Kitabı oku: «Имя на площади Победы», sayfa 2
Долгая дорога из дому домой
У Константина Симонова в восьмой главе самого известного его романа «Живые и мертвые» говорится о том, как колонну из чертовой дюжины грузовиков и двух «эмок» с только что вышедшими из окружения солдатами и командирами, движущуюся по лесному грейдеру, застигла бомбежка перед мостом, переброшенным через реку, и разорвала на две части. Как реквием той колонне прозвучали слова, заключающие эпизод: «Никто из них не знал, что вынужденная остановка у моста, разрезавшая колонну надвое, в сущности уже разделила их всех, или почти всех, на живых и мертвых». Это определение дало название и самому роману. Но в сущности для белорусского и остальных народов огромной страны, называвшейся Союзом Советских Социалистических Республик, в таком же смысле разделительным стало само 22 июня 1941 года. Именно в тот день – и не имеет значения, в момент, когда раздались первые залпы войны, или тогда, когда люди слушали по радио В. М. Молотова, сообщившего им о гитлеровском нападении, – они уже были «расфасованы» по двум секциям. В одной предстояло оказаться тем, кто это испытание переживет, в другой – тем, кто уже никогда не увидит родных пенат. Разумеется, сами они об этом не знали, более того, каждый из них все-таки рассчитывал вернуться домой с победой. И уж точно вряд ли кто представлял, какие испытания придется перенести и тем, кто выживет, и тем, кого не пощадят боги войны. Тем паче, что абсолютному большинству казалось, будто та война долго не продлится.
Судя по воспоминаниям Георгия Владимировича Заборского, он тоже, узнав о германском нападении, в тот воскресный день воевать еще не собирался. Точнее, не предполагал, что взяться за оружие придется и ему. Тем более, что день прошел спокойно. С утра в Минске состоялось торжественное открытие Комсомольского озера. Выступление В. М. Молотова прозвучало в полдень, но над городом еще не появилось ни одного вражеского самолета и не раздалось ни одного выстрела зениток – бомбардировки белорусской столиц начались на третьи сутки. А в то воскресенье ближе к вечеру он зашел к своему другу Алексею Волкову, и они стали обсуждать возможные варианты развития ситуации. После войны он не скрывал, что тогда даже пропустили по рюмке-другой спиртного. И в шутку добавлял, что война – разве это не такая ситуация, в которой, как гласит поговорка, тудно разобраться без чарки. Спустя два дня он ушел добровольцем в Красную Армию, но того поворота событий, который теперь изложен в каждом учебнике, 22 июня он еще никак не предполагал. Да и на следующий день в Минске было относительно спокойно. Как писал в своих воспоминаниях и Данила Константинович Мицкевич – сын Якуба Коласа, «утром 23 июня я пошел на химфак БГУ, где принимал экзамены по технической химии у третьекурсников…». Но 24-го над белорусской столицей уже появились целые эскадры бомбардировщиков с черными крестами.
Причины, побуждавшие двух молодых людей полагать, что им все-таки не придется браться за оружие, были разные. Одной из них – самой известной в наше время – можно назвать официальную советскую пропаганду, уверявшую граждан СССР, что если война и вспыхнет, если кто-то и осмелится напасть на Страну Советов, то непременно получит жесткий отпор Красной Армии, которая немедленно перейдет в наступление и разобьет врага на его же территории. За прошедшее с того трагического дня время этот тезис много раз подвергался критике и даже осмеянию, однако нетронутыми или незамеченными почему-то остались два момента. Во-первых, такая манера утверждений, адресованных соотечественникам, была характерна не только для господствовавшей в СССР коммунистической идеологии. Тот, кто хоть немного интересовался межвоенной историей, не мог не заметить, что тем же грешила, если это был грех, и польская пропаганда. Буквально за несколько недель до нападения гитлеровской Германии на Польшу ее посол во Франции Ю. Лукасевич заявлял, что в случае немецкой агрессии польская кавалерия вскоре будет гарцевать по улицам Берлина. Во-вторых, хоть через много десятилетий, но все же стоит задать упорно напрашивающийся вопрос: а можно ли представить себе, что какое-либо государство устами своих руководителей и идеологов, понимая неизбежность войны, вдруг стало бы призывать своих граждан готовиться к тому, что их армия будет долго отступать, потерпит целый ряд серьезных поражений и большое количество солдат и офицеров попадет в плен, что враг оккупирует значительную часть территорий, что он подступит к самой столице, и только тогда придется максимально напрячься, чтобы наносить удар за ударом по зарвавшемуся агрессору до самой вражеской столицы? В таком случае стали бы граждане этой страны, услышав «разъяснения» подобного рода, добровольно отправляться в военкоматы и на сборные пункты, бросаться на амбразуры дотов, идти на тараны, не сдаваться в плен, как это делали защитники Брестской крепости, даже оставшись в глубоком окружении без надежды на помощь?.. Надо полагать, ответ очевиден.
Но есть и еще один весьма существенный момент. Возможно, самый важный. Скорее всего, два молодых человека, собравшись за домашним столом, «оставались в плену официальной пропаганды», если кому-то более угодна такая формулировка, не только потому, что верили в Красную Армию и ее главного маршала Климента Ворошилова. Можно не сомневаться, верить в это побуждало и то, что такой вариант развития событий был наиболее приемлемым для них и для всего населения страны. Вряд ли кто-то посмеет предположить, что в нашем родном Минске, в другом городе или поселке жили люди, уже строившие планы, связанные с тем, как умереть в гетто. Или что в белорусских деревнях обитали те, кто готовился закончить свои дни в горящем доме, сарае, утонуть в болоте во время блокады партизанского края. Все, разумеется, желали, чтобы война к их дому не подошла. А если уж иметь ввиду начальство, то оно именно такого развития событий просто жаждало, поскольку это дало бы ему возможность значительно увеличить то, что теперь обозначают как политический капитал, а тогда называли народным доверием. Мол, мы заверяли, что враг получит достойный ответ, и он, вы же видите, умылся кровавой юшкой.
В воспоминаниях Данилы Константиновича Мицкевича есть весьма красноречивый эпизод, тоже подчеркивающий, что «никто из минчан не представлял, что станет с городом через два дня». Да, все тогда напряглись. Его отец «тут же написал гневное стихотворение «Бешеного пса – на цепь!», которое газета «Правда» опубликовала 24 июня 1941 года без перевода – на белорусском языке. Дома вырыли две траншеи – убежища от бомбежек. Их называли «щели». Глубокие, узкие, длинные ямы в рост человека сверху накрыли поленьями, досками на случай дождя…». А далее идут строки, которые кажутся просто невероятными для тех, кто нынче уже знает, как на самом деле разворачивались события: «Днем 23 июня отцу позвонил тогдашний секретарь ЦК КП(б)Б Т. С. Горбунов, сообщил, что наши войска взяли Кенигсберг. Весть, разумеется, обрадовала всех нас, подняла настроение, но, к сожалению, оказалась выдумкой. После этого отец некоторое время в узком кругу друзей называл автора выдумки Горбуновым-Кенигсбергским…». А назавтра семье классика белорусской литературы пришлось уезжать из города по уже вовсю пылающей улице Красной, почти примыкающей к нынешней площади Победы, а затем по улице Пушкинской – так до войны и еще семь лет после нее называлась та часть нынешнего проспекта Независимости, которая начинается от теперешней площади Якуба Коласа, тогда еще не существовавшей, и ведет на восток в сторону Москвы. Однако уже в машине родственник народного поэта Игнат Юрьевич Мицкевич уговаривал всех завернуть в деревню Березянка у Марьиной Горки и там переждать несколько столь неожиданным боком повернувшихся дней или недель. Упорно не хотелось верить, что эта война надолго, что пересидеть на каком-либо затишном хуторе в стороне от главных дорог никому не удастся. Но сын Якуба Коласа тогда настоял на том, что надо ехать в Москву.
Теперь трудно предположить, чем руководствовался партийный секретарь высокого ранга, когда звонил Якубу Коласу с «кенигсбергской новостью». Не знал о реально складывающихся делах на фронте? Хотел успокоить? К сожалению, Данила Константинович не написал, напоминал ли его отец когда-либо Т. С. Горбунову о том злосчастном телефонном разговоре, хотя вряд ли есть основания сомневаться, что партийному секретарю приходилось довольно часто общаться с наиболее известным и почитаемым в народе членом Центрального Комитета КПБ. Никак не объяснил сын писателя и того, почему Якуб Кол ас не участвовал в церемонии открытия монумента, ведь это в определенном смысле был памятник и его сыну Юрию, погибшему на войне. Возможно, помешали проблемы со здоровьем, ведь классику белорусской литературы шел уже семьдесят второй год. О том, что Якуба Коласа там не было, можно говорить с полной определенностью, ибо если бы он туда пришел, то его обязательно пригласили бы на трибуну, запечатленную в документальном кинорепортаже и на снимках фотокорреспондентов. Другого Н. С. Патоличев просто не допустил бы. А Тимофей Сазонович Горбунов на том торжественном митинге на Круглой площади присутствовал, притом в том же секретарском ранге, что подтверждают и фильм, и официальный отчет.
Применительно к настроениям, которые доминировали в умах минчан 22 июня, правомерно и другое суждение: если даже у людей, имеющих возможность связаться с руководством республики и задать соответствующие вопросы, еще не было ощущения, что война продлится долго, даже несколько лет, то какой прозорливости можно было ожидать от вчерашних студентов. Двумя молодыми людьми, которые вечером 22 июня обсуждали возможное развитие событий, руководила личная логика, вытекающая из собственного понимания событий. В частности, Георгий Заборский, которого дома и в кругу друзей называли Жоржем, полагал, что он просто не успеет на фронт в силу того, что Красная Армия разобьет фашистов быстрее, чем с него снимут бронь. Ведь понадобится время и на составление бумаг, и на их согласование, подписание, пересылку, утверждение. Не будут же корпуса и дивизии бездействовать все эти дни. Они успеют нанести сокрушительный удар. Именно так он, спустя годы, рассказывал о той «посиделке» с другом в одной из передач по белорусскому радио, будучи уже народным архитектором СССР.
Надо сказать, что начавшаяся война была ему совсем некстати еще и потому, что у Жоржа только-только стала упорядочиваться личная жизнь, а ведь ему шел уже тридцать второй год. К этому возрасту он не только приобрел столь приемлемую для него профессию, получив образование в весьма престижном высшем учебном заведении в Ленинграде, не только сделал важные шаги, которые позволили ему убедиться в правильности совершенного выбора и даже получить заметное признание, но принять еще одно достаточно важное для любого мужчины решение. Он вознамерился жениться. Его избранницей стала врач Елена Роговая, которая в белорусскую столицу приехала учиться из Севастополя. Она уже заканчивала Минский медицинский институт. Предложение руки и сердца и получение согласия произошло буквально за месяц до разразившейся войны.
А путь к профессии, созданию семьи был для Жоржа Заборского весьма непростым не только потому, что он еще подростком остался без отца. На те почти тридцать два года его жизни пришлась сначала Первая мировая война, потом революция в огромной империи, последовавшая за ней гражданская война, две интервенции, в ходе которых Минск захватывался войсками сначала Германии, затем Польши. И начались большие передряги тогда, когда ему было всего шесть лет…
Георгий родился 11 ноября 1909 г. в семье счетовода четвертого отделения Московско-Брестской железной дороги Владимира Александровича Заборского и его жены Елены Ивановны, став их третьим ребенком. Старше его были брат Владимир и сестра Ольга, двумя годами позже на свет появилась сестра Мария. Заборских к этому времени уже можно было с полным основанием называть потомственными железнодорожниками. Машинистом паровоза работал еще дед Жоржа, и в семье нередко вспоминали о том, как когда-то он, проезжая мимо своего дома, сбрасывал с паровозного тендера – специального вагона для топлива – несколько поленьев для домашнего употребления. Железнодорожные локомотивы ведь не с первых дней работали на угле. Жили Заборские тогда в Москве. И, скорее всего, не одно поколение Заборских. Их перемещение к западу началось со строительством Московско-Брестской железной дороги, которая по указу российского императора Александра II была проложена всего затри года-с 1868 по 1871. С 1912 г. она даже называлась Александровской – в честь царя. Владимир – брат Жоржа – был крещен еще в Орше, остальные трое детей – уже в Минске. Семья принадлежала к лютеранской церкви. Жили Заборские в двухэтажном деревянном доме, который стоял недалеко от того места, где сейчас расположен Белорусский университет культуры и искусств. Улица, как и сейчас, называлась Московской. Светлана Николаевна Ковязина – племянница Георгия Владимировича, которая в детстве там тоже жила, вспоминает, что это был просторный дом, к которому прилегал обширный участок с садом и огородом. Заборским он уже много лет принадлежал на правах собственности, а это свидетельствует о том, что железнодорожные служащие зарабатывали вполне прилично. В книге 3. В. Шибеко и С. Ф. Шибеко «Мінск. Старонкі жыцця дарэвалюцыйнага горада» говорится, что железнодорожники в дореволюционном Минске получали в два раза больше рабочих на других предприятиях, а доходы железнодорожных служащих – в три раза превышали зарплату обычных путейцев. Плюс гарантированный оплачиваемый отпуск, право бесплатного проезда по железной дороге, форменная одежда, квартирные льготы. Многие из преимуществ сохранялись и при Советской власти – униформа, высокая и стабильная зарплата, бесплатный проезд самому и льготный всей семье. Всеми делами в доме Заборских заправляла Елена Ивановна. Рядом осели и ее сестры Анна и Ольга с мужьями. Дом сгорел во время Великой Отечественной войны. И не всем его обитателям удалось пережить то лихолетье, включая Елену Ивановну.
Ставший знаменитым продолжатель рода Заборских Георгий появился на свет Божий дома. Как потом уже взрослому Жоржу рассказывала мама, «не в клиниках тогда рожали, домой акушерки приходили». И уточнял детали, услышанные из маминых уст: «Мне говорили, что родился я ровно в 2 часа ночи. Часы били… Рассказывали, что акушерка, которая меня принимала, подняла меня и сказала: «Вот появился на свет новый великий человек!». Так своеобразно он объяснял, почему стал академиком архитектуры, лауреатом Государственной и многих иных премий, народным архитектором СССР. Мол, при рождении было напророчено. Правда, добавлял, что «рос и не думал, каким буду». Мог стать и железнодорожником. Впрочем, с точными науками дела в школе не всегда ладились, что и выяснилось при поступлении в Академию искусств, а для профессий, связанных с обслуживанием большого путейского хозяйства, они были весьма необходимы.
До войны железнодорожников в Минске было много. Они являлись самой многочисленной профессией, жили компактно, стараясь селиться поближе к работе. Притом, как отмечал писатель-маринист Александр Миронов, учившийся в той же школе, что и Георгий Заборский, трудились в одном месте зачастую целыми семьями. К сожалению, Георгий Владимирович не оставил никаких записок о своей юности, за исключением коротких абзацев на эту тему в автобиографиях, которые писались в разное время для разных организаций, где он работал. А вот его однокашник, с которым молодой Жорж даже пытался уехать на север, в одной из книг посвятил своей улице целую главу, которая так и называется «На Московской». После войны Заборский и Миронов, который снова поселился в Минске, возобновили контакты, что дало им возможность многое вспомнить. Например, что их родной город в начале двадцатого века, то есть тогда, когда они появились на белый свет, был раз в двадцать меньше нынешнего. Что почти вся его промышленность состояла из небольших предприятий, мастерских, что тот же чугонолитейный завод, ставший потом станкостроительным и получивший имя Кирова, производил преимущественно ведра, кухонные ухваты, печные дверцы. Редко на каком предприятии работало больше сотни человек. Зато железнодорожников и всех, занятых в путевом деле, насчитывались многие тысячи. Тогда путевое хозяйство имело в Минске не один, как теперь, пассажирских вокзала, а два – Московский и Виленский. Да еще два депо – паровозное и вагонное, две горки для формирования составов. А также свою больницу, свою поликлинику, свои церкви, даже свою баню, не говоря уже о школах, которых тоже было две: четырехлетка на Московской и девятилетка на Захарьевской. В них обеих поочередно и учились Жорж Заборский и Александр Миронов. Как и домов, в которых жили оба парня, школ не стало во время войны. На месте девятилетки, размещавшейся в трехэтажном здании из темно-коричневого кирпича, уточняет Александр Миронов, теперь стоит минский Главпочтамт, построенный по проекту, созданному сподвижником Заборского архитектором Владимиром Королем при участии столь же талантливого зодчего Абрама Духана.
Спустя много лет Георгию Владимировичу довелось работать с Галиной Александровной Беганской, не раз награждавшейся медалями и дипломами ВДНХ СССР за вклад в сельское зодчество, ставшей заслуженным архитектором БССР. Она долгое время трудилась в мастерской Г. В. Заборского, они вместе осуществляли крупные архитектурные проекты на Брестчине, Могилевщине, Гродненщине. А ее мама – Ядвига Иосифовна Беганская – известная в советское время детская писательница и переводчица с польского и словацкого языков – тоже училась в одной школе с Заборским. И тоже была из семьи железнодорожника. Время от времени ее отцу приходилось возить на выселение раскулаченных. Возвращаясь из поездок, он, видимо, ронял неосторожные слова на эту тему не только в домашнем кругу, потому что вскоре был арестован. Такая же судьба вскоре постигла и мужа Беганской, и она стала ходить в местный отдел НКВД, спрашивать, в чем их вина. Там сначала посоветовали не задавать подобных вопросов, а когда Ядвига проявила настойчивость, ее тоже отправили на Колыму. Она смогла вернуться в Минск только в 1956 г., когда ее дочка уже училась на архитектурном факультете Белорусского политехнического института им. Сталина, где Георгий Заборский был одним из самых любимых преподавателей. И мама стала рассказывать дочке-студентке, что в ее школьное время однокашники любили потешаться над светлой шевелюрой Жоржа, которая напоминала им одуванчик. Тесен мир, оказывается.
Но детство и юность Жоржа Заборского, как и Александра Миронова, Ядвиги Беганской, от детства многих других минчан отличалось не только тем, что оно прошло на широкой, вымощенной булыжником улице. Железнодорожники и их дети держались немножко особняком, довольно тесной ватагой, хотя и были поистине интернациональным сообществом. В так называемом доме Дрейцера на Московской жили и Азаркевичи, и Лифшицы, и Пекарские, и Мироновы. Такое «смешение народов», несомненно, сказывалось и на языке общения, тем не менее, это никого не смущало. Однако, когда им стали преподавать белорусский, у подростков, вспоминал Миронов, невольно возник вопрос, а на каком языке они разговаривали в своем кругу до сих пор, не замечая смешения разноплеменной лексики. В качестве примера приводил фразу: «Батька дисей дав мне цванцих грошей, айда вечером в киношку». И никто не заморачивался от того, что «дисей» – это от польского «дзисяй», что означает «сегодня», «цванцих» – это немецкое «двадцать», ну а что означает слово «гроши» понятно было носителю любого языка.
Школа постепенно расставила акценты. В документальных фильмах и сохранившихся записях телепередач, в которых содержатся выступления архитектора, он говорит только по-русски, притом его речь стилистически правильная до изящности. Как утверждают те, кто хорошо знал Заборского, его отличал интеллигентный, так называемый питерский говор – сказалось шестилетнее пребывание в городе над Невой, общение с его жителями. Однако в личной его библиотеке стоили на полках целые собрания сочинений белорусских классиков, среди которых особенно выделялись четырнадцатитомник Якуба Коласа и семитомник Янки Купалы. И с Якубом Коласом, с которым он был не просто знаком, а много лет общался, он, скорее свего, разговаривал на том языке, на котором писал классик. Отвечая в анкетах на вопрос, какими языками он владеет, Георгий Владимирович всегда писал, что белорусским владеет свободно. И можно не сомневаться в правдивости его ответов хотя бы потому, что время его учебы в школе пришлось на период активной белорусизации сферы образования, культуры и официальной жизни в республике.
Однако первые годы учебы были нестабильными. Когда юному Жоржу надо было отправляться в первый класс, еще шла Первая мировая война. Фронт проходил у Барановичей, в Минске располагались крупные штабы и множество госпиталей. Семья Заборских была в эвакуации в центральной России. В 1917 г. грянула Октябрьская революция, в Минске тоже установилась Советская власть. Семья вернулась домой, но в феврале 1918 г. город был взят частями польского корпуса генерала Довбор-Мусницого, сформированного в составе русской армии с согласия петроградского Временного правительства и отказавшегося подчиняться Советам. После Брестского мира, заключенного в марте, в Минск вступили немцы, подчинив себе поляков. А потом революция вспыхнула и в Германии. В январе 1919 г. в город, который был объявлен столицей БССР, снова вошла Красная Армия. Но в феврале перешли Западный Буг и двинулись на восток войска только что возродившейся второй Речи Посполитой. В августе они опять заняли Минск, а вскоре вплотную приблизились к Днепру и Западной Двине. Однако польское военное счастье тоже было переменчиво, и в июле 1920 г. Красная Армия вернулась в белорусскую столицу.
Нетрудно предположить, что в течение тех лет вряд ли могли нормально функционировать школы. О том, что это было за время, довольно красноречиво поведал все тот же Александр Миронов. Для немцев минчане были «русише швайн», для польских жолнежей – «пся крев». Не дай бог, подчеркивал писатель, кто-то не вовремя уступил дорогу – измордуют. С кровоподтеками, оторванным рукавом и отрезанной тесаком бородой вернулся однажды домой и отец будущего автора морских романов. В перипетиях тех лет не избежала потерь и семья Заборских. В 1919 г. во время одного из погромов, учиненного польскими легионерами, погибла сестра Жоржа двенадцатилетняя Ольга Заборская. Она отказалась впустить их в дом, и те стали стрелять в дверь. В девочку попало сразу несколько пуль, и она скончалась. Так что спокойная учеба началась только с 1921 г., когда с Полыиой был заключен мирный Рижский договор, разделивший Беларусь пополам. Но в 1923 г. ушел из жизни отец – Владимир Александрович. Как спустя много лет говорил Георгий Владимирович, над мужчинами рода Заборских довлел настоящий рок, мало кто из них доживал до пятидесяти из-за болезней сердца. Жоржу было всего четырнадцать, Марии – двенадцать, старшему Владимиру – двадцать три. Через много лет Георгий Владимирович вспоминал, что «семье было тяжело, и мне пришлось рано познать все тяготы жизни», что «часто приходилось прерывать учебу, и поэтому в нашей школе было очень много переростков». Закончилось школьное время для юного Георгия уже в двадцатилетием возрасте.
А со школой ему повезло. И не потому, что она носила имя А. Г. Червякова, с портретами которого ходили на демонстрациях в честь годовщин Великой Октябрьской революции и первомайских праздников, чей бюст в новом Доме правительства был установлен рядом с бюстами Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Феликса Дзержинского. Александр Григорьевич семнадцать лет пробыл председателем Центрального Исполнительного Комитета – так назывался предшественник Верховного Совета БССР, но в июне 1937 г. на съезде белорусской компартии был подвергнут резкой критике за то, что недостаточно активно руководил «уничтожением врагов народа». Не выдержав травли, он выбросился из окна. А будучи при власти, конечно же, покровительствовал школе, которая носила его имя – не без того в подобных случаях. Школу в Минске даже называли «Червяковкой». В свою очередь, ее ученики тоже были на слуху и на виду в столице. Реагируя на политические запросы дня, они, вспоминал Георгий Владимирович, «под руководством старших товарищей… проявляли большую деятельность и активность… в борьбе с хулиганством, беспризорностью, выпускали стенные газеты как в нашем отряде, так и на заводе имени Мясникова, писали лозунги, участвовали в самодеятельности, сами писали пьесы, которые играли в железнодорожном клубе и в подшефной деревне». Завод имени Мясникова был вагоноремонтным. Там в бухгалтерии работал брат Жоржа Владимир. А сам Жорж был настолько активным и неординарным парнем, что уже в то время в железнодорожном клубе устраивались выставки его рисунков и живописных картин. Кроме того он занимался резьбой по дереву, лепкой.
Однако повезло питомцам школы прежде всего в том, что в ней работали прекрасные педагоги. Например, географию и историю преподавал Иван Михайлович Федоров, ученики которого долгое время не догадывались, что это одновременно и писатель, известный всей республике по творческому псевдониму Янка Мавр. Через всю жизнь пронес Заборский чувство благодарности и к Николаю Ковязину – учителю рисования и руководителю школьного драмкружка. Со временем Николай Александрович, будучи по образованию инженером-строителем, закончившим Минское коммерческое училище и Минский политехникум, вырос в крупного театрального деятеля. Этот самородок, начав реализовывать свой сценический талант в качестве участника самодеятельной труппы железнодорожного театра «Красный путь», впоследствии стал организатором и первым художественным руководителем Белорусского театра юного зрителя, затем Белорусской государственный эстрады, возглавлял театры в Бобруйске, Пинске, Гродно. Вот как рассказывал Георгий Владимирович автору книги о Ковязине Владимиру Нефеду: «Поступая в железнодорожную школу, я слышал от товарищей, что Николай Александрович – интересный педагог, он преподавал в школе уроки рисования и черчения… Уроки Николая Александровича просто захватывали нас. Это были праздники искусства. Мы не только рисовали или чертили. Он нам рассказывал, притом вдохновенно, об истории искусства, о роли и воздействии искусства на человека. Очень здорово читал отрывки из художественных произведений. В то время этим занимались настоящие подвижники. Равнодушия и равнодушных он не терпел».
Георгий Владимирович подчеркивал, что этот учитель рисования оказал на него очень сильное влияние, более того, уделял ему больше времени, чем другим ученикам: «В классе Ковязин обратил внимание на меня, В. Суховерхова и стал заниматься с нами еще
дополнительно. Ходили на этюды, он приглашал нас на занятия к себе домой. Человек он был требовательный, умел увлечь за собой, мы заслушивались его рассказами, он вдохновлял нас. В 1924 году, кажется, он вместе с Романичевым (учитель литературы) возил ребят, отобранных им, в Москву на экскурсию. Знакомил с Москвой, музеями, театрами». Железнодорожный статус школы, конечно же, серьезно облегчал организацию поездок по большой стране, в ее столицу, где ученики могли полюбоваться многими ее красотами, прежде всего архитектурными. Заборский признавал, что «Николай Александрович помог мне найти себя и определить свое призвание, раскрыть мои способности».
Стараясь раскрыть дарования своих учеников, у которых он замечал талант, Ковязин привлекал того же Заборского и Суховерхова к оформлению спектаклей в самодеятельном театре железнодорожников «Красный путь», поручал писать тексты реплик и эпизодов. Впоследствии В. П. Суховерхов стал известным белорусским живописцем, много внимания уделившим в своем творчестве боевому подвигу воинов Красной Армии и партизан. В послевоенное время были широко известны его картины «За родную Беларусь», «Встреча партизан с Советской Армией», целая серия выполненных акварелью портретов народных мстителей. На Заборского влияние Ковязина было даже большим и в значительной степени неизбежным еще и потому, что этот учитель рисования вскоре женился на Марии – сестре Жоржа, которая тоже стала актрисой и за сценические успехи впоследствии была удостоена звания заслуженной артистки БССР.
Однако есть основания предположить, что на выбор профессии повлиял не только учитель рисования. В своих автобиографиях, которые он писал в разных коллективах, Георгий Владимирович почти всегда подчеркивал, что «тяготение к искусству у меня появилось весьма рано, и дома это поощрялось, так как это было наследственное призвание рода Заборских, уходящее в глубь веков, как и профессия машиниста». В одной из бесед на белорусском радио Георгий Владимирович поведал, что зодчим его очень хотел видеть отец, утверждавший, что их род имеет прямое отношение к тому Петру Заборскому, который был чуть ли не правой рукой патриарха Никона при возведении Новоиерусалимского монастыря под Москвой. В нем, по замыслу Никона, должен был быть воссоздан комплекс святых мест Палестины.
В описании Новоиерусалимского храма подчеркнуто, что поскольку «Патриарх Никон был духа великих предприятий, и притом отменною у Государя пользовался милостию, то главною к сооружению сего монастыря причиною было, кажется, принятое им намерение, дабы по примеру Богородична Иверскаго монастыря, в коем подражал он Афонской горе, еще заимствовать от Палестины в Россию Иерусалимский храм Воскресения Христова, вообще храмом святаго гроба Господня именуемый». И для осуществления такого «отменного предприятия» мастера подбирались тоже отменные. А Петр Заборский, на уровень которого ориентировался Георгий Владимирович, был мастером редкого тогда на Руси ценинного дела. По словарю Ф. А. Брокгауза и И. А. Эфрона, так называли «в московской Руси производство глиняных изделий глазированных, муравленных, самой разнообразной формы, особенно изразцов», т. е. кафеля. Речь идет об изделиях, покрытых в результате высокотемпературного процесса стекловидной краской, которую на западе Европы именовали эмалью, на Московской Руси-финифтью, от греческого слова, означавшего смешивание. Историк и археолог И. Е.Забелин пришел к выводу, что это искусство появилось в Византии. В своей книге «Историческое обозрение финифтяного цениннаго дела в России», вышедшей в Санкт-Петербурге в 1853 г., он приводит летописную легенду, рассказывающую о том, что при возведении знаменитого Софийского храма император Юстиниан задумался о том, как украсить престол и пригласил на совет «мудрыя мужи и искусны художники». И те «реша (сказали – Я. А.) Цареви, да положить в горнило злато, сребро, медь, илект (янтарь – Я. А.), железо, стекло, камени честныя многия, яхонты, смарагды, бисер, касидер, магнит, онечсий (оникс – род агата с глазком – Я. А.) алмазы и иная, до семидесяти двух различных вещей. И собравшее сотроша их вся вкупе и положиша в горнило, огнь же оныя вещи стопи, и сотвори едино смешение». При этом, гласит легенда, царь и первый художник «видеша ангела, пристояща делу и мешающа в горниле», что нужно полагать, подчеркивает важность открытия.
