Kitabı oku: «ГородВороН. Часть II дилогии», sayfa 3

Зрелище было столь энергичным, что вызывало странное чуть ли не уважение – единством и волей. Такое монолитно-сплоченное братство не в пример всяким бескрылым, вытаптывающим на земле свои тропы. Случись встретиться с ними один на один…

Скоро, совсем скоро уже. С ними даже появилось нешуточное ускорение, будто они подгоняли поезд неистовыми взмахами крыльев. С закрытыми глазами в ритме колесного аккомпанемента слышались… нет, не удары живого сердца, а работа искусственного аппарата, перекачивающего кровь: громкие, грузные, чуть через силу, всхлипы.

И никакого машиниста во главе, не справился с управлением. И рельсы по боку. Железный вагон несется по камням, кочкам, сквозь лесные чащобы, перелетая через овраги, реки, где не построены еще мосты. И хорошо! Вагон железный и, как все на этом свете, прямоугольный, зато колёса – круглые! Колёса знают, что делают.

И пусть там этот диваноизм катит бочку на дорогу сколько ему влезет, дескать ни малейшего смысла в этом нет, хоть все изъезди вдоль и поперек на сто рядов, конечный пункт всегда один. И при всём астрономическом числе дорог, она, по существу, всего одна – к себе. Ко мне, то есть. Так рекут они, мудрецы ламаистовые. Им прямо известно, кто такое это «я» в каждом отдельном случае? Я же пока знаю только, знаю и чувствую одно: мне нужна вот эта самая дорога, из пункта А в пункт Б.

Больной открыл глаза, все страхи – под откос. Быстрей, быстрее, быстре-йе-йе-ей!

Окрыленный состав, питаемый не углем, не электричеством, а единственно нетерпением одного-единственного свихнутого пассажира, вот-вот пронзит тело ТОГО города.

И они что, тоже войдут в город вместе со всеми? Эти тьмы и тьмы дрелеголосых? Там ведь и без них хватает крылатых санитаров, я хорошо помню.

Открыть

…Неужто он все-таки остановился? А с ним сердце? Душное столпотворение в коридоре. В первые не рвусь, торопитесь – проходите, пожалуйста. Ну вот и всё, моя очередь. Ваш выход. Эти характерные высокие перроны, не в каждом городе такие – чтобы вровень с вагонной площадкой. На них можно просто шагнуть из поезда, отсюда – туда… Через пропасть между утесами: вчера – сегодня. В момент прыжка я только мельком глянула в черный провал внизу и, хоть ужаснулась глубине, подумала залихватски и тупо – все будет хорошо. А иначе зачем?

Твердое под ногами. Не пошатнулось. Я остановилась. И ничего… Никого.

Еще шагнула вперед зачем-то. И поняла, что стена. Смотреть по сторонам было нельзя. Можно было только ждать…

Немножко стало похоже, как будто выскочила на ходу – сама не зная на каком полустанке и почему. Вдруг стала эпицентром – во все стороны от меня стремительно растекался вакуум, как что-то вирусное, заразное. Навечно останусь в центре него, буду стоять, не зная, куда девать взгляд, и без сердца. Поезд выкинул меня и перестал быть моим – назад не примет, я ему никто. Никакого укрытия поблизости. Перрон, несмотря на твёрдость, дал трещину, которая стала всасывать в себя. Медлительно, муторно… Но и всосать не могла. Потому что слишком уж неопределенной я была, неустановленной… Без очертаний. Ну деться бы хоть куда-нибудь уже!

Так продолжалось сто пятьдесят миллионов лет. «А ведь он здесь». Чего ж не…

…Из-за чужих спин, не спеша, вынырнуло лицо. Неуверенно, вопросительно, виновато… Ко мне обращено (если это всё ещё я) – обречённой улыбкой.

– 

Ну, привет… Странница. Заблудшая.

Шагнул прямо к носу, наклонившись, кисснул, чуть не промахнувшись, скользнул как попало, по касательной. И улыбкой по моему лицу. Улыбкой губ, а не глаз, темных, нелучевых, как после долгого несна. Будто не отсюда, не с этого лица глаза. Как мое собственное отражение – налет замученности в его облике. Складки по краям рта – залегли… на глубину ожидания? Я ехала, он ждал, а они залегали, залегали… Как увидела их… Ох!.. А грива вполне льва, хоть и седеющая, диковатая, с расческой знакомая так себе.

Цветы. Никакой не укроп, розы протянуты мне. Правда, лишённые цвета, и тоже… от томной усталости начинающие чуть заметно никнуть головами. Ой-й-ёй! Как же их взять, чтобы не прокололи насквозь? И… что же? А наши руки, его и моя? Руки! Не коснулись! Не встретились. Из-за цветов!

С радостью, да и вообще с эмоциями её группы, было… Их не было вовсе.

Всё ушло в дорогу?

– 

Почему заблудшая?

Рубашка на нем, в какой ходит среднестатистический житель планеты в это время года: с расстёгнутым воротом, с закатанными рукавами, в кармашке сигареты; штаны, семейства джинсообразных, средней потёртости. Не, не бизнец. И волосы… среднего цвета. Для своих сорока с чем-то – не старый. Вопросительность и отстранённость в усталом лице, хоть и улыбка. Даже в форме улыбки есть что-то вопросительное – из-за чуть выдающихся вперёд пухлых губ, будто стремящихся всё попробовать на вкус.

– Уж больно долго где-то носило тебя.

И я впервые увидела, как он поднес свою действительно немного странную кисть ко лбу и мимоходом потёр его.

– 

А-а. А я подумала… не на той станции… вышла, – внезапно охрипнув, произнесла странная странница.

Кто её знает, в самом деле? Насколько она та? «Больно долго» – до боли долго, значит. Сейчас только одна боль досаждала мне – что же это, специальный такой сорт роз? С кинжалами вместо шипов.

Постепенно вокруг всё вернулось на свои места – озабоченные поклажей прибывшие, профессиональные носильщики этой поклажи, счастливые встречающие. Сколь неизбежная, столь и спасительная суета. Общая заданность направления полностью снимает проблему выбора, а заодно лишает и каких-либо мыслей. Всё нормально, всё путём: все идут, и мы, подхватив багаж, двинули вместе со всеми – с теми, кто знает, куда.

Единственно – я старалась, чтобы не так бросалось в глаза, что это мои первые шаги, что я только учусь. Правда, что-то шаг давался не без труда, и не из-за долгой купейной треноги. Чувство было, будто ведут меня с небольшой повязкой на глазах. Да еще ладони, пронзаемые остриями…

Глянув сбоку на Лёву – только так и можно глянуть на ходу, попыталась удостовериться, все ли встречающие так счастливы? Никаких признаков крыльев, шёл, довольно агрессивно впечатывая ступни в пластилиновый асфальт, заметно ссутулившись. Он был похож на человека, несущего чей-то багаж, не свой.

Отвечал на вопросы необычайной важности: о том, как добрался до вокзала – вполне благополучно, я ж говорил, уже стало забываться, всё тихо. Как вообще здесь – да всё нормально, больше не взрывают. Что-то мешало ловить слова, врубаться в смысл. Половина звуков вообще пропадала куда-то, съедалась общим гулом. Иногда долетало что-то, будто не в той кодировке… Или я слушала не в той? Старалась сосредоточиться, не понимая, в чем дело. Напрягалась. Мотала головой – видно, не всегда впопад. Судя по переспрашиванию.

Вот что мешало. Голос. Он был… не тот, что прежде. Или из-за гудения большого открытого воздуха. Это, наверно, нормально – ведь без проводов. И все-таки … совсем он был другим, голос. Потерявший всякую утешность.

Зато эта высокая худощавая фигура и походка человека, несущего мою треклятую сумку, казались мне уже знакомыми, почти родными: немного сгорбленная спина; гибкая, слегка коленями внутрь поступь, опять же чем-то смахивающая на львиную; даже мягкие растоптанные мокасины – именно в таких и должен был ходить он, человек с именем льва.

Вокзал был на месте, и даже чересчур. И площадь перед ним, на которую нас и вынесло. Миновать её было невозможно – перрон впадал в неё, как в море. Стихия эта в своей грубой всеядности и оглушительном звуке – как издевка над только-только начинающим ходить. Толкотня и гвалт, как взрывной волной, отшвырнули нас друг от друга – так, что хоть “Ау-у!” кричи. И я закричала:

– Подожди-и!

Он приостановился, не понимая. Я тоже остановилась, щадя взор, устремила его поверх истеричной ярмарки – и… не смогла произнести ни слова. В душном привокзальном воздухе парили – да, красавицы с выдающимися клювами. Долетели-таки. Голубушки-воронушки. И в нешуточном количестве. И голоса подают. Приветствуют.

– Куда мы идём? – выговорила я еле-еле, продолжая созерцать кружение.

– На стоянку.

– Лёв, у меня, вообще-то, здесь двоюродная сестра есть.

– Чего, чего?

Видно, звук совсем пропал. Я добавила мощности, как могла, и повторила.

– Да ты что! У меня тоже. Неужто одна и та же? Твою как зовут?

И он снова схватил сумку. А я корзинку. С этой корзинкой…

Ну нет, если бы я знала про эту площадь – ни за что… Не оставляет надежды.

– Подожди.

– Нет уж, сначала выберемся отсюда и побыстрее.

Он чувствует то же самое?

Мы добрались наконец до какого-то автомобиля, неизвестной марки. И эта удушающая жара, несмотря на уже не летний месяц.

– Она живёт не так уж далеко, – мямлила я, оседая блинным комом на раскаленную сковороду сиденья.

– Что ж, как-нибудь заглянем в гости. А пока, как договаривались: приедешь – позвоним – снимем, если надо будет, – остальное пропьём. Делов-то! Никто никому ничего.

И ехали опять поврозь, хоть он и спрашивал о чём-то, то и дело инспектируя мой нос – чуть не вплотную придвигая к нему свой. Я даже не могла поправить свисающие на лицо пряди, пригвоздённая острокинжальным букетом. Лучше бы водитель смотрел вперёд, на дорогу.

– Ты… Про красный-зеленый-то хоть слышал?

– А-а? А как же! Андрюха говорил, хозяин тачки. Машина ведь не моя.

И не моя. Вконец не моя. Кто из нас больше ненастоящий – я или он, непонятно. Скорее – я. Его руки ведут машину – может, все-таки пару-тройку правил он знает, мои, чуть живые – еле-еле придерживают ошипованные, но тоже чуть живые, с каждой минутой стремительно покидающие этот мир цветы.

Чуть помедленнее, розы. Чуть помедленнее…

Как встроиться в этот теплый невиртуальный воздух?

Он с улыбкой, непонятной какой-то, добродушной, если не заглядывать в глаза, начинает вдруг уже без зазрения совести изучать меня – так внимательно, будто его в милиции попросили составить мой фоторобот. Я, помня о вагонной головомойке, прихожу в ужас и сижу в нём, не шевелясь.

– Дорога! – в отчаянии напомнила я. – На неё-то будешь смотреть?

Доедем ли? Водитель из него, как из меня завсекцией чего-нибудь.

Он посмотрел вперёд и тут же, странно ожив, выпалил энергично:

– О, гляди! Видишь, дом везут?

Какой ещё дом??? Взглянув, я не увидела никакого дома. Вид перед нами загораживал заляпанный комками глины кузов, кое-как прикрытый брезентом, из-под которого местами выглядывали какие-то серые бесформенные глыбы. И было в этом самосвале… тяжесть какая-то. Невыносимый гнёт беды. То ли из-за комьев глины, будто с кладбища?

– Их теперь столько…

– Чего? Да что это?!

– Ты что, не понимаешь?

– Нет.

– Остатки дома!

Он опять повернулся ко мне. И… нет, почудилось, такой жуткий зной и духота – в лице его мелькнуло такое… та кондукторша того «Икаруса»… В день, когда я купила билет…

Подготовка к моему приезду была налицо: середина комнаты пуста и даже, будто бы лишена видимого мусора. Ближе к краям, правда, ощущалась некая непреходящая запылённость и зашлакованность. Вообще же, его квартира – моя! Только у неё все в другую сторону, как у сиамского близнеца.

– Ради тебя я над собой тако-ое проделал! Заставил себя – представь! – разгрести тут по центру, чтоб как у людей. Чтоб не запинаться. Понимаешь, что я тебе говорю?

Неужели у меня был такой вконец тупой вид? Я как раз понимала – ну что с него взять? Жильё-то не его, съёмное – как пиджак, снятый с чужого плеча. Пришлось снять, уйдя от очередной жены. Точное их число он хоть и называл, не отложилось – что-то между тремя и десятью. Сколько женился, столько раз галстук надевал. Стоило ради этого?

Это вам не по улице ходить – оказаться вдвоём под одним потолком и в стенах со всех сторон. Первое проникновение – в нарушение законов (каких-то, наверняка), прав, защитной оболочки; первая близость с жилищем того, кто звал тебя к себе, кажется, полжизни – это уже близость с самим этим человеком. Даже если жилище напоминает студенческую общагу и обитель пенсионной старушки в одном стакане. Старушки из простых, без буржуазных замашек – проблема обновления мебели в последний раз занимала ее, должно быть, еще в годы первых пятилеток. Странные, в общем, вещи. Старые, но… никак не фамильные. Без роду, без племени вещички.

Сервант – мальчик-слуга – такого роста он был, а за его стеклом виднелись сложенные горками мелкие детали, пальчиковые батарейки, пузырек лака для ногтей(!), квитанции, обувная коробка и огромная, растопыренная лучами, морская раковина. Сверху на серванте тоже лежала целая гора квитанций, похоже телефонных – с бесконечно длинными списками совершенных переговоров – в день по несколько раз, не иначе. Это же со мной… И мне стало как-то нехорошо. Как будто я умерла.

Разложенный диван-кровать, раз-и-навсегда-разложенный, шторки на окне – у средней руки хозяйки они бы давно отправились в поломойные.

И по запахам тоже – коктейль. Живучий стариковский, подушечный, лежалого пера слегка болотный запах, перекрываемый густым прокуренным, но, в общем, – спокойный. Несмотря на полное отсутствие так называемого уюта, он всё-таки был. Но другой, и не для всех.

Так вот значит, где предстоит нам обоим работа. Та ещё работёнка. Если только сообща, вдвоём, может, и получится: втиснуть, вживить себя, вот таких, объёмных, дышащих, выделяющих пот, в неподвижные контуры цифровой книжки-раскраски.

Из мебели, принадлежащей Лёве, был, по-видимому, один компьютер. Он непритязательно приютился на обычном обеденном столе (со следами былой полировки). Рядом со столом два кресла, разные по конструкции, одна страннее другой, но идентичные по степени износа – искусствоведы задолбались бы определять их стиль и эпоху. В них было немало ветеранского – вот что бесспорно, а то и инвалидского. Обивка их будто не раз была терзаема оголодавшими хищниками. На одно из этих ветеранов я не без осторожности и присела.

А Лёва, рывком сдёрнув рубашку, со вкусом откинулся на диван, привольно забросив руки назад, за голову. С единственной целью: взять под наглый прицел мишень – мое только что с невыспавшегося поезда лицо. Человек у себя дома. Что хочет, то и делает. Сразу было видно, что он на редкость одарённый и продвинутый лежатель на диване, настоящий виртуоз и лауреат.

Так вот кто не пустил Лёву ко мне, когда он порывался приехать – его диван. Меня же… Кажется, тоже уже засосало. Из этого кресла, похоже, не выбраться без посторонней помощи. Его дряхлое нутро незаметно вмяло, вдавило в себя – совершенно равнодушно и оттого необратимо. Больно уж ограниченной этим креслом я себе показалась, отрезанной от всего, как… инвалид.

Не хотелось, чтобы кто-то заподозрил моё смущение, и я таращилась по сторонам. Стороны были завалены в основном книгами: прямо на полу вокруг дивана в разной степени открытости, корешками вверх-вниз; стопками на полу же вдоль стены; книги поверх подросткового серванта, рядом с потерявшими сознание розами, воткнутыми в трехлитровую банку – когда-то он успел их поставить? Пожертвовал банку, с какой за пивом ходят.

Нелепым все-таки чужаком смотрелся в этой комнате вполне стандартный монитор – роликовые коньки на Папе Римском. Я заглянула в его незрячий экран, увидев свое смутное отражение в нём – всё ведь из-за него, из-за этого куска пластмассы и железа.

– Ох! Чуть не забыл. Тебя ведь кормить теперь надо, – спохватился

гостеприимный хозяин.

Что и говорить, разница совсем не в пользу меня, торчащей тут живьём, в чужом кресле, по сравнению с прежней, «инетной». Вот где засада-то! Еда мне действительно бывает нужна, как ни крути – хотя бы раз в два дня. Лёве пришлось встать с дивана, сделать целых два или три шага и включить чайник, стоящий неподалеку – на компьютерно-обеденном столе.

Кофе с шоколадкой на этом же столе – вапще-то я чай больше люблю – поверх каких-то бумаг, уже изрядно сдобренных этим напитком, да и не только им – кем-то до меня. Зато без дурацких заминок, всё под рукой – сахарница, одноразовые ложечки, как из детсадовского сервиза.

Мой друг улыбается мне. Значит, – жить буду – ! или – ?

Какой-то ведь был у меня вопрос… А-а…

– Нет, ничего я тебе не писал. Зачем теперь-то? Когда вот она ты, с отпечатками пальцев и прочим…

И опять заделался наипытливейшим… терапевтом каким-то или лор-врачом с зеркалом во лбу.

– А ты совсем, совсем… Не такая, оказывается, – протянул он в несерьезной задумчивости, не стирая улыбки, затягиваясь сигаретой и пятясь с ней поближе к двери.

– Это… приговор? – без тени волнения спросила я, став сразу окончательно усталой, чтобы волноваться. Хорошо, когда нет сил печалиться. “Да ладно, делов-то! Встала, да пошла: никто никому… ничего”.

– Не знаю, – продолжая улыбаться и пристально глядя на меня, теперь уже как художник на натуру с разных точек: то приближаясь то отодвигаясь.

Этого только не хватало! Я ехала столько времени, что сама уже не помню, какой была в начале пути.

– А вот это придётся снять, – заявил Лев-стилист, лениво указывая на птицу на моей груди – остроконечного Кондора!

Разумеется, он не мог знать, что это за птица, что она прилетела ко мне с

другой стороны Земли и вообще… Таких больше нет. Ухватилась за своё достояние рукой.

– С чего это?

Да! С какой стати! Только со мной она и живёт. Тонкость, с которой были

сделаны его крылья и клюв были непревзойдёнными.

– Она может оцарапать тебе лицо, когда я буду снимать кофточку.

«Львиное» лицо осталось индифферентным. До скуки.

– Но… ты ведь не будешь её снимать, – находчивость, вообще, надо сказать, одна из сильных моих сторон.

– Как это не буду? Буду. А как же? Да!

И где он только взял это своё “А как же? Да!” – в письмах ещё начал меня им терроризировать. Хоть бы как-нибудь, не знаю: «А как же? Да вот так же!». А то… нагло как-то: «Я самоуверен и бесстыж!»

– Никакая ты не азиатка. Скулы? Не-а, не тянут. Вполне европейка, – продолжал он свой досмотр, вертя мною, как ему вздумается, а дым его сигареты и не думал идти в коридор, несмотря на энергичные пассы.

– Ты что? Ты расист, что ли? Докопался тоже – скулы, не скулы!

– Я их запомнил по фотке.

– Если б мне хоть душ, а? Нормальный, – содрогнувшись при воспоминании о вагонном, и порядком натерпевшись разглядывания меня в лупу, почти простонала я из последних сил.

– Это конечно. Только это… Не вздумай уходить раньше времени. Даже если покажется что-нить такое. Из меня ведь сантиментов долотом не выбьешь. Так что…

– Каким еще долотом?

– Ладно, не обращай. Лучше во чё: а как насчёт обещанного? Кто будет предъявлять себя в детстве, на горшочке? Думаешь, я забыл? – расплывшись в своей фирменной улыбке пуще прежнего.

Меня с самого начала возмущали эти дурацкие обвинения – в якобы ненормально повышенной интеллектуальности… Сейчас, вообще, совсем не это главное. Не пора ли уже задать моему другу иной вопрос, всего один – нормальный, честный вопрос. Пусть даст честный ответ: не знает ли он, зачем с такой настойчивостью звал меня к себе целых четыреста лет?

– Лёв, послушай…

Резко оторвавшись от дверного косяка, Лев рухнул перед моим креслом на корточки и схватил за руки – за обе.

– Какая ты все-таки молодец, что приехала.

– Я!? Я? – тыча в себя обеими руками, которые были в наручниках его рук, чуть не задохнулась я от несуразности утверждения. – Ты серьезно? Да ты не знаешь, кто я! Если б ты знал. Да я же… обыкновенный предатель пожилой собаки.

И уставившись в угол с отставшими обоями, выдала всё про наше прощание. Не разрыдалась, но что-то действительно лопнуло и выплеснулось – не со слезами, так с горькими словами. Нос только чуть захлюпал. И, видно, помог мне Чаплик вернуть наконец хоть какое-то чувство настоящести, чувство себя. Мой последний верный друг.

А Лёва? Будто никто и не говорил ничего. У него что, никогда не было собаки? Собаки – никогда. Только жёны.

Руки свои я уже, оказывается, успела вынуть из его, а он продолжал сидеть в ногах. Безо всякого воодушевления поведал о том, что у него совесть не совсем чиста. Как-то оставили его дома одного – с кошкой. А он загулял – дня на три-четыре.

– Ох! Что… сдохла?

– Нет, прихожу, вижу – комнатные цветы вперемешку с землёй на полу. Потом бедную рвало дня два.

Одна кошка, ладно. А женщины? Что, никаких угрызений? Они сами уходили?

Нет, всегда я уходил. И каждый раз в новую жизнь, ради новой женщины. Последний раз, правда, впервые – просто ушёл, в никуда – с каким-то горделивым пафосом и без всяких улыбок отчеканил Лев, от гордости даже задрав подбородок и прищурив глаза.

Просто ему всегда казалось жуткой бессмыслицей, которую он не в состоянии был вынести – делать вид. Вот просто делать вид, что двое живут, и всё у них как у людей. Когда они уже давным-давно друг другу никто. Говоря это, он тоже становился вроде бы более собой. Вот такой он и есть – вольный, убеждённый, несгибаемый. Ничего не скрывающий.

Реальный, а не виртуальный Лев втихую вновь завладев моими руками, поднялся с пола и вырвал меня из объятий антикварно-инвалидного кресла – легко, без усилия.

– Ну, здравствуй, Соня.

Мое заспанное имя он произнес с дремотной негромкостью, будто боясь разбудить или вспугнуть. И руки были только началом… Мы стояли на краю ковра с ускользающим и невнятным, расплывчатым (от пыли или от времени?) рисунком. Один шаг – из тюремной камеры на свободу. Из неосвещенной комнаты на раскаленный солнечный берег. Из смутных очертаний в плоть и кровь… Он потянул меня за собой… то ли вглубь пропасти, то ли на сумасшедшую высоту, всё едино – летели, хватаясь друг за друга, больше не за кого, в полёте переворачиваясь, замирая, но не от страха. Зацепились только раз, чуть не загремев – за ножку кресла-инвалида…

– …Как от тебя вкусно пахнет, – сказала я удивлённо.

Мы были уже на дне пропасти и дальше не падали. Как ни удивиться: по общему состоянию гардероба, диковатой шевелюры опять же, совсем не тянул он на новобуржуазного щёголя, помешанного на парфюме. Запах был как продолжение: по восточному дурманно-обволакивающий, и по западному дорогостоящий. В общем… до погибели.

Лёва не сказал ничего. Улыбался, собака, лучезарнее прежнего и курил жадно, с нескрываемым аппетитом, с присвистом заглатывая дым. Правая его кисть обнимала моё плечо. Чем оно хуже мыши? Я симметрично улыбалась в ответ и не задавала решительно никаких вопросов – себе. Верной, неверной дорогой?

А все-таки… Обязательно было сигать в эту пропасть? Без этого никак? Так заведено.

… Они даже не догадываются, сколько в них не детского даже, младенческого – в мужчинах, упивающихся своей мужественностью. Эта их младенчески-ненасытная страсть – жадного впивания в плоть, в сосок – до прикусывания; всасывание, вгрызание, вхождение. Возвращение во влажное околоплодное блаженство. В абсолютно надежную пристроенность. Видно, память о ней засела в каждой клетке и между ними. И всякий раз манит. Но самое смешное…

Головой на его груди – в такой безмятежности, в какой только голова младенца может покоиться на груди матери. Обалдеть! Так и я ребенок – его. Дела-а. Он мне, а я ему – кровные чада. Он, правда, того – чадо чадное, неисправимое – две пачки за день. Сказать ему, кто мы? У виска будет долго крутить. А если ещё сказать, что не только чада, а заодно ещё и родители… А как же? Ничего ты не понимаешь. Чтобы дальше растить друг дружку вместе.

Зря я не послушалась его – на щеке что-то саднило. Я провела ладонью и нащупала царапинку – тонкую, как японская леска (ласка?), вполне изящную даже. Месть Кондора?

Как же долго я всё-таки ехала…

Только не надо пытаться кого-то обмануть – всё равно не успокоилась бы.

Основная часть тряпья, сорванного стихией с моего тела, валялась как раз посередине комнаты. А шторы, какими плохонькими они ни были, остались не задёрнуты. А этаж первый. «Если б не мальчишки, знаешь, какие они, можно было и не задёргивать. Так ведь паршивцы, на дерево забираются…» Здешний уют – точно, не для всех. И плевать хозяину на неуют, овладевающий гостями. Знай себе, посмеивается в усы. Ну, если бы они у него были.

Лёвино лицо, я поняла, было так построено, что не нуждалось ни в каких дополнениях, будь то усы, борода или, к примеру, очки – оно и без того было выразительным: все черты крупные и выпуклые. А в зарослях волос не иначе обитали колонии русалок и наяд – в этих дремучих и опасных дебрях. Ничего откровенно захватнического в этом лице не было, скорее, оно все-таки было усталым – от знаний, наверно. Особенно глаза. И, похожим на доброе было это лицо. Если не углубляться в то, что говорили глаза. Да и не больно-то в них углубишься, ничего не переходило из них к тебе. Или у меня не получается, чтобы переходило? Почему?! С ним ведь я не кокон – нет, нет и нет! Не прилип же он ко мне!

А ему неинтересно – кокон, не кокон, собаки на закате жизни, живая угроза с воздуха, угрызения…Знает ли он больше меня об искусстве быть живым и обращаться с другими живыми же?

Потянулась за одеждой.

– Куда? Всем оставаться!

Но в ту же секунду я и сама свалилась на прежнее место, как подрубленная гадом-браконьером берёзка. Только природная выдержка не дала мне взвыть лесным воем от боли. Ребро! О нет! Он опять сломал его. То есть не он. Не опять… И ребро ли?!

После того, как его погнули на концерте БГ, оно так и не зажило. Хотя рентген говорил, что с рёбрами у меня всё хорошо. Что же там у меня так ныло, что хоть плачь? И вот особенно, если кто обнимет?!

– Софи, забыл тебе сказать, горячая вода у нас будет после семи. Чего-то чинят, как всегда. Не хотел тебя сразу огорчать.

Гуманный! Это ведь не он был в пути такую тонну лет.

– А что это у нас в корзинке? – Лёва ринулся прямо к ней, в чём был, крупными прыжками лесного жителя.

Что в корзинке, что в корзинке! Всё! Цель поездки. Да ладно… Просто думала, веселить она меня будет, подбадривать, как Красную Шапочку, да и мечтала – за грибами будем ходить с Лёвой, вдвоём, в большом сумрачном лесу.

В ней я собиралась привезти доказательство своего кондитерского таланта – чтобы втереться в доверие. Сладкоежные наклонности местного гедониста были известны из писем, чуть что, напоминал о них вполне бесстыдно. Да вот очень уж не вместительным оказался предотъездный денёк. Где там печь…

Как же не вовремя это ребро!

– Не знаешь, что бывает в корзинках? – прохрипела я, от боли голосом не Шапки, но Волка.

– Неужели пирожки?

– Ну, почти.

Он нырнул в корзину, я же, боясь нового подвоха со стороны собственного скелета, не поднимаясь, скатилась по-партизански, как под откос, к своим шмоткам и поспешила удалиться с ними на безопасное расстояние – от Лёвиного гнева.

– Ух ты! Найсы!

Раз такое дело – на кухню. Закусить, как положено – с помощью вилок, из тарелок с надписью “Общепит”, сидя друг против друга. И стол, его пластиковый верх, был хорошо протёрт – не может быть, хозяином?!

Сразу стали картиной «Двое, обедающие в одной кухне изо дня в день от начала летоисчисления». Остатки еды, прежде чем поставить тарелку в раковину, Лёва аккуратно сгребал в мусорное ведро. Всё-тки не зря у него было столько жён.

На десерт был не успевший застыть янтарь – желе из дико ароматных ягод – северного ананаса, ну очень мелких, мышиных просто, ананасиков, густо облепляющих ветки больших деревьев. Посему и называющихся облепихой. А собирать ее… придумано в наказание за что-то.

В тёплых странах достаточно взять хорошо отточенный предмет, одним движением отсечь башку спелому фрукту и тут же вонзить зубы в его сочную мякоть. А не в тёплых, чтобы набрать ягодок – ведёрко, скажем, размером с ананас, надо выбросить полдня из жизни, исколоть все руки о шипы и заработать онемение спины и шеи. Облепиховые плантаторы только и смотрят, как бы заманить кого-нибудь к себе на участок, чтоб самим не мучиться. Так и я попалась.

День был колкий и ветреный. Глядя на свои пальцы, испачканные оранжевой кровью ягод, еле шевелящиеся от холода, я подумала, что вполне может быть, собираю их в последний раз. Всё ведь когда-то бывает в последний раз. И как будто не сильно была против – ну в последний, так в последний.

– Тут недалеко выставка – что-то там с камнями. Сходим? – вертя в руках рекламный листок, выдал Лев.

Во, удивил! Чтобы ради какой-то выставки преодолеть гравитационное поле в области дивана, бездумно вырвать из него своё тело и переместить бог знает куда, где, может, и диванов-то нет?..

«… из полудрагоценных камней…» – прочитала я на листке. Полу —? Как это? Одна половина драгоценная, другая нет? Значит, бывают и полудорогие люди? И я вспомнила про свой Камень, драгоценный без «полу». Тот, с берега сибирской реки – доехал в целости и сохранности. Так и прописался у меня в кармане джинсов. Прижала ненадолго пирамидку к щеке и протянула другу – положи возле компьютера. Я так и думала – как приеду, поставлю его у подножия компьютера. Со спящей ракушкой. Непростой камушек – он справился. Тогда, на берегу, я именно ему доверила тайну. Не скрыла от него, как мне надо встретиться с Лёвой. И чтобы он помог мне, если что. Ну кто, если не он?

– Эт, дескать, чтобы поглощал вредоносное? Кактусов не привезла?

– Хотела…

– Веришь в эту чепуху? Ладно, пусть лежит – красивый.

“Красивый. Да он бесподобный!”

И мы чинно отправились вдвоём со двора – на выставку. А как же? Да!!!

Двор был, как небольшой лес – между большими домами, такими же в точности, собственно, что были расставлены на каждом шагу в моей прежней жизни. И всё еще был день – тот самый, когда я приехала из одного города в другой.

Из своего города в чужой.

Или из чужого в свой.

Или из чужого в чужой?

И снова, как будто, шаги мои были первыми, неверными. Будто иду я всё время против направления вращения земли. Сильно против. И почему так-то? Совсем недавно ещё так порхала, полная своего БТС-а и телефонно-электронного безумства.

Осторожно вползла своей рукой в Лёвину, чтобы держаться. Хочется же, по-настоящему, чтобы вдвоём, нераздельно… Ребро помалкивало, пока его не трогали. Мы шли, не торопясь никуда, по летнему, несмотря на осень, дню.

Ходить рядом – разве не для этого всё было. Ради этого стоило… Хотя… Знала я одну девушку, красавица такая, длинноногая, а муж ей по плечо, и колотил её, стервец. Так она похвасталась как-то – дома чуть ни с топором друг на дружку, а из подъезда всегда под ручку выходили, прижавшись – перед соседями. Вспомнится же!

Какие-то невидимые птицы пели или просто разговаривали друг с другом. Но… Среди их голосов нет-нет, да и прорывались звуки дрели. Так, ерунда, когда рука в руке.

Мы же, в отличие от птиц, ничего не говорили. Наговорились, видно, раньше – на год вперёд. Справимся ли теперь с молчанием? Шли молча, и ничего. …Вот только, то ли рука у меня не цепкая – того и гляди выпадет, как птенец из гнеда. То ли гнездо не по мне? Её там терпели, и не без труда…