Kitabı oku: «Тито и товарищи», sayfa 6

Во главе КПЮ

Коминтерн (т. е. советская секретная служба) назначил Вальтера генеральным секретарем ЦК КПЮ с правом вето, что означало, что по всем вопросам его слово было решающим. Понятно, что подобное не могло бы произойти, если бы в Москве ему не доверяли и, с другой стороны, если бы он этого не заслужил²⁵⁶. Позже он с гордостью заявил Луису Адамичу: «В Москве меня проверяли всеми способами. Доверяли только мне». Во всяком случае, это был бурный процесс, который Тито впоследствии в беседе с журналистами охарактеризовал словами: «Это было непросто и нелегко». Еще выразительнее его описал в своих воспоминаниях Родолюб Чолакович, говоря о настоящей драме, «в которой кипели необузданные страсти и головы падали с плеч, прямо как у Шекспира»²⁵⁷.

Броз сразу же показал, каким будет его стиль работы. Он собирался навести порядок в партии и руководить ею «железной рукой», как с одобрением говорили его сторонники. На основе советского опыта он понял, что невозможно осуществить революцию без партии нового типа, без идеологически и организационно централизованной структуры. По своей природе он был человеком действия: не любил болтовни, праздных фраз, ненужных сборищ, т. е. всего того, что до тех пор было характерно для КПЮ²⁵⁸. В этом смысле, благодаря своей наглядности и правильной интерпретации политики Народного фронта является показательной вышеупомянутая «Резолюция ЦК КПЮ – Директивы», написанная им в Москве и одобренная Коминтерном: «Перед лицом опасности, грозящей Югославии, главная задача КПЮ – организовать и поднять все ее народы на борьбу для защиты целостности и независимости государства от агрессии немецких и итальянских фашистов и им подобных. Необходимое условие для выполнения этой задачи: следует свергнуть нынешнее антинародное правительство Стоядиновича и сформировать правительство народной защиты, способное организовать оборону государства и без колебаний оказать сопротивление фашистской агрессии. <…> КПЮ и впредь будет поддерживать все массовые кампании демократического блока и других демократических организаций. <…> Одновременно КПЮ должна сблизиться со всеми партиями, организациями и группами, которые выступают в защиту независимости Югославии от Гитлера и Муссолини, и бороться вместе с ними, не исключая и организации Евтича (сербских националистов) и Корошеца (словенских клерикалов), если они действительно вступят на путь борьбы против немецкого и итальянского фашизма и их приспешников в государстве»²⁵⁹.

Длительное отсутствие Вальтера дало возможность развернуться фракционным группам, уверенным, что ему придется худо. Начали колебаться даже некоторые товарищи, которые находились в Париже, Испании и Канаде. Но тут вмешался Димитров. В письме КП Франции он указал, чтобы она поддержала Броза в борьбе с его противниками. Так и произошло: «Тогда наше дело окончательно победило»²⁶⁰. О том, насколько КПЮ в то время действовала в соответствии с указаниями Москвы, свидетельствует заседание временного руководства в Бохине 15 марта 1939 г., в котором, наряду с прочими, приняли участие Кардель, Джилас и Ранкович. Единодушно и – как сообщил Вальтер Ловро Кухару – «с радостью» приняли решение исключить из партии всех югославских коммунистов, арестованных и репрессированных в Советском Союзе, как «троцкистов» и «фракционеров», а также всех членов, являвшихся обузой для партии в Париже и на Родине²⁶¹. Это была акция сталинского толка, показавшая, что, несмотря на все пережитые в Москве потрясения, Броз не смог критически дистанцироваться от его террора: в списке исключенных, помимо фамилий его врагов, встречаются и фамилии друзей, например Чопича. По возвращении он рассказывал товарищам, что, по мнению Димитрова, в Советском Союзе не избежали перекосов, но ведь в любом случае, чтобы удалить опухоль, нужно резать по живому²⁶². Очевидно, Броз был согласен с этой установкой и проводил ее в жизнь даже в своем кругу. При этом он мог положиться на поддержку всех товарищей. «Мы гордились своей преданностью Сталину, – вспоминал Джилас, – и тем, что ощущаем себя последовательными большевиками. Быть большевиком стало в партии высшим идеалом, а Сталин для нас являлся воплощением всего большевистского»²⁶³.

В 1939 г. Вальтер вернулся из Москвы, убежденный, что партия должна стоять на своих ногах. По словам Джиласа, он был доволен, когда ему сообщили, что КПЮ в финансовом отношении стала полностью независима от Коминтерна. «Это было первое самоопределение, намного более важное, чем нам казалось в то время»²⁶⁴. Следует отметить, что историки подчас преувеличивали значение этого «самоопределения». В 1940 г. из Москвы прислали чемодан с двойным дном, в котором помимо тайных сообщений находилась и крупная сумма в долларах²⁶⁵. Преувеличивали они и роль Вальтера в формировании новой партии. Как ее секретарь он до войны по большей части был за границей, а значит, никогда не принимал участия в заседаниях высших партийных органов. Так, например, он не присутствовал на заседаниях сербского партийного комитета, даже если находился в Белграде во время их проведения²⁶⁶.

Одним из решающих успехов КПЮ в конце 1930-х гг. стал подъем молодежной коммунистической организации, Союза коммунистической молодежи Югославии (СКМЮ), объединявшей учеников средних школ и студентов университетов, среди которых марксистские идеи пустили глубокие корни. Поскольку прежнее подозрительное отношение к молодежи ушло в прошлое, партия вскоре укрепила свои позиции, прежде всего в студенческом университетском сообществе, создав в нем легальную организацию. Британское посольство сообщало в Foreign Office: «В одном только Белграде в университете учатся более 10 000 молодых людей. И если более половины, а может, и три четверти из них настроены прокоммунистически, то виной тому страх перед будущим. В Югославии есть культурный пролетариат, который требует хлеба и работы»²⁶⁷. СКМЮ стал, можно сказать, партией в партии, поскольку в нем было больше членов, чем в КПЮ. Югославское коммунистическое движение тем самым подчеркивало, что является выразителем протеста в большей степени интеллектуальных, нежели малочисленных рабочих масс, в которых не было радикальных настроений. В 1939 г. в Югославии было не более 730 тыс. «рабочих», да и из них едва ли половина работали на крупных промышленных предприятиях²⁶⁸. Приток новых людей означал увеличение суммы членских взносов (за приходом и расходом следил сам Броз), расширился также круг людей, симпатизировавших партии. Они не являлись ее членами, но были настроены антифашистски и видели в ней единственную организацию, способную к обновлению. При этом примечательно, что на партийных собраниях не обсуждалась внутренняя ситуация в СССР, как будто там ничего не происходило – ни хорошего, ни плохого. Несмотря на то что конфронтация по отношению к нему еще не прекратилась, Броз в следующие месяцы постепенно укреплял свое положение. 9 и 10 июня 1939 г., в Тацене под Шмарна-Горой близ Любляны, в обстановке строгой секретности он созвал совещание руководящего состава, на которое прибыли 30 товарищей со всей Югославии. На нем еще раз решительно осудили фракционность и создание группировок и одобрили ряд мер против Петко Милетича²⁶⁹. Хотя Марич и Кусовац, как и Петко Милетич, были в числе тех, кого Броз и его товарищи исключили из КПЮ, все трое, естественно, продолжали вести против него агитацию, по-прежнему не признавая его права руководить партией²⁷⁰. Маричу и Кусовацу даже удалось убедить югославских эмигрантов в Америке отказаться от финансовой поддержки КПЮ, сообщив им, что ею руководят люди, у которых Коминтерн отобрал мандат²⁷¹. Из них троих наибольшую опасность для Вальтера представлял Милетич, которого в июне 1939 г. выпустили из тюрьмы, а значит, он теперь имел возможность еще больше интриговать против соперника сначала в Югославии, а затем и в Москве. Броз вспоминал о нем позднее как о ночном кошмаре: «Петко пишет, пишет….»²⁷² В Черногории он собрал вокруг себя коммунистов, исключенных из партийных рядов, и «в идеологическом плане отравил их клеветой». Когда Джиласу и его соратникам в конце сентября 1939 г. удалось достать оригиналы документов о поведении Милетича в полиции, из которых якобы стало очевидно, что он держался вовсе не так мужественно, как говорили, эти материалы немедленно послали в штаб-квартиру Коминтерна. (Конечно, как отмечает Дедиер, остается под вопросом, не были ли они сфабрикованы.) В ответ Милетич уехал в Стамбул, где с помощью своих болгарских товарищей получил в советском консульстве визу в СССР. Он отправился в Москву, убежденный, что по-прежнему имеет там верных защитников, которые спасут его от «простой швали и сброда».

В начале сентября 1939 г. в советскую столицу через Гавр и Ленинград вернулся и Броз. Он прибыл по вызову Коминтерна, так как многие его члены всё еще относились к нему с недоверием, убежденные, что он так и не отказался от своих «троцкистских» симпатий и что его политика слишком радикальна²⁷³. Когда он плыл на корабле «Сибирь», произошло два судьбоносных события, ставших для него неожиданностью. Он узнал о подписании пакта между Советским Союзом и Германией, согласно которому оба государства обязывались соблюдать нейтралитет в случае войны. А когда корабль вошел в Балтийские воды, пришло известие о нападении Гитлера на Польшу²⁷⁴. Но после приезда в Москву Вальтеру пришлось посвятить больше внимания акции, развернутой против него Милетичем, чем началу Второй мировой войны. В тот момент Копинич снова оказал ему большую услугу: он написал донос на Милетича на пятидесяти страницах и направил его в Коминтерн и ЦК КПСС. При этом А. А. Андреев, секретарь ЦК, и Мануильский дали Копиничу карты в руки, позволив ему изучить все необходимые архивы, в том числе и материалы 1920-х гг. Выглядело так, будто Милетич еще в 1923 г., когда был впервые арестован, сломался под нажимом полиции и предал. В Сремска-Митровицу власти посадили его якобы как агента-провокатора. Вкупе с материалами, собранными Джиласом, донос Копинича стал настолько убедительным доказательством вины, что через три или четыре дня, 5 января 1940 г. Милетича арестовали, а 21 сентября осудили на восемь лет каторги. Умер он в конце января 1943 г. в одном из сталинских лагерей, по другой версии – дожил до 1971 г.²⁷⁵ Вальтер встретил своего смертельного врага всего лишь дважды: в штаб-квартире Коминтерна, куда он имел свободный доступ, и в московском автобусе – Милетич стоял прямой как столб и держался правой рукой за поручень. С мрачным худым лицом, безучастный, хотя с поврежденной кисти руки у него капля за каплей стекала кровь ²⁷⁶.

Вальтер испытал один из самых полных моментов удовлетворения в его жизни, когда Димитров сказал ему об аресте Милетича. Он сразу отправился к Дамьянову – Белову, влиятельному болгарину, поддерживавшему Петко и предлагавшему назначить его секретарем КПЮ²⁷⁷. Когда Тито вошел к нему в комнату, тот встретил его с надменностью бюрократа из высших кругов: «Как дела, товарищ Вальтер? Что нового?» «Ничево, ничево, – ответил Броз. – Ничего такого, единственное, что могу припомнить, это что Петко арестовали». Дамьянов был настолько удивлен и ошарашен, что побледнел и вскочил. Полчаса он не мог вымолвить ни слова²⁷⁸.

Вторая мировая война

Впервой половине 1939 г. КПЮ энергично вела антифашистскую пропаганду. В письме к Димитрову от 20 июня 1939 г. Вальтер сообщал о своей работе и, помимо прочего, написал: «Что касается защиты государства, то мы уже в марте опубликовали обращение ЦК, которое произвело большое впечатление не только на рабочих, но и на буржуазные партии. – В деле мобилизации народных сил против агрессоров наша Партия стоит в первых рядах»²⁷⁹. 7 апреля, когда Италия Муссолини напала на Албанию и осуществила ее аннексию, партийная организация Белградского университета решительно осудила «разбойнически-захватническую политику провокационной оси Берлин – Рим»²⁸⁰. Но уже в августе неожиданно был заключен договор между Москвой и Берлином о взаимном нейтралитете в случае войны. Этот головокружительный поворот Сталина по отношению к «злейшему врагу мира – гитлеровской Германии»²⁸¹ оказал воздействие на югославских коммунистов, веривших в непогрешимость его догм. Если они смирились с его террором, то могли переварить и его политическое «сальто мортале» в убеждении, что это тактический шаг, который обеспечит Советскому Союзу нейтралитет в момент, когда война между «империалистическими» силами уже на пороге²⁸².

Когда из-за вторжения Гитлера в Польшу 1 сентября 1939 г. и из-за решения Великобритании и Франции встать на ее защиту вспыхнула война, Вальтер и иже с ним видели в происходящем доказательство того, что началось столкновение между противоборствующими империалистическими блоками. А значит, эта война «не может быть войной рабочего класса»²⁸³. Когда же Германия и Советский Союз 29 сентября подписали еще и Договор о дружбе и границе, в котором был заложен их общий вызов миру, они немедленно приспособились и стали делать акцент на вине западных «колониальных» сил и «преступной политике английских и французских подстрекателей», а не на захватнических амбициях нацистской Германии²⁸⁴. После подписания упомянутого дополнительного договора Красная армия вторглась в Польшу. В связи с этим Мануильский созвал на заседание всех представителей коммунистических партий, находившихся тогда в Москве. На нем присутствовал и Броз. Мануильский дал разъяснения по поводу договора с немцами и добавил, что это вопрос политики и тактики, и его не следует рассматривать как препятствие к тому, чтобы все партии, кроме советской, продолжали борьбу с фашизмом. Он дал задание составить в соответствии с вышеизложенным проекты воззваний для каждой из партий, в которых будут намечены направления их будущей деятельности. Никто, кроме Вальтера, этого не сделал, просто из опасений сказать что-нибудь лишнее. Вальтер написал текст, в котором констатировал, что Югославия всё еще находится под угрозой немецкого и итальянского фашизма, злейшего врага прогрессивного человечества. Мануильский с воодушевлением одобрил это воззвание, отметив, что автор думает своей головой²⁸⁵. Но эта попытка сформировать автономную политическую линию была прервана. Совсем скоро, когда Советский Союз напал на Финляндию, в оценке международного положения возобладала точка зрения Сталина – борьба против фашизма не имеет существенного значения. Следует вернуться к так называемой «классовой конфронтации», акцентировать внимание на борьбе «класса против класса», пролетариата против буржуазии. «В условиях, когда гитлеровские войска перекраивали карту Европы, когда наступление фашизма шло по всем фронтам, – говорил впоследствии Тито, – такая политика, отвергавшая национальные интересы и защиту независимости, я чувствовал, может стать роковой»²⁸⁶. Если бы он озвучил тогда эту мысль, последствия для него были бы еще более роковыми. Так что он и сам поддержал «мудрую сталинскую линию мира», которая вынудила Гитлера «капитулировать перед Советским Союзом, опирающимся на непобедимую рабоче-крестьянскую армию и на любовь и поддержку миллионов трудящихся»²⁸⁷. Он и его товарищи в последующие месяцы поддерживали политику Советского Союза, когда он поэтапно «освобождал двадцатимиллионные народы Белоруссии, западной Украины, Бессарабии и Буковины, Литвы, Латвии и Эстонии <…> от капиталистического рабства». В органе Коминтерна Die Welt, выходившем в Стокгольме, Вальтер написал, что югославы с воодушевлением приветствовали эти подвиги²⁸⁸.

Что касается среды студенческой молодежи, где преобладали левые настроения, тут он не преувеличивал. Как сообщал из Белграда 21 декабря 1939 г. Ганс Гельм, который, в соответствии с договором обоих правительств,

руководил делегацией немецкой полиции в Югославии, признаки деятельности коммунистов в студенческой среде были очень заметны. При этом, по его мнению, не следовало упускать из виду положительные последствия заключения пакта Риббентропа – Молотова – ведь коммунистическая пропаганда играла на руку Германии. Антинацистские выпады прекратились, средоточием полемики стала борьба против английского и французского империализма. «До подписания германско-российского пакта коммунисты являлись самыми большими националистами в Югославии. Студенты-коммунисты в Белградском университете формировали добровольческие батальоны, обучение в которых вели офицеры. После подписания пакта все эти добровольцы исчезли. До 23 августа коммунисты ожидали, что вот-вот вспыхнет война. Сейчас они стали крайними пацифистами…»²⁸⁹ В конце ноября 1939 г., когда Советский Союз напал на Финляндию, из-за чего его 14 декабря исключили из Лиги Наций, в Белграде прошли прорусские манифестации, на которых студенты восклицали: «Лучше умереть на улицах Белграда [в борьбе против буржуазии. – Й.П.], чем на словенской границе [сражаясь с немцами. – Й.П.]». Среди них преобладало мнение, что «Гитлер не представляет никакой опасности для независимости Югославии»²⁹⁰. В то время британские дипломаты были убеждены, «что в этом государстве большая часть коммунистической пропаганды – дело немецких денег и немецких агентов». Как отмечено в приложенном к этому донесению меморандуме, коммунисты мастерски умели играть на социальной струне, а также на панславистских чувствах, причем их демагогия, несомненно, пользовалась успехом²⁹¹.

* * *

Правда, она находила отклик лишь в некоторых левых кругах: многие в Белграде и в Любляне не смогли переварить пакта Риббентропа – Молотова и внезапной политической переориентации КПЮ, продиктованной Москвой. Еще больше таких людей было в Загребе, несмотря на то что там коммунисты активно раздували хорватский национализм и вражду к Белграду²⁹². Помимо борьбы за власть и за выживание, Брозу в то время пришлось столкнуться и с сопротивлением, возникшим среди хорватских левых интеллектуалов, критически относившихся как к социалистическому реализму, внедрявшемуся Москвой, так и к ее вмешательству в испанскую гражданскую войну, а также к сталинскому террору, московским процессам и сибирским лагерям. Возглавил эту оппозиционную группу Мирослав Крлежа – Фриц, в то время крупнейший литератор Хорватии, знавший многое о сталинских чистках, поскольку о них ему поведал один из «экзекуторов». Он разговаривал с ним до рассвета, но не пожелал раскрыть содержание этой беседы. Сказал только, что никогда не слышал более «демонической» истории²⁹³. Он стал рупором течения «ликвидаторов» и во время выборов в декабре 1939 г. заявил, что партия должна отказаться от независимого выступления своей Партии трудящегося народа в рамках Объединенной оппозиции, поскольку революции не будет. Ей следует выступать только как левое крыло Хорватской крестьянской партии. Он и его единомышленники были убеждены, что в условиях обострившейся из-за агрессивной политики Гитлера международной ситуации не имеет смысла замыкаться в бесплодном радикализме. «Он не верил в победу революции, – вспоминал Тито впоследствии, – поскольку рассматривал только физическое и материальное соотношение сил. Я говорил ему: это точные факты, но без учета морального фактора. Воли и веры в победу» ²⁹⁴. Короче говоря, Тито придерживался ортодоксальной политической линии, и это вызвало раскол, который только усугубился, когда пришла неожиданная новость о заключении пакта Риббентропа – Молотова. Для представителей левых кругов интеллигенции, которые умели думать своей головой, она стала ударом. Еще вчера фашисты были «зверями», с которыми невозможен никакой диалог. Сегодня они стали союзниками²⁹⁵.

Убедить Мирослава Крлежу и людей, группировавшихся вокруг его ежемесячника Pečat, в том, что Сталин всегда прав, было сложнее, чем белградских студентов. Однако Броз сделал всё возможное, чтобы преодолеть так называемый «раскол среди левых литераторов». Еще до своего отъезда в Москву он встретился с Крлежей в одном из кафе на окраине Загреба и попытался втолковать ему, что нельзя подрывать авторитет партии. Они заметили группу подозрительных людей, которые зашли во двор, где они сидели. «И тут я впервые увидел Тито в деле, – рассказывает Крлежа. – Сидит спокойно, смотрит вниз, на маленькие ступени у входной двери, ведущие в сад. Вытаскивает револьвер из кармана, заряжает его, кладет рядом с собой на скамью и говорит мне: “Я в любом случае окажу сопротивление. Я не могу по-другому, ну а ты перелезь через ограду и беги наверх”. И еще дал мне указания, по какой дороге идти. Хладнокровно»²⁹⁶.

* * *

Но Броз был не только хладнокровным, но и упорным. Осенью, приехав в Москву, он попытался воздействовать на Крлежу и иже с ним, но успеха не добился. В донесении о положении в Югославии, написанном в сентябре 1939 г. для Коминтерна, он упомянул, что «троцкисты», подвизавшиеся в литературной сфере, своей ревизией марксизма вносят смуту в ряды интеллигенции, и партия решительно борется против них²⁹⁷. В Коминтерне полностью одобрили эту политику и на заседании 23 ноября дали положительную оценку работе Вальтера²⁹⁸. Следует упомянуть, что по-прежнему далеко не все члены вышеупомянутой организации были склонны его поддерживать. Поскольку Вальтер в то время заболел гриппом с высокой температурой, приковавшим его к постели, он уехал из Москвы только 26 ноября 1939 г. (Его ближайшие соратники уже боялись, что он сгинул в застенках НКВД.) Он отправился в Турцию, так как Караиванов посоветовал ему не возвращаться на поезде через Прагу, где ему грозит покушение со стороны московских врагов. На станции он зашел в вагон, вышел из другой двери и вскочил в поезд на Одессу. Он приехал в Советский Союз под именем чешского инженера Томанека, а уехал оттуда под именем канадца греческого происхождения Спиридона Матаса²⁹⁹. Прибыв в Стамбул, он задержался там надолго, поскольку счел небезопасным продолжать поездку с паспортом, на котором стояла советская виза³⁰⁰. К тому же у него не было транзитных болгарской и югославской виз, которые югославские власти с недавних пор стали требовать от британских подданных. Поэтому он дал поручение товарищам на родине прислать ему новые поддельные документы. Но тут дело застопорилось. «Велебит и Герта, – рассказывал Тито позднее, – принесли настолько плохо изготовленные паспорта, что первый же жандарм мог нас арестовать». И добавил, с ядовитым намеком в адрес Карделя: «У нас была такая техника, которой заведовал Бевц³⁰¹, что мы могли бы печатать фальшивые банкноты. Мне же послали такие паспорта, что казалось, будто кто-то хочет тебя подставить»³⁰². В письме Копиничу, написанном по прошествии многих лет, он высказался еще яснее: «Кардель в 1940-м хотел меня уничтожить!» Броз подозревал, что тот хочет избавиться от него, поскольку Кардель знал, что он едет на родину, чтобы занять руководящее положение в КПЮ³⁰³.

Лишь 13 марта 1940 г. Броз вернулся на родину с документом, изготовленным для него в Коминтерне, и с подделанной там же югославской транзитной визой³⁰⁴. Чтобы не вызвать подозрений, он купил билет первого класса на пароход «Рекс», который должен был в середине марта отплыть из Неаполя и Генуи в Нью-Йорк. В Геную он отправился на поезде. На греческо-югославской границе его паспорт, якобы выданный английским консульством в советской столице, показался полицейским подозрительным. Они потребовали объяснений. Он выкрутился, отговорившись тем, что его паспорт был просрочен, и, поскольку ему срочно потребовалось по служебным делам уехать из Советского Союза, ему выдали новый³⁰⁵. В Загребе он вышел из поезда, якобы прогуляться по перрону, и остался там. Ощущение, что он в опасности, оказалось обоснованным: подтверждение он получил через несколько дней, когда в кафе «Корсо» прочитал в новостях, что на Гибралтаре британские власти задержали и обыскали итальянский пароход в поисках некоего подозрительного человека. Корабль опоздал на шесть часов, что вызвало бурный протест у пассажиров. «А я сижу в Загребе»³⁰⁶.

В хорватской столице он объявился в середине марта 1940 г., очень рассерженный, поскольку ему казалось, что товарищи пытались вывести его из игры, может, даже в пользу Милетича. «У меня было ощущение, – вспоминал Джилас, – что по возвращении из Москвы Тито подозревал и меня – в том, что я помог Петко получить паспорт». Так что на первом заседании ЦК произошло довольно бурное выяснение отношений, во время которого Броз выплеснул всё свое раздражение по поводу того, что был вынужден целых два месяца ждать в Стамбуле. С Карделем он, очевидно, уже разобрался, теперь на очереди был Джилас. Объяснение, что в то время, когда он был в отъезде, мастера, умевшего подделывать печати, арестовали, вовсе не помогло, хуже того – и Герта Хаас стремилась разжечь в нем гнев. Упреки привели Джиласа в такое негодование, что он не стал оправдываться, а когда в конце концов попытался заговорить, глаза его наполнились слезами. «Однако, когда заседание закончилось и я еще весь был в напряжении <…>, он подошел ко мне и предложил прогуляться. Обычно он редко ходил по Загребу, поскольку мог наткнуться на какого-нибудь знакомого. Но тогда пошел. Я думал, что он хочет передо мной извиниться, и ледяная скованность стала меня отпускать. Но он этого не сделал. Просто начал говорить со мной обо всем подряд, больше всего о моей личной жизни и моих обстоятельствах. Время от времени он ласково улыбался. Во всем этом было что-то очень теплое и человечное, и, когда мы распрощались, я ушел довольный, как ребенок, чей отец понял, что наказал его несправедливо, хотя и не хочет признаться перед ним в этом»³⁰⁷.

В хорватской столице Брозу снова пришлось разбираться с Крлежей, который дважды давал ему обещание прекратить свою «кампанию» против пакта Риббентропа – Молотова, но не сдержал его. По словам Герты Хаас, в те месяцы, когда Вальтер должен был приложить максимум усилий к тому, чтобы укрепить партию и распространить ее программу в народных массах, как минимум половину своего рабочего времени он тратил на разговоры с «крлежанцами»³⁰⁸. Поскольку ему не удалось их переубедить, он еще раз заклеймил их как «троцкистов», а в ответ на их «писанину» даже организовал в Загребе издание сборника «Литературные тетради», редактирование которого доверил Владимиру Дедиеру. Он лично вместе с Карделем прочитал и отредактировал текст перед публикацией³⁰⁹.

Крлежу особенно задевала судьба тех знакомых и друзей, которые «отдали свою жизнь за большевизм [и] были ликвидированы под собственными знаменами»³¹⁰. На выдвигавшиеся писателем обвинения в адрес сталинского террора Вальтер отвечал: «Ну и что нам делать в этой ситуации, когда тут новая мировая война? На кого опереться? У нас нет другого выхода, как опереться на СССР, какой бы он ни был»³¹¹. Всё было напрасно: Крлежа не присоединился к движению сопротивления во время войны, хотя Тито послал ему целых восемь депеш с приглашением приехать на освобожденную территорию. Но он долго не верил в жизненную силу партизанской авантюры, а кроме того был убежден, что, если он это сделает, его «зарежут» как ревизиониста³¹². Из-за нежелания Крлежи принять участие в народно-освободительном движении Тито после войны с трудом удалось спасти ему жизнь, хотя он лично с ним помирился. Когда в августе 1945 г. писатель, подав личное прошение, впервые пришел в Белый дворец, он принял его так холодно, что даже не поздоровался с ним за руку, только резко сказал: «Садись!» Однако уже после получасового разговора Тито пригласил его на обед. Очевидно, победило товарищество, возникшее еще перед Первой мировой войной в загребской казарме, где они вместе проходили военную службу³¹³.

* * *

Изменение политической линии повлияло и на отношение коммунистов к внутреннему положению в Югославии. Если до заключения пакта Риббентропа – Молотова они стремились к диалогу со всеми, кто был готов его вести, то после него они смотрели на происходящее сквозь новые идеологические очки, т. е. так, как диктовал Коминтерн. В директивах, переданных Вальтеру в ноябре 1939 г., четко указывалось, что КПЮ должна серьезно укрепить «большевистскую бдительность и дисциплину» и не быть просто «довеском на хвосте Владко Мачека и социал-демократии»³¹⁴. В этом духе он и организовал работу, особенно в Далмации, «раковой опухоли нашей партии», где находилось большинство фракционеров. Со всей решительностью он их денонсировал и призвал лояльных членов партии бойкотировать их, разорвать с ними все связи и даже не здороваться при встрече на улице ³¹⁵.

Договор между председателем белградского правительства Цветковичем и лидером Хорватской крестьянской партии (ХКП) Мачеком об автономии Хорватской бановины в рамках Югославии, который еще накануне коммунисты приветствовали бы, в контексте этой правоверности неожиданно стал договором двух буржуазий, которые не способны решить ни национальный вопрос в Югославии, ни какой-либо другой, например аграрный. Что касается внешней политики, то Броз и его товарищи теперь опасались, что новое коалиционное правительство Цветковича – Мачека будет слишком расположено к Великобритании и Франции и позволит вовлечь себя в их «империалистическую» войну. Они считали, что единственный выход – скорейшее заключение союза Югославии с СССР, «который, благодаря своей миролюбивой политике, является сильнейшим противником империалистической войны и гарантом независимости и мира малых государств»³¹⁶. Этого потребовал от балканских народов Коминтерн в специальной резолюции³¹⁷. Тот факт, что Сталин в середине марта отхватил у Финляндии значительный кусок ее территории и намеревался проделать то же самое и с румынской Бессарабией, естественно, никого из правоверных не смущал³¹⁸, как и «Blitzkrieg»³¹⁹ Гитлера в северо-западной Европе. В устном сообщении, переданном в Москву в конце мая через посредника, Вальтер вообще не упоминает об этом факте. При этом он подробно рассказывает о том, что в Югославии (за исключением словенских и хорватских клерикальных кругов) всё еще распространены англо- и франкофильские настроения: «Одновременно с ростом враждебного отношения к Италии растет также и отрицательное отношение к ее союзнице, гитлеровской Германии. Заключение германско-советского пакта немного умерило антинемецкие настроения. Однако антинемецкие чувства вновь усилились после нападения Германии на Норвегию и Данию, и стали еще глубже с тех пор, как война охватила также Нидерланды и Бельгию. Но осознание того, что эти государства вовлекла в войну подстрекательская политика Великобритании и Франции, еще не утвердилось в широких массах»³²⁰.