Kitabı oku: «Поцелуй мамонта», sayfa 2
– Фишки–шутихи принёс, ах же ты сволочь!
– И молчал, сволота такая! Издевался.
– Надурить хотел.
– Ха–ха–ха.
– Селифаний с Мойшей сделали.
– Руки у них золотые.
– Руки у них жуличьи!
– Пиратская порода.
– Сабатини! От «собаки».
– От саботажа, дурья твоя башка.
– Ха–ха–ха.
– А нуль, помнишь, как ты в премию добавил? А я тебя поймал, помнишь же?
– О– о– о!
– Со мной так больше не шути! Я – адмирал Ух–Каков! Могу, если что, и в глаз!
– Ха–ха–ха! В глаз… Да ты и в слона с трёх метров не попадёшь.
– Хочешь, проверим?
– Слона где найдёшь?
– Зачем слона, давай сразу в глаз.
– А ты не расширяйся понапрасну… перед мастером «д' жанра».
– До моего д'оживи.
– Сами таковские!
– Ёкских мы кровей.
– Ёкчане чоль?
– Пройдохи!
И так сидится по трое суток подряд.
Фотография этой исперва упомянутой, известной двойни уважаемых клиентов с приспущенными штанами, держащихся одной рукой за столб, другой за кран личного водопровода, на фоне распряжённых, косматых лошадей в забралах, не единожды попадала в оппозиционную газетёнку «Нью– Джорск новостной» в статью «Как у нас иной раз ведут себя разнузданные гости из столичного Ёкска».
Или в следующий раз: «Как деньги портят хороших с виду людей».
Или так: «… поэтому г– н Долбанек С.П. привёз с собой из г.Ёкска три новых лавки с резными спинками взамен попорченных им давеча при показе борцовских приёмов шести венских стульев…»
Местных военных, гражданских чинов, мещан, запосадских, курящих и не курящих, исключение на предмет «избранных доутрешних клиентов» не касается.
И, вообще, казалось бы, какой прок охранять малоимущих, часами лежащих в тарелках, в облитых пивом штанах, с летающими по залу подобно космическим пришельцам предметами:
– Эй, половой! Гарсон! Молодой! Офици… словом, мужик, мадам, Кутерина! Мне ещё пару…
Чего «пару» иной раз выпадало из головы: «Позже подойди».
Забывалось и значительное: покормить бедную лошадку, стреноженную и пришпиленную к коновязи, послать мальчишку–гонца до дому, чтобы испросить у истосковавшейся супруги десять копеек на последний шкалик. Одолжить денег тут можно только у самого себя.
Гони алкашей, и всё тут!
С богатыми по–другому! Заколебали уже их часы в залог, шарфы, перчатки, вышедшие из моды, но по–прежнему не дешёвые цилиндры индпошива, закладные на дом, позолоченные шпоры, серебряные колокольца, резные дуги, кожаные плётки, бочки с капустой, высушенные крокодилы, зубатые сомы, астролябии, кактусы и попугаи… Ещё бы каменную статуйку с Пасхи припёрли! Дед Федот… Так этот как раз смог бы. Он на Пасхе, говорит, побывал и мерял истуканов деревянной линейкой с бечёвкой. А немцы металлическими приборами… И размеры у немцев оказались неправильными: идиоты: металл–то на солнце расширяется.
Да вот беда: пьёт совершенно маленько, и никто его не видел охмелевшим!
Учитель! Обследователь неизвестного и тайного. Важный человек! Пример остальным.
Места для заложенного добра уж нет в шкафчиках, полках, на стенах, а долги так и не возвращаются.
Растёт коллекция невозврата!
Хорошеет интерьер не по дням, а по вечерам.
5
Долбанек с Долларом каждую встречу строят планы, собираясь посетить обмусоленную на перспективу неутомимую общественную любовницу, а также содержательницу весьма весёлого и слегка законспирированного заведения высшей категории с пятью звёздами на каждой бутылке, с тремя на каждой двери, с двумя на каждой единице постельного и кружевного бабского белья, с одной, обыкновенной, тощей–притощей, зато раскалённой деревенской звездой под каждой юбкой.
6
Речь в последнем звёздном упоминании идёт о деловой, далеко не бедной, но весьма умело скрывающей свой расходно– доходный баланс леди Вихорихе в знаменитом её приюте для страждущих любви и очарованных гостеприимством странников.
Официально то заведеньице называется «Хотелем Таёжным». А согласно сарафанной рекламе, попросту говоря «в народе», это «Таёжный Притон».
Отстроен хотель в лесу, стоит хотель на берегу полноводного ручья. На карте ручей зовётся рекой Чик.
Чик (а их в земстве не много и не мало: ровно шестьдесят шесть; мы об одной такой ещё услышим, запоминайте) вливается в Баба–Чику. Эта старушка всего одна.
Одинокая Баба–Чику непринуждённо, с высоты птичьего полёта падает, губя пустоголовых нерестовых вместе с их обречённым на загубление потомством, в большую, неразливанную сибирскую реку Оба–На!
Полно у Вихорихи не только спальных мест, но и вечного строительства. Окружены деревянные трехскрёбы начатыми пристройками, незаконченными флигельками, хламовниками, заполненными лесной дрязгой.
Нет–нет, да занимается какая–нибудь опилочка весёлым языком пламени. Нет–нет, да уголёк выпадает то из камина, то из печи, и греет, и сверлит через железо упорно, неслышно, тайно дубовую плаху. Выпархивает вместе с горячими, мерцающими ночными светляками дым из трубы.
Но, Бог и домодельный – из–под топора – «Тотем Тайги», что приякорен шпильками и цепями к воротам, стерегут, охраняют Вихориху.
Ни разу пока не случилось большого пожара: так, по мелочам – конюшенка, сарайчик, курительный павильонишко: в трёхскрёбах куренья вообще запрещены. И то хорошо для нас. А то и нечего было бы сказать о деревянном Вихорихином дворце. И, кстати, негде было бы переночевать зимой и погреть озябшие косточки беглому каторжному племени.
Тропинку шириной в Сибирский тракт протоптала эта паскудная категория казённых бегунов от закона. Благодаря Вихорихе ударяться в бега стали не только в сезон. В сараях Вихорихи наряду с обычным деловым скарбом хранятся отпиленные зимние цепи и кандалы со ржавыми гирями.
Надо сказать специально для читателей–иностранцев, основательно пудря им мозги, и чтоб не подумали плохого, и чтоб не прописали в злопыхательской вражьей газете лишнего, что курьёзная русская Каторга со столицей Поселение–На это вообще отдельная курортная страна, обустроенная монархами себе на пользу (ради спокою) и непорядочным гражданам для их же блага.
А бегство из такого курорта – сплошная прихоть: никто не держит любезного каторжанина там: хочешь, живи, не хочешь – иди.
Желаешь – ходи в рудник, устал – отдыхай на лесоповале, надоело однообразие – плотину строй.
Прекрасная рабочая сила там! Работают не за деньги, а для души.
Едут и едут туда целыми составами, телегами, санями, пёхом, сотнями и тысячами душ, семьями, холостыми, молодыми, здоровыми, побитыми, брюхатыми, с младенчиками, виновными, грешными, обманутыми, оговорёнными, случайными, заслуженными.
И впрок приглашённых тоже бывает.
Не хватает гостиничного типа бараков для всех приезжих.
Коли сбежишь до гостеприимного миллионного Ганга – а это далековато, – за это только спасибо.
Но: редко кто добегает до места мировой реинкарнации.
Полиция делает вид, что ловит избранных счастливчиков, чурающихся местной фортуны.
Количество невозвращенцев растёт. Следовательно надо расширять штаты и повышать зарплату служивым, а также всей конной жандармерии.
В Каторге и Поселении–На текучка, увеличивающаяся в каждые пять лет: со всяким беглым (а бегают они традиционно партиями, а не поодиночке, как раньше бывало) освобождаются места «для свежих».
А потребность в отсидочных местах с каждым годом и с десятилетием растёт. Надо прорезать канал от Оба–Ны до Елисейки, надо вспять повернуть какую–нибудь злосчастную реку, надо вскипятить какое–нибудь холодное море, напоить всю Землю Байкалом и осушить кусок тундры под запланированную дорогу на Ледовитый океан.
Дел в этих неосвоенных краях много: надо продырявить тоннелем вставшую поперёк торгового пути Гамбург– Прохоровка–Токио гору, по выгодному курсу променять Аляску, побить китов, вытащить из них ус и вытопить жир, слегка потоптать Чукотку, накормить моржей, котиков, оленей, уссурийского тигра, потопить без приказа сверху такой нужный японцам Варяг, подружиться с Китаетибетом, поделить Курилы, начать копать мамонтов, никель, аурум, снарядить аврал и поглядеть на дыру в Тунгусске, замостить новые ямы и искусственные насыпи свежими шпалами и новым железом. Покричать лозунгов. Потом забыть всё это. Положить на всё сверху! Повоевать вдоволь! Устроить мировую пожню. Покосить лишние головы.
Вихориха принимает на постой не только знатных. Поэтому любит её вся Сибирь.
Пора, пора отбаллотировать Вихориху на уездную предводительницу – защитницу всех обиженных и лиц без определённого места жительства!
Отсюда до Пришлососедовки (а в ней на каждый дом старожила приходится по три хибары пришлых – отсюда и название) всего–то двое суток конной тряски. А до Таёжного Притона ещё полдня пути.
7
Но нет, не доехала до Вихорихи соблазнённая и перехваченная нью–джорской Прокутилкой двойня гулён. Их поперёк правил честно повязали и отправили домой согласно прописке.
Лошадок в Джорке не воруют, считая это дело сильно заметным и потому неприличным.
А вот кошельки, особенно в Прокутилке, в карманах владельцев подолгу не залёживаются.
Нужные люди в жандармских шинельках, не размышляя долго, загрузили пьяную в дупель, в прах, в дрободан парочку в заказную пролётку. Прицепили «поездом» ихнюю лошадиную собственность и отправили под честное слово свидетелей по адресу в Ёкске.
Не поддаваясь на адекватные предложения честного бокса и обшарив кошели, взяли за собственные услуги по три рубля на каждого беспорочного.
Провожатому попутчику Мойше Себайле (не забудьте это имя!) дали из Попёнково–Долбанекских остатков ещё и синенькую. Из тех же кошельков.
Поручению попутчик был не особенно рад. Второе чрезвычайно польстило.
И не так скучно стало в дороге.
Чурающаяся бокса полиция Джорки – лучшая, и, пожалуй, самая добрая во всём мире.
Чин–Чин Охоломон Иванович – заместитель начальника всех охранных дел и представитель права всех граждан, любя и оберегая моральные характеристики сих важных чинов, аннулировал корявую, лишённую всякого экономического смысла запись его подчинённых в ежедневном Протоколе чрезвычайных нью–джорских происшествий.
8
– Как жить с пустым кошельком знают только у стен далёкого, жаркого Ерасулима, увитого бесплатным виноградом, – уверен Прокл. – Как избежать встречи со строгим директором, чтобы продолжать протирать штаны в насиженном и тёплом местечке?
Проклу только и остаётся теперь, что целовать лбом своё пьяное отражение в облюбованном мухами зеркале, испрашивая ответ.
Чтобы не упасть на виду бойких на словцо школяров, упирается Прокл в сучковатые грабельки, изредка оттаскивая от учреждения притулившиеся к цоколю жидкие, осколочные остатки лета.
Меню поменялось у Прокла.
Замаливая грех голодом, мочит Прокл высушенный горох, прикусывает семенцем.
Снимает с бочки камень, снимает крышку, ворошит палкой укроп.
Нанизывает на загребастую вилку огурцы и без хлеба кушает их.
Запивает затворницкую еду рассолом.
Задумчиво хрумкая солёные листышки вишни, лопает запасные квашенья ушедшей на небо супруги.
Ведёт задушевные подстольные разговоры с зелёными человечками.
Журит домовых за бесхозяйственность в хате и хвалит за упадок мышеводства в миниатюрном хлеву.
Холщовый мешок в кладовке потому цел и невредим, хоть за два месяца осталось в нем зерна– муки на самом донышке.
Не так уж и плохо, если разобраться!
Только пучит с чего–то живот, просит брюхо жареной картошки, куру и водки.
Зарплаты ждать ещё месяц.
Но! Выдержит Прокл–молодец! Ему не впервинку.
А до того, когда был Прокл красавцем и трезвенником, втихушку шептали, помаливались и тыкали в Прокла пальцем бабы, удивлённые сошествием в их нью–джорский коллектив ангела–праведника: «Живой ли ты человек, али рисунок с иконки?»
В подвале школы у Прокла вторая квартира, давно ставшая основной.
В первую он пустил временных жильцов – приезжих на фольклорную практику студентов–литераторов Лизавету Самсониху–Кариатиди с грудями, будто у только что народившей бабы, и Брызгалова Славку – тощего, как продольная половина питерской селёдки.
Зато умён и памятлив Славян как три Лизаветы.
Пишет в начале диплома:
«В указанном согласно заданию месте… (тут точный адрес) фольклора очень много. Тут и песни, тут и сказки, тут тары– бары необычные и затейливы традиции народные. Чудны ремёсла и копотливо художество самодельное. Тут присказки, плачи в смеси со смехом. Словно взяты с Востока венчальные шутки, приёмы свадебные, похороны ихние наивеселейшие, добрые, назидательные.
– Жизнь хороша, но смерть есть лучшая часть бытия на Родине, – говорят их обряды. И в чём–то они правы.
Нет явной черты между посадской частью и бедной окраиной.
Одинаково любопытна кухня, трактирский быт, способы содержания скотины.
Надо же: тут в центре пасутся коровы! В Нотр–Даме, говорят, теперь такого уж нет!
Смешны игры шахтёрские, полугородские, где ядро составляют кулачные бои без правил. Тож и зимой после взятия Царь– горы. «Массовость и привлекательность» – девиз директората U.А.«Коpizub & Belg–Frank» и всей его рекламной компании.
Стравливают собак с боевыми петухами, крысиные бега в ходу. Тараканьи в ближайшей перспективе. И то против тараканьих восстают местные скрупулёзные историки олимпиад: «Не наше это, – говорят, – привозное, нет у нас африканских породных скакунов, проиграем любому».
В середине Славян пишет:
«И сексуальные игрища среди неграмотных селян чрезвычайно распространены, а уж как любопытны! Фольк! Голый фольк! В воде, в бане, в кустах чертополоха, в стогах, у костра в ночном. Пугают любящиеся на колючих сеновалах мельничных крыс с мышами, и зверей полевых. И только свиньям и кобылкам все эти хлевные сношенья до лампочки! Хрюканье да фырканье – вот их ответ на логичное, хоть и несколько шумное человеческое времяпровождение. Видывали они и не такое.
А уж как нелепо оригинальна и бестрадиционна местная архитектура, ни на что не похожая: бездна рукоделия и непрофессиональной, но такой забавной выдумки и безграничной фантазии.
Чокнутые, придурковатые и счастливые все люди! Словно недоступный посторонним и обжитый весёлыми аборигенами остров посреди квёлой цивилизации.
Логовища тут деревянные имеются в переизбытке.
Дома узорчато–каменные и просто каменные встречаются значительно реже: в пропорции полтора на сто деревянных.
Растут как грибы землянки, лабазы, сараи, хлева, хранилища. В борах и лесах смешанных – охотничьи домики мелькают в ветвях, числом как гнёзда; есть избушки на своих тихоходах…
Захаживают в Нью–Джорку охотно, как в бесплатную зимнюю столовку, волки, лисицы, медведи, иной раз – лоси. И, судя по частым ночным крикам жильцов, всполохам петушиным и ночным блеяньям, питаются эти нередкие спонтанные гости – те, что не хуже татар – регулярно и по дореволюционным меркам вроде неплохо.
А уж как староста с переулка Фёклы–казачки приплясывает с девками – любо–дорого посмотреть.
Вывод: сюда киношку надо везти и съёмку делать… хватит на десять американьскихъ серь…»
Пишет ближе к концу (а это сотая страница диплома):
«…и Лизка – дрянь, тоже не станет глядеть, ей бы в стакан заглянуть: совсем попортилась девка в местной глуши. И пошла, кажется, по всем рукам, которые только готовы эту шутиху мацать».
И в самом окончании:
«…и всё это полнейшая чепуха, отсев, шелуха, мусор, навоз, пепел пожарища, ни одного явного артефакта… Сметёт всё к чёрту революцией, дождёмся.
И пошли вы все нахрен, потому что читать наш говняный диплом всё равно никто не будет.
А я запишусь на войну – всем вам и родителям назло и себе на потеху, матушку вашу! Вон они – ходят переписчики с повязками будто на рекрутском соборе!
Хренов вам, господа профессоры, фольклор: в солдаты иду».
Прокл не против, чтоб ревнивый Славка пошёл в солдаты. Нравится ему самому Самсониха–Кариатиди!
9
…В подвале школы есть ещё склад отжившей срок мебели: там изрезанные ножичками парты и поломанные лавки. Есть слесарный и столярный инструмент. Имеется кухонка – в миру «Преисподня», а фактически она – кофейня директора, и она же учительская на три персоны.
Перед сном Прокл вычёсывает шелуху запущенных пяток, применяя нелегально добытый в общественной бане кусок пемзы, на стройке – кусок кирпича, на мостках – морскую вехотку, напоминающую миниатюрную воронку смерча.
У плотины – о чудо! – кухонное хозяйство обогащается самоделочным – из плоского напильника – бандитским ножичком, выдернутым из развалившегося на запчасти утопленника.
Грызёт Прокл без устали жёлтые ногти рук, ловко перекусывает заусенцы и горестно плюёт добытой органикой в окно, удобно расположенное у самой земли.
Была б земля плодородней, то вырос бы под окном целый легендарный лес кустистых ногтей и закрыл бы он собою и школу, и солнце.
Из окна видны гимназические ворота, за оградой топорщится облезлая луковка и чуть–чуть более целый гонтовый шатёр церкви.
…Заигрывает с революционно плывущими облаками колокольня…
10
В солнечное утро, ровно в семь тридцать пять, двадцать третьего октября с Рождества Христова по григорьянскому календарю, – а безветрие и тучки вчерашние куда–то, надо сказать, словно по заказу расползаются, – тень от колоколенки родится. Стелется, ломаясь, аж по шести крышам, выстроившихся будто по линейке с востока на запад.
Конец тени с двумя дырявыми насквозь спаренными арками ровно в семь сорок пять взбирается на известняковую стену раскольничьего, а позже – при батьке Ермаке – казачьего скита.
Теневой рисунок арок с точностью до десятинки вершка повторяет рисунок окон упомянутого в казачьих летописях охранного дома.
Так что, если вы глянете из одного из сих окон, то увидите солнце, обрамлённое волшебной изящности аркой.
Красотища в раме и вопросище в голове: почему так?
Отойдёте к следующим окнам – картина другая: солнце уже сбоку и лепит вам луч в ухо.
Тень от носа ломается на косяке, напоминая Гоголя.
Да, действительно странно, оченно странно.
Не иначе как древняя обсерватория, едрёный ты корень! Язви его!
Не иначе как обсерватория построена не просто аляпом с авосем, а как будущий Знак Михейшиного рождения.
Не иначе как намекают на важность Михейшиного присутствия тут, и на бронирование ему места в книге нешуточных Историй Российского государства!
Но, волхвы не пришли ещё к Михейше в гости.
Далеко не Христос Михейша, скорее наоборот: чрезвычайно хитёр, непоседлив, но умён чертёнок, этого не утаить! Значит, не обсерватория то была, а простое совпаденьице.
Такое же случайное совпаденьице, как план пирамид и разрез по вентканалам вкупе с созвездием… Ориона, мать его, что в центре Вселенского зоопарка: Стрельцов по Псам, Раков, Лебедя, Щуки, Кобылы. В космических баснях Михейша не силён.
Свой теневой Знак он вычислил точно.
В первые семь лет своей жизни водил по утрам родителей и дедов к приуроченному к чернокнижице природно– искусственному явлению.
Там же, папенькой и маменькой вручались ему подарки, приговаривая фамильный стишок и дёргая уши:
– Не будь лапшой, поглядывай в оба,
хитри, завирайся, да не особо!
11
…За воротами школы вторая по главности площадь Нью– Джорска, по вечерам напоминающая оживлённостью Ёкского производства Сад Буфф.
Здесь проистекает совершенно другая – весёлая и беззаботная жизнь.
Со скуки и отсутствия денег решил одичавший Прокл лузгать семечки, – вон их целый мешок подсолнухов, – и под щёлканье обломков жёлтых коренных слушать вечерами уличное радио. К сему железному с картонным глашатаю новинок культуры, как только выставили мудрёный прибор, собирается теперь – а раньше крючком не затянешь – четверть населения Нью–Джорки.
Изрядное число разных новостей о войне и мире, о рождении сто девятнадцатого монарха в Сиаме (что за страна?) несётся с железа.
О возросшем количестве волков в товарищеской Тамбовской губернии поговорят.
О возрасте дубов и буков в Гайдпарке где–то нароют. (Где ж такой смешной Гад–парк?).
О количестве армейских дирижаблей (чьих?), привязанных к вершинам секвой, дырявящих тучки (а это что за страх?).
Вспомнят о зубной пасте из кремния и поташа (что за хрень?).
Словом, много чего любопытного и таинственного сообщается из радио.
А ещё больше несётся оттуда утешительной народу и горькой православию дикой, разгульной, смущающей музыки. Там мазурки, запорожско–военные гопаки, вальсы венские, кендзы японские, чечётки бетельгейзейских хомосапевидных тараканов. Жгут по публике танги греховные бразильские, аргентинские, прочие и разные, как кошки и рыба.
Устроили уездные начальники для увеселения шахтёрского народишка уличный клуб с танцульками на булыжных камнях. Грузинские пляски, да хохлятские ухватки против всего этого отдыхают в конце очереди.
Для душевных разговоров насадили лопухастых тополей и натыкали вдоль оград лавок.
Для развлечения детского поставили качалку, гуливерские шаги. Вы тут микробы против них, и страшно даже смотреть, не то чтобы круги резать там.
Воздвигли карусель. А зимой делают лабиринт из кисловского льда. При этом с прожекторной подсветкой. Лектричество им, видите ли, лишнее!
Подумывают о фонтане с вертящимися гипсовыми лебедями, с красноносыми гусями–селезнями и золочёными петушками.
Всё торчит прямо напротив простецкой и толстой как в каземате Кронштадта Прокутилкиной дверцы.
Хозяин трактира Павел Чешович Кюхель (а, снова он!) готов совместный пай держать там и сям.
Прекрасное руководство в Нью–Джорске. Рай–парадиз аглицкий, да и только. Нью–Йорк, Шанхай, судя по количеству расставленного света и…
И, закрой варежку…
Стоп! Никаких гетт! Никаких краснофонарных кварталов!
Нет там света ночью, начиная во все стороны от иллюминированной площади.
Никаких намёков на иноземную пошлость! Максимум разумной экономии и моральной пользы!
Гуляй честной народ в темноте и при свечах, пропивай пензию, забудь о голодных бунтах, о сходках, о пожарах и недовольстве! Еды и пития на складах завались! Ну, где ещё таковского найдёшь на восток от столицы?
12
Дивится неуклюжий, наступленный медведем, Прокл красоте звуков и сбалансированности их с посадской звонницей.
Управляет всеми типами музык, дёргая спутанные вороха бечёвок, крутя вертушки волновых настроек, продвинутый Мирошка–колокольщик с волосами до плеч, скрывающими растопыренные и розовые локаторы его. Мирошка курит еловые иголки, говорит: жутко полезные вещества прут с того в мозги и добавляют знаний в искусствах.
Храм знаний, радиотруба и церковь «Всех сокрушающих радостей» с земным Мирошкой, вознёсшимся от нужности своей под самые облака, расположены бок о бок.
– Новости! Опять сшибательные новости! Сегодня вечером дадут отменные амери–каньские но–о–во–сти, – кричат вольные озорные мальчишки – глашатаи: «Финишен Интертеймен! Сэнди Росс едутЪ сюдысь! Синди энд Патрик наслышаны нашего фольклору и тоже готовы со Спарками, Стенлями, Линдслями ехать в Нью–Джорск. Сымать кино про нас будут!»
Ждали артистов с киношниками ровно сто лет и тридцать три года.
13 P/S
Сняли– таки! ишь, чертяки синемастые! хвильму про нас!
На краю деревни нашли остатки фона. Половину фона подложили под боевик, другую заменили кактусовыми штакетниками и росписями по павильонной фанере. Получилось неплохо и вроде бы даже смешно. Похоже на Квартальчик Собачьих Драк2. Похоже на мультик: беготня с саблями по всей Руси, пожарчики, кулачные бои, праздники, весёлые революции, несбыточные мечты о мире (какому зрителю мир интересен?) и кровавые диктаторы с широчайшими улыбками на лицах, и все, как один, в солдатских кальсонах.
Правильно разрисовать их может разве что Дюрер–немец, а оценить и пропечать «Швайнен унд Брудер».
Красота! Ранний пример коммунизма, равенства, братства!
И что же с того?
А то, что после деревни начали снимать боры, снега, отступления белогвардейские и нечаянно нашли почернелые останки «Хотеля Таёжного».
Нашли их владельца. Вернее, владелицу. Теперь «она» живёт в Париже неподалёку от Форума.
Правнучку Вихорихи зовут Фаби. Фаби любит Nexte, покуривает травку, однажды переспала с Кирьяном Егоровичем Полутуземским, дважды с Ченом Джу (на ступеньках Форума и в фонтане Стравинского) и обожает читать Мишеля Полиевктова в подлиннике.
В Нью–Джорке обнаружили совершенно целёхонький «Кути по пути», отделанный, разве что, алюкобондом, и с пристроенным флигельком в семь этажей.
Отсюда следует, что всё то «гугло–нудло», что выше было написано, является самой что ни на есть правдёшенькой правдой.
