная флажками и блестками…
– И елочка за ночь выросла, – задумчиво сказал отец. – Да сразу с игрушками, нарядная…
– Настенька, доченька, – сонно окликнула мама, – растопи, пожалуйста, печку, я сейчас встану.
Внизу, у печки, было почему-то особенно холодно и неуютно. Настёне все показалось здесь чужим и чуть ли не враждебным. Перед топкой небрежно валялась обувь Аглаи Федоровны, конечно же – сырая. Она даже не догадалась поставить свою обувь на припечек.
С вечера заготовленные сухие щепки охотно загорелись от крошечного кусочка бересты, и уже через пять минут из дымохода послышался ровный, упругий гул, который так любила слушать Настена. Все меньше становится дыма в топке, огненные завитки постепенно сливаются и вот уже единое пламя, синеватое внутри, выгнутое в сторону дымохода, туго бьется в кирпичные стены, облизывает чугунную крышу и, наконец, бросается к темному, закопченному выходу. Тяга слишком большая, и Настена слегка прикрывает вьюшку, чтобы тепло сгорающих дров успевало накалять хитрые проходы обогревателя, идущего колодцами вдоль всей печи. Про колодцы и обогреватель она знает потому, что прошлым летом вместе с отцом помогала старому печнику перекладывать печку…
– Настенька, так ты печку уже растопила? – удивленно спросил отец, спускаясь по лестнице. – В таком случае я пошел за дровами.
Вода, пролившись из чайника, сворачивается в маленькие мутные шарики и ошпарено катится по раскалившейся чугунной плите. Настена надевает шубку, шапку, на шею повязывает длинный шерстяной шарф, и в маленьких, аккуратных валенках выбегает на улицу. На веранде она сталкивается с отцом: высоко вскинув голову, почти ничего перед собой не видя, отец несет огромную охапку сухих березовых дров.
На улице свежо, чисто, снежно… Невысокое еще солнце в радужном ореоле – к морозу, который Настена хорошо ощутила почти сразу же: он пощипывает уши и щеки, заставляет прятать руки в карманы шубки.
Вокруг ёлки она видит слегка припорошенные следы: большие и поменьше. Все понятно – Кира увязалась за Мишей. Елка пока что почти как живая: еще ярко-зелены ее иглы, упруги широкие ветви, не шелушится и не осыпается кора. Но через неделю- другую она умрет, а затем, скорее всего, сгорит в их печке, как горят в ней сейчас березовые поленья, бывшие белоствольными деревьями. Глупо, конечно, устраивать сюрприз за счет погибшей елочки…
Настена медленно обходит елку, потом большими буквами пишет на снегу: «Неспасибо тебе!» Немного подумав, она решительно собирает ёлочные игрушки и этими игрушками выкладывает свои слова. Теперь даже издалека видно, что написано на снегу – «Неспасибо тебе!» На восклицательный знак ушла очень красивая, яркая сосулька…
Проваливаясь в рыхлом снегу, Настена медленно идет в сторону леса, но так и не доходит до него, потому что в валенки набился снег, растаял и вымочил ноги. Она поворачивает назад и видит, как сказочно-красиво выглядит сейчас их дача, по самые окна занесенная сугробами, с ровным, синим столбом дыма над острой двухскатной крышей из красной черепицы. А вон и окно ее спальни, вновь расписанное морозом…
Когда Настена заходит в дом, все уже встали, умылись и теперь сидят за большим столом, молча наблюдая за тем, как мама готовит яичницу с ветчиной.
– Доченька, ты не замерзла? – обеспокоенно спрашивает мама. Она уже гладко причесана, со слегка подведенными ресницами – красивая, строгая, какой бывает по вечерам на экране телевизора.
– Настенька, девочка, умывайся и садись за стол, – Аглая Федоровна доброжелательно смотрит на нее крупными,бесцветными со сна глазами. – Сейчас будем завтракать.
– Утром заходит в магазин один мужик и спрашивает, – начинает очередной анекдот Феликс…
Дрова в печке прогорели, и теперь она дышит ровным, устойчивым теплом. В комнате слегка пахнет угаром – от пролившегося на плиту жира. Хорошо бы сесть теперь на низкую скамеечку, привалиться спиной к теплому обогревателю и немного почитать Фенимора Купера. Представить себя на месте изящной и смелой Мэйбл Дунхен и избрать себе в спутники, конечно же, не Джаспера Уэстерна, а великодушного и доброго Следопыта, быть ему женой и дочерью одновременно, спасти его от старости… Как все было бы хорошо! Они бы поселились в большом двухэтажном доме на берегу Онтарио и по вечерам разжигали в гостиной большой камин…
– Доченька, иди кушать.
– Я не хочу.
– Как же – не хочешь? – всполошилась Аглая Федоровна. – Завтрак – не мамина прихоть. Завтракать надо обязательно, это непреложное условие для всякого, кто хочет сохранить свой желудок в здоровом виде…
– Аглая Федоровна права, – рассеянно поддержала подругу мама.
– А вы знаете, как солдат генералу яичницу жарил? – ухмыльнулся Феликс, разливая в фужеры сухое вино. – Он, значит, спрашивает генерала: вам яичницу приготовить или глазунью? Генерал глаза вытаращил: а какая, мол, разница? Да такая, говорит солдат, что когда глазунья – берут яйца и бьют о сковородку. А вот когда яичница – наоборот…
Завтрак проходит в неспешных разговорах, необязательных репликах, крутящихся все вокруг одного – предстоящей лыжной прогулки. Но уже ни у кого нет вчерашнего подъема, никто не горит желанием поскорее разделаться с завтраком и встать на лыжи. Даже Аглая Федоровна как-то сникла и стали заметнее мелкие морщинки в уголках ее глаз. Отец же и вообще неуверенно заметил:
– А я, собственно, хотел сегодня полистать журналы…
Но тут мама неожиданно категорично заявила:
– Эрик, в таком случае я тоже не иду не прогулку.
– Ох, уж эти мне прогулки, – тяжело вздохнул отец и пошел наверх переодеваться в лыжный костюм.
