«Замыслил я побег» kitabından alıntılar, sayfa 3
Я, пока тебя ждала,
Всему городу дала!
прапорщик сказал тост, запомнившийся Олегу навсегда:— За любовь без дури!
Вообразите: вы артист театра и кино, задумчиво разглядывающий чешскую керамическую плитку, за которую вам предстоит переплатить вдвое, а сидящий за конторским столом мужичок в телогрейке, поигрывая складным метром, вдруг невзначай бросает: «Прав, прав чертяка Анатоль Франс! У художника два смертельных врага — вдохновение без мастерства и мастерство без вдохновения…»
Все понял?— Кроме одного. Почему чем человек богаче, тем жаднее? — водитель кивнул на обладателя трюмо
«Прошу уволить меня к чертовой матери по горячему собственному желанию! Башмаков».
А началось все с того, что Олег по делу и без дела засиживался в райкоме допоздна, приходил домой выпивший и страшно голодный. Он любил вскрыть пару баночек рыбных или мясных консервов из продовольственного заказа, отрезать большой ломоть черного хлеба, посыпать его солью и очистить луковку. Понятно, под такую закуску не добавить граммов сто пятьдесят — преступление против человечности. Но понятно и то, что испытывала молодая тонкая женщина, учительница изящной словесности, когда среди ночи к ней в постель вваливалось законное животное, благоухающее луком и водкой, да еще начинало предъявлять грубые права на взаимность. Надо страдать зоофилией, чтобы испытывать от этого хоть какую-то радость
И вот в конце концов продавец — человек со скорбно равнодушным лицом (будто выдает он не новенькие автомобили счастливчикам, а урны с прахом усопших) — спросил у замершей от восторга Кати:— Цвет какой хотите?— Мокрый асфальт! — прошептала она.Он посмотрел на нее так, словно вместо одной урны с прахом от него потребовали к выдаче две.— Не в европах.— А какой есть?— Цвета детской неожиданности и цвета блюющего кузнечика.— Я серьезно! — взмолилась Катя.— Разве я похож на Жванецкого? — пожал плечами продавец.
После Дашкиного выздоровления он снова стал часто бывать у Нины Андреевны, благо ее новая квартира была в пяти автобусных остановках от «Альдебарана». Она потчевала его отличным ужином, а если Рома был в шахматном кружке, они наскоро любовничали — и Башмаков, провожаемый ее отчаянными взглядами, мчался домой. А чтобы Катя ничего не заподозрила, с показательным аппетитом съедал еще и семейный ужин. Даже иногда, для полной достоверности, на сон грядущий любил жену, находя в этом некоторую сравнительную остроту ощущений, наподобие той, какую испытывает, должно быть, двойной агент. В результате сидячей работы и двойственных ужинов Башмаков сильно растолстел.
А Нина Андреевна после их самой первой близости шепнула Башмакову нежно:— Знаешь, я с первого дня не верила, что ты стукач!— Почему?— Не знаю, у тебя глаза доброго и пушистого звереныша…Вообще-то «зверьком», «зверенышем» или «зверем» Нина Андреевна — в зависимости от альковной фазы — называла мужскую атрибутику своего возлюбленного, но иногда именовала так и самого Башмакова в целом. В литературоведении это, кажется, называется метонимией.
Как выпивающий мужчина никогда не перепутает на вкус пиво и «Зубровку» (хотя цвет примерно одинаковый), так жена выпивающего мужчины никогда не ошибется, что именно — пиво или «Зубровку» — употребил супруг, прежде чем заявиться домой.— Да нет, Люд, кружечку, как обычно! — обиделся даже Труд Валентинович.— Может, это какое-нибудь особенное пиво, повышенной крепости?— Обычное. Жигулевское. Правда, старое, зараза, мутное…— И в бутылке! — добавил Олег, крутившийся под ногами у выяснявших отношения взрослых.— В бутылке?— В бутылке, — окончательно обиделся на такое недоверие Труд Валентинович. — А что, разве пива в бутылках не бывает?— Бывает. А что, Олеженька, было нарисовано на бутылке?— Бычок.— Какой бычок?— А вот такой. — будущий эскейпер приставил указательные пальчики ко лбу и замычал.
