Kitabı oku: «Пеший камикадзе. Книга первая», sayfa 5
– Лейтенант Серёгин? – осторожно спросил Бис.
– Нет. Миша Солодовников с отделением. А что Серёгин – твой друг?
– Да, – признался Бис, – с Семёном мы одного года выпуска, в один день приехали в бригаду… ну, – кивнул Егор, – в тот год… сдружились. Только он Рязанское десантное окончил, а я Питерское – инженерно-строительное… Простите, товарищ полковник, что перебил! – опомнился он. – Что было дальше?
– Чтобы незаметно подняться на вершину мы пересекли по хребту две высотки. Чем выше поднимались, тем гуще туман. Только когда он стал белым я смог разглядеть силуэты впереди идущих увешанных оружием и снаряжением бойцов. Вскоре Миша подал сигнал и на тропе все замерли. У самой вершины послышались голоса. Двадцать минут присматривались, вычисляли, сколько их. Подступили вплотную, из бесшумного 'Винтореза' застрелили первого, двинулись вперёд и лоб в лоб столкнулись со вторым. Дистанция – семь метров. Конечно, его изрешетили, но он успел выстрелить первым. Его пуля угодила Солодовникову в голову. Метрах в шестидесяти западнее была позиция зенитной установки, укрытая маскировочной сетью, а рядом в окопе – еще двое. Одного уничтожили, а второй сумел скрыться в тумане. Из гранатомётов взорвали ретранслятор и зенитную установку. Для Михаила запросили 'вертушку'. Первую помощь ему оказали на месте и пока ждали, немного окопались… Задача была выполнена. Никто не предполагал, что предстоит здесь задержаться или, что боевики окажутся столь решительными, чтобы пойти на штурм высоты. Правда, как нередко случается, выяснилось, что в ходе планирования операции были неверно определены силы боевиков, их численность и вероятность их упорного сопротивления, в результате чего командование оперативного штаба приняло решение о переносе операции. Погодные условия скоро испортились и не позволили эвакуировать вертолётом раненого лейтенанта, борт покружил в тумане и ушёл…
Бис и Стержнев поднялись по гулкой железной лестнице в вагон-столовую. Он оказался довольно просторным, они присели за стол и стали ждать повара с тарелками на подносе, выглянувшего в маленькое окно раздачи.
– Долгое время, пока домыслы наконец не превратились в убеждение, ходили яростные слухи, якобы боевики перехватили наши радиопереговоры и не опасаясь удара основных сил, решили отбить у нас высоту. Вскоре с соседней вершины по нам ударил станковый гранатомет. Дистанция была небольшой – метров восемьсот. Он кидал по одной гранате, явно пристреливаясь. Затем заработали снайпер, под работающий пулемёт и 'подствольники', а следом второй АГС – снизу, из села. Когда ветер растаскивал клочья тумана, я видел внизу 'москвич-каблучок', в кузове которого он стоял. Белая мгла недолго сдерживала боевиков, а когда заморосил дождь и немного прояснилось, стрельба стала прицельной и интенсивной. У нашего фельдшера в миг появилось много работы. В четырнадцать часов боевики предприняли первую попытку штурма, чего я от них вообще никак не ожидал! Плотность огня была такая, что я подумал, как сейчас помню: сколько же их там идёт на нас? Мы не могли поднять головы и порой возникало ощущения, что они многократно превосходили нас числом. На самом деле, – у страха глаза велики, – их было не больше пятидесяти. Это я к тому, когда кажется, что все пули летят в тебя. Взвод твоего друга, лейтенанта Серёгина, принял бой первым. Они находились на открытой местности, и первым погиб их пулемётчик, Семён получил осколочное ранение в живот, живот просто разворотило. Затем осколочное ранение в голову получил Серёжа Басурманов, находясь со мной в одном окопе. Он жив ещё десять часов, но в больнице Буйнакска умер…
Повар в белом чепчике, молча поставил на край стола поднос и снял с него тарелки.
– Огонь 'духов' был невероятно плотный… Прости, Егор, привычка с Афгана – боевиков, конечно, не 'духов', ну понятно же?
Егор кивнул.
– Многих офицеров и солдат ранило и контузило. 'Духи' в конец озверели, пошли напролом, орали такбир и затем – вал огня. Временами они подобрались к нам на бросок гранаты. В какой-то момент в солдатский окоп залетела 'эфка' и упала на спину Каляпина Андрея, он ничего не почувствовал, а Димка Перминов, снайпер, заметил боковым зрением. Метнулся к нему, схватил гранату и бросил за бруствер, но она взорвалась и оторвала ему кисть. День был на исходе, боекомплект – на исходе, мы и так экономили, а тут и вовсе огрызаться стало не чем. Всюду крики, мат, стоны раненных, стрельба и взрывы. Боевики в полусотне метров. И тогда я запросил огня у начальника артиллерии бригады подполковника Токова…
В вагон-столовую стали подтягиваться офицеры, которых было слышно по шагам на железной лестнице и совершенно не слышно внутри за соседними столами, казалось, они даже не касались ложками посуды, создавая шум, характерный для армейской столовой.
– …Миномётная батарея Дисена Батырова, – продолжил свой рассказ, будто стесняясь, тихим голосом Стержнев, – клала вокруг нас миномётные мины с ювелирной точностью и духи стали тесниться. А потом появился Юра Бабковский со своими спецназовцами, который сами едва не угодили под огонь наших миномётов. Пока спецназовцы сдерживали 'духов', Иваныч доложил главкому о ситуации, главком решение оставить высоту не утвердил, но Иваныч сказал: уходим. Среди восьмидесяти разведчиков было сорок раненных и пятеро убитых, разбросанных по позициям, и пока их собирали, 'духи' предприняли очередную попытку штурма. Чтобы забрать погибших, приходилось отгонять 'духов' от мёртвых тел, как назойливых мух, выстрелом из огнемёта, и затем сдерживать их натиск пулемётчику. А потом нас ждал тяжёлый спуск. Шестнадцать раненых передвигаться не могли. Мы спускали их шесть километров всю ночь, семь долгих часов… Этот день показался мне вечностью. Дождь, грязь, слякоть, кровавые бинты, грязные бинты, кровь на камнях, на траве, на ветках, и 'духи', наступающие нам на пятки. Раненых волокли, взявшись вчетвером, а где и вшестером, их роняли, поскальзываясь на склоне, снова поднимали и несли дальше. На крутых спусках тащили волоком… Наш отход обеспечивала группа офицеров 'Руси' и 'Вымпела', и при каждой атаке они отбрасывали 'духов' назад. Мы не потеряли ни одной единицы оружия. Мы не бросили раненых и погибших. Спроси меня: сколько мы уничтожили 'духов'? Не скажу. Я вообще в районе высоты ни одного убитого или раненого 'духа' не видел, кроме тех, что перебили на рассвете. Спросишь: сколько их противостояло нам? Я не знаю. Но думаю, что немного.
На этом Стержнев рассказ закончил. Егор шумно выдохнул, будто вынырнул из воды, где легко дышалось только рыбам, и бесшумно опустил в пустую тарелку алюминиевую ложку, которую крепко сжимал в руке всё это время.
– Блин, товарищ полковник, у меня нет слов! – Егор обеими руками взъерошил свою голову. – Зачем я вообще пришёл и разнылся перед вами? Не понимаю. После такого мне стыдно, что я говорил с вами о страхе.
– Всё нормально, Егор, – Стержнев выпил залпом стакан остывшего чая. – Всё уже в прошлом… Главное, сделать из этого правильные уроки.
Когда Егор вернулся в палатку, все давно спали. Тускло горела настольная лампа, солдат-истопник осторожно, чтоб никого не разбудить, выгребал золу из зольника. Егор потянулся и побрел к кровати.
Глава первая Часть вторая
Утром двадцать третьего декабря на Хмельницкого снова прогремел взрыв. Это был третий за последние три дня фугас, необнаруженный и, понятное дело, необезвреженный укротителями взрывов, – губительная для сапёров статистика, разрушающая ореол их могущества. Ни следов минирования, ни самого фугаса сапёры Биса не обнаружили и прошли мимо. Суетливый противник не заполучив желаемой цели, упустил свой последний шанс – уничтожить бойцов из группы прикрытия, которые отныне двигались согласно инструкции на значительной дистанции друг от друга, не представляя собой групповой мишени. Техника тоже оказалась недосягаемой. Причиной тому стала неудачно выбранная позиция, откуда подрывник намеревался произвести подрыв и видел небольшой участок маршрута. Угол наблюдения искажал представление о реальном положении солдат на дороге и не позволил тщательно прицепиться и произвести дистанционный подрыв, в результате чего фугас сработал впустую. Пока что старший лейтенант Бис радовался тому, что до сих пор обходилось без потерь. Тактика применения радиоуправляемых фугасов стала понятна быстро, так как была примитивна и проста – противник подрывал фугас сразу, не позволяя ни обнаружить смертельную ловушку, ни обезвредить, ни пройти мимо. Выражение 'пока без потерь', расхожее в среде 'одноразовых' как часто дразнили за глаза сапёров, условно являлось высоким показателем успешности.
Бис и Стеклов ходили рядом, нарушали ту самую инструкцию, как заметил бы Егор, но этому ни один не противился – рядом было спокойнее, пусть и в нарушение приказа.
– Мы совсем как камикадзе, скажи? – зевнув, сказал Стеклов.
– Почему камикадзе? – уклончиво спросил Егор и немного поразмыслив согласился. – Ну, может быть, может быть… Хотя, нет, – вдруг передумал он, оглядевшись по сторонам, – не похожи мы.
– Ага, особенно ты! – подначил Владимир. – В зеркало давно смотрелся?
– Ах, ты про это? – догадался Бис.
– И про это, и про то, – подтвердил Владимир, – третий день подряд подрывают! Точно тебе говорю, – камикадзе.
– Читал, что историки до сих пор изучают их, рассматривая через призму культуры, как феномен, – сообщил Егор.
– Ну, а я тебе что? Не феномен? – воскликнул Владимир.
– Ты? С тобой всё ясно: ты, Вовка–дурак, – беззлобно сказал Егор.
– Ха–ха–ха, – звукоподражательно произнёс Стеклов, обозначая смех, – собственная шутка?
Бис снисходительно улыбнулся во весь рот.
– Не хочу тебя обидеть, но с камикадзе всё немного сложнее. Они загадка японской культуры. Загадка японской души. До сих пор никто не разгадал и не понял их сложных чувств. Однажды по телеку смотрел хронику Перл–Харбор, я просто оцепенел от увиденного и поймал себя на том, что испытываю необъяснимый трепет, глубокое уважением и горечь. Смотрел на них и ничего не понимал – люди, которые решились на самоуничтожение – они, как гипноз! Мы тоже можем погибнуть, но отношение к нам другое, – Слюнев нас презирает.
– Как только погибнешь, он мигом зауважает, вот увидишь. Фотку твою мрачную на мраморную доску прилепит. Всех водить будут мимо, почести тебе отдавать.
– Да, – с сожалением вздохнул Егор. – Не зря в Группировке заговорили: 'один сапёр на один фугас – отличный показатель'. Сапёры гибнут каждый день, а штабным пофиг, уже свыклись.
– Всё потому, что из штаба ходят до столовки, чтобы пожрать, а оттуда до нужника, чтобы посрать. Для них угробленная жизнь – две бумажки – подписал и подтёрся, – Владимир сплел пальцы и захрустел суставами, от этих мыслей у него крепко закипала кровь. – Воронку видел сегодня? – напомнил он Егору.
– Видел.
– Ну и?.. По–прежнему не согласен? Говорю тебе: мы камикадзе, брат, только пешие.
– Пешие? – закурил Бис.
– Пешие, – повторился Стеклов. – Просто повезло сегодня.
– А ты знал, что камикадзе – это тайфун, который дважды разнёс в щепки монгольский флот во время вторжения в Японию, кажется, в 13 веке. Камикадзе переводится как божественный ветер. Во время второй мировой войны так называли японских лётчиков, которые шли на верную смерть, направляя свои суда на корабли противника. Их появление и существование стало возможным благодаря самураям. В военном училище я прочёл трактат Ямамото Цунэтомо о самураях, в котором он писал: 'Путь самурая – это смерть. В ситуации 'жизнь или смерть' всегда выбирай смерть. Это не трудно. Будь решителен и иди вперед'. Вот так, Вовка, и никаких тебе пустых ненужных разговоров.
– Что это значит, что в случае чего – умри и не сопротивляйся? А как же: 'жизнь – это дар и это надо ценить'?
– Вовсе не это. Это значит, что в жизни человека превыше всего долг и честь.
– Это кто такое сказал? Аль Пачино?
– Какой на хер Аль Пачино? Так написано в трактате 'Хагакуре. Сокрытое в листве': 'настраивай своё сердце утром и вечером так, будто твоё тело уже мертво, и тогда твоя жизнь пройдёт без позора и ты исполнишь своё предназначение'.
– Какое предназначение? – возмутился Владимир. – Сдохнуть от фугаса?
– Может и так. 'Чтоб жить, надо вечно бороться. А спокойствие – это душевная трусость'.
– Тоже твой Цунамото сказал?
– Нет. Толстой.
– Лев Толстой сказал такое?
– А ещё сказал: 'Любая мужская работа – это кровавое дело'.
– Тоже Толстой?
– Нет. Ямамото Цунэтомо.
– Тьфу, блин! Заебал ты со своим Цунамото, запутал совсем! Так мы камикадзе или самураи?
– Камикадзе, – поразмыслив, согласился наконец Егор.
– Ну, а я что говорил? – всплеснул Стеклов руками. – Согласен, что пешие?
Бис едва заметно кивнул.
Вечером Егор вспомнил о жене. Последнее время он редко вспоминал о ней. Разве что когда ложился спать она неожиданно появлялась в закрытых глазах совсем голая… После таких свиданий побаливал низ живота. Но чаще Егор грезил о её небесно–васильковых глазах и темно–русых волосах. Или записывал карандашом на фанерной стене за спинкой кровати нечаянно пришедшие в голову стихи:
…В объятьях прерий пахнет мятой и поросло всё зверобоем,
Здесь лес под солнцем иллюзорен в душистой дымке костровой,
Здесь все окутано покоем, прилив о берег бьёт каноэ,
Ручей с холодною водою теперь приют пиратский мой.
Здесь на ладонях Гор Скалистых мой дух безропотно скитался,
В зеркальной глади отражался прохладных глянцевых озёр,
Он хмурил тучи над землёю на влажных берегах Миссури,
И падал в селях после бури и грезил о любви с тобой.
…ковыль себе вплетая в пряди, с вечерним пропадал дождём
И в послегрозовом закате я видел ночь с твоим лицом.
Глаза твои – луга цветные…
– Товарищ старший лейтенант, рядовой Черенков в строю отсутствует, – выдал дежурный, вместо привычного доклада о готовности роты следовать в столовую.
– Нет? – повторил Бис увлеченный собственными мыслями. – А где?
– Не могу знать.
– Ну, так найдите, – пожав плечами, сказал Бис, спугнув дежурного взглядом.
Рядовой Алексей Черенков, семьдесят восьмого года рождения, был уроженцем городка под названием Горное в заливе Касатка на Курильских островах. Он бы третьим ребёнком в семье военнослужащего одного из полков, расквартированных на острове Итуруп, и часто шутил, что занятий для молодых родителей на острове было немного и семья быстро стала многодетной. На Итурупе дислоцировались три полка: артиллерийский, в котором, собственно, и служил его отец, вертолетный и истребительный. С сорок пятого года залив Касатка считался благоприятным местом для высадки десанта вероятного противника и по этой причине здесь находилось столько военных. Но в начале девяностых, незадолго до землетрясения, два полка были расформированы, и семья Черенкова переехала на материк. Это и многое другое Бис узнал из рассказов солдата, которые невольно подслушивал, поскольку тот часто делился с сослуживцами о своём прежнем доме и жизни на острове. Бис этому не противился, с некоторых пор ему было интересно всё японское.
Залив Касатка, когда–то назывался бухтой Хитокаппу и был известен в истории как место откуда японские авианосцы с самолетами на борту отправились атаковать Перл–Харбор. Обратно они не вернулись. После Великой Отечественной войны остров Итуруп перешёл под юрисдикцию Советского Союза, а японцев и часть айнов, коренное население острова, как подданных Японской империи репатриировали. Черенков называл свой городок призраком, так его прозвали сухопутные, как он сам, а моряки называли фата–моргана, в честь морской феи, которая, по преданиям, обитала на дне океана и обманывала путешественников призрачными видениями.
'…Увидеть город–призрак, – припомнил Егор одну из рассказанных Черенковым историй, – было сложно. К нему вели две дороги: дорога 'по отливу', если ехать по морскому берегу во время океанского отлива и 'стратегичка' – стратегическая дорога, построенная военными, по которой можно проехать только на танке. Если танка нет, остаётся путь 'по отливу'. Но там есть риски – утопить машину в набегающей волне океана или хуже – утонуть самому… Мама рассказывала, что когда они с моим отцом, лейтенантом, приехали в Горное, – отец до сих пор открещивается от своих слов, будто не говорил ничего подобного, – то вначале подумал, что это такой военный полигон, а не новое место жительства: 'если такой полигон, какой же тогда полк?' А мама первой всё поняла и долго плакала. Теперь, я догадываюсь, – тогда сказал Черенков, – как сильно она плакала, когда увидела остров, наверно, также горько, когда провожала меня сюда. – После этих слов Бис решил, что на службе сына в армии настоял именно отец Черенкова. – Кстати, – добавил Алексей, – на острове есть действующий вулкан по имени Богдан Хмельницкий, так что мы здесь совсем как на вулкане. А я и вовсе, будто не уезжал никуда'.
Через четверть часа рядовой Черенков стоял перед Бисом. Пьяный.
– Да всё в порядке у меня, товарищ старший лейтенант! Нервы самую малость шалят… Срыв, наверное. Ну, а что? Немножко можно… Вы же тоже?
– Это залёт, Черенков, – выдавил из себя Бис. – Я решу, как тебя наказать. Дежурный, после ужина построение роты в палатке, – сказал он прежде, чем успел разозлиться.
– Да ладно! Чо вы в самом деле себя тогда за это не наказываете?
– Вздумал старшим в жопу… – не успел договорить Бис.
– Ой–ой! Старшим? Тоже мне большая разница: один год!
– Может, и не большая, – стиснул зубы Бис, – зато определяющая. Читай Устав, там всё написано.
– Нет времени, товарищ лейтенант, я радиофугасы ищу. Это ты в сторонке ходишь. Да что разговаривать? Что ты мне сделаешь?
'По справедливости: объяви выговор или лиши увольнения… – мысленно предложил себе Бис. – Только кого здесь испугаешь этим? Никого'.
Но Бис подобную социальную добродетель не олицетворял. В его настроении справедливость не обладала силой способной противостоять или защитить, удержать от дурного поступка, не нарушать законов, не вредить окружающим и жить по совести. Всё было гораздо проще, как в юности: 'кто сильнее, тот и прав'. В те времена это был особый закон, основной регулятор отношений человека и человека, их прав и обязанностей, воздаяние за деяние, вознаграждение за труд и этот закон с лихвой умещался в кулаке. Ведь люди, словно животные, без слов понимали только силу, которая либо карала, либо возносила. Правда, второе происходило с Бисом по настроению и только тогда, когда чужая слабость была непреодолимо жалкой. Заступиться за слабого – случалось с Егором редко. В его характере не был чего–то необычного, те же желания что присущи любому, идти по настроению толпы, чтобы быть по другую сторону надругательства. Нередко Егор сам становился зачинщиком унижения бессилия, бесхарактерности и слабоволия, с которыми мириться просто не мог и тогда он был жесток. Тем не менее солдаты к нему тянулись, может быть потому, что жизнь на войне была злая и жестокая, и Бис со своими жестокими испытаниями и наказаниями был, казалось, в родной стихии.
Небрежно схватив солдата за ворот, Егор выволок его из строя и сходу нанес два удара в область уха, от чего тот стремглав ушел к земле.
– Еще? – спросил Бис, приводя Черенкова в чувства. – Еще, спрашиваю?
– Не надо…
– Ещё раз рот откроешь, и я тебе все зубы посчитаю, ясно?!
Черенков понимающе кивнул. В голове его всё закружилась.
– Егор, оставь до утра, – попросил сонный Кривицкий. – Время позднее, выспаться надо?
– Хорошо, – согласился Бис. – Завтра, в семнадцать часов, построение всего личного состава на 'тактическом поле'… Рота, отбой!
Выскочив в туалет, Черенков столкнулся со Стекловым, курившим снаружи.
– Стой! – приказал он. – Нашёлся? Где был?
– Пил? – признался Алексей.
– Чего хромаешь?
– Пизды получил?
– За что?
– Вроде, как за дело.
– Ну, иди тогда, раз за дело.
Внутри Егора всё кипело. Уткнувшись в подушку, он крепко зажмурился, но Черенков остался стоять перед глазами, ухмыляясь.
Через четверть часа Егор уснул.
Каждая неделя, каждый день, каждый час становились повторением предыдущего часа, дня, недели. Ощущение скорого несчастья действовало на Егора угнетающе, подпитывая это чувство чередой последних событий связанных с гибелью саперов на улицах города. С особым отчаянием и беспомощностью Егор ждал очередного поражения.
'Игра, какая-то, ей богу! День сурка, – возмущался он, вернувшись с маршрута. – Подъем, разведка с очередным подрывом, возвращение и обед – такая формула суток'.
Возвращение из опасных и бесконечных блужданий по городу в скрипучую и трепещущую на пронизывающем ветру ротную палатку уже само по себе казалось уютным счастьем. Уже не так бережно, как прежде Егор Бис открыл дневник и записал:
24 декабря 2000 года.
Повторилось вчера. Очередной подрыв на Хмельницкого. За минуту до которого я видел Саню Фёдорова недалеко от места подрыва. Успел подумать, что Федорову пиздец! От фугаса осталась воронка диаметром почти три метра, в глубину – полтора. Это четвертый радиофугас за четвёртые сутки!
В семнадцать часов Бис стоял на 'тактическом поле':
– В две шеренги, стройся!
Тактическое поле, на бровке которого построилась рота, представляло собой пустырь, за которым в густых зарослях крылись две 'двухэтажки' и водонапорная башня с квадратной крышей постовой вышки. Эта пустошь являлась северной границей дислокации бригады, за которой открывались взору огромные по площади яблоневые сады, совхозные поля, поселок Алхан-Чурский и аэропорт 'Северный'.
Тактическое поле кем–то несправедливо названное как 'поле чудес' никогда не представляло собой какой-либо тактической, тем более чудесной ценности, за исключением разве что натыканных повсюду табличек с угрожающей надписью 'Осторожно, мины!' и небольшого квадрата на его окраине площадью около пятидесяти квадратных метров, на котором, опять же кем-то неизвестным, было решено проводить практические взрывные работы с сапёрным взводом. Могло показаться странным, что периметр учебного квадрата не имел четких границ и носил исключительно условный характер, но сапёры как известно всегда относились к особой касте отрешенных или как нередко можно было услышать одноразовых, к которым как водится своя зараза не пристаёт и потому к красноречивым предупредительным знакам, белеющим в том числе и посреди учебной площадки относились несерьезно и даже с некоторым пренебрежением. Одним словом – отморозки.
Цель, которую преследовал Бис, собрав в этом месте личный состав, была проста и банальна – наказать Черенкова.
– Черенков, выйти из строя! – скомандовал Бис.
Солдат небрежно вывалился из строя и развернулся к нему лицом.
– Следуешь за мной точно вслед моего шага, дальше скажу, что делать!
С хладнокровной расчётливостью и осмотрительностью выбирал Егор Бис на подмороженной земле место для каждого следующего шага, временами совершая короткие выверенные прыжки, иногда приседая и проверяя грунт штык–ножом, уводя за собой солдата к центру поля. Черенков, ничего не понимая, неуклюже повторял командирские движения, гримасничал и дурачился над его действиями, до тех пор, пока командир не остановился и не повернулся к солдату лицом. Черенков игриво замер, балансируя на одной ноге не понимая происходящего. Совершив череду птичьих взмахов руками, наконец застыл по стойке смирно, робко приставив левую ногу к правой.
– Напрасно веселишься, – сказал сурово Бис. – Ты вообще-то на минном поле!
– Да ладно; брехня всё это! – дыша, будто собака от долгого лая, сказал Черенков, но в ту же секунду подумал: 'Если только… Чего ради старлею скакать как козлу всем на потеху? Не такой он человек. Неужели, правда, мины?' – выражение весёлости на лице Черенкова сменилось недоумением неспособным на борьбу и страдания.
В сущности, мало кто верил, что поле усеяно минами как утверждали таблички. Во–первых, потому что при проведении подрывных работ сапёры передвигались в пределах учебного квадрата совершенно свободно, не обращая внимания на границы отведенной территории. Во–вторых, на водонапорной башне через поле войсковые разведчики выставляли ночной 'секрет', пересекая поле в темное время суток без каких–либо проблем.
К ногам Черенкова упал штык-нож. Бис достал из кармана пачку сигарет, вкусно улыбнулся и с наслаждением закурил.
– Формуляра минного поля не дам, его нет, – сказал он. – Зато у тебя есть штык-нож! Слушай мою команду: кру-гом! – скомандовал Бис.
Черенков, не раздумывая, повиновался, правда, когда опомнился спустя продолжительную паузу, может быть минуту, которая вдруг показалось, затянулась, Алексей бросил взгляд через плечо и обнаружил, что Биса нет рядом. Он уходил с поля прочь.
'Ты на минном поле… – как гром среди ясного неба прозвучали слова Биса в голове Черенкова. Он торопливо шагнул следом, но оступился, задумался. – Ну и сука, ты, старлей! Завел на мины, мразь? Пиздёж всё это! Но я-то знаю, что делать… Или нет. Блин, ну, я такого ни разу не делал! – забрыкались солдатские мысли. – Кем ты возомнил себя? В следующем бою шлёпну. Убью, суку такую! – пришёл он в себя, опустившись на коленях. – Господи, вокруг мины… и я, – проскулил Алексей. – Где они стоят? Сколько их? – ошалело озирался он по сторонам, стремясь обнаружить оголённые фрагменты противопехотных мин. – Где эти мины чертовы? Где стоят? Сука ты, тебя выебут за это! – крикнул солдат вслед командиру, который был уже далеко, приближался к строю на кромке подмёрзшего поля. – Блин, что делать? Подскажи, Господи! Мамочка, помоги… Старлей–сука, вытаскивай меня отсюда! – забрюзжал слабым голосом солдат. – Не пойду никуда, буду стоять здесь, на месте! Помогите отыскать их? Кто поможет? Вот дурак… Ну, нахуя это?' – кружилось в его голове.
– Товарищ старший лейтенант, а с каких пор здесь мины? – осмелев, спросил сержант.
– Я разрешил разговаривать в строю? – бросил Егор злой взгляд. – Отведи личный состав метров на тридцать назад, чтобы никого не зацепило, если рванёт. Если Черенков выберется, построение в расположении роты, если нет – сразу за мной. Самостоятельно не забирать! Не дай бог ещё кто подорвётся… – внимательные солдатские глаза до конца не верили в происходящее. – Товарищ сержант, командуйте! – приказал Бис, украдкой взглянув на Черенкова, который подобрав штык-нож покрасневшими одеревенелыми руками вонзил клинок в мерзлый грунт.
'Что? Пару сантиметров? Не больше?' – вздёрнул старший лейтенант бровь, мысленно обращаясь к солдату.
– Эй, нет, эй! – солдат поднял глаза полные ужаса. – Земля мёрзлая! Как их искать? Всего пару 'сантимов' прощупать могу!
На глазах Алексея поле-чудес опустело, рота отошла к заброшенному ангару, старший лейтенант Бис направился в сторону палатки и Черенкову уже не было так весело, как это казалось вначале.
– О, Егор! – обрадовался Стеклов. – Чаю будешь? А то одному не в кайф…
– Наливай, – равнодушно согласился Бис.
– Разрешите, товарищ старший лейтенант? – влетел в палатку рядовой Дудатьев и застыл как тотемный истукан.
– Чего тебе? – спросил Бис.
– Сержант Лаптев послал.
– Зачем?
– За сержантской сумкой!
– Бис молча кивнул головой.
– Где был? – Стеклов поставил на стол вторую эмалированную кружку. Для Биса.
– На поле-чудес…
– А! С Черенковым разбираешься?
– Разобрался уже.
– И как он? Жив или в нокауте?
Егор сделал вид будто прислушался к звукам снаружи санитарно-барачной палатки и наконец сказал:
– Взрыв слышал?
– Нет.
– Значит, жив пока. На минном поле стоит.
– Ты серьезно?
– Серьезно.
– Блин, ты сдурел?! – не донёс Стеклов кипяток до стаканов, поставив чайник на полпути. – Идём, посмотрим? – быстро собрался он.
– Спасибо. Пока не хочу.
– Ладно, ты пей… Я быстро! – ударилась о порог фанерная дверь.
Егор с тоской заглянул в пустую посуду:
– Ну вот, блин, попили…
Вообще ждать было не в привычке Егора. Эта черта не была его сильной стороной или достоинством как показатель внутренней сдержанности или важное условие такта в общении, которому он следовал. Неумение владеть собой нередко доставляло ненужные хлопоты, а порой и вовсе проблемы, но бороться с нетерпением ему всегда было трудно. В такие минуты он упускал инициативу и преимущество и терял счёт времени. Конечно, он знал, что действие в нужный момент времени обладало куда большей результативностью, чем непоследовательные поступки или беспрерывные шаги, которые выматывали или заставляли отступить, но ничего поделать с собой не мог. В подавляющем большинстве случаев особенно здесь на войне значительная часть людей совершала именно такие действия инстинктивно и по наитию. Они часто становились спонтанными и безрассудными, необдуманными и глупыми, и также часто храбрыми, рискованными, неожиданно самоотверженными и даже геройскими, раскрывающие самые неожиданные стороны человеческой натуры.
Отстранившись от стола, Егор поднялся и вышел следом за Стекловым, но того уже не было, и он направился к полю–чудес. Картина, которая открылась его взору, на минуту потрясла воображение. В действительности Бис рассчитывал увидеть тщедушного Черенкова и его тщетные попытки разобраться с минным полем, стремясь обнаружить хоть сколько–нибудь мин, однако увидел нечто неожиданное: будто заглядывая за край бездонной пропасти, над которой неудачно повис беспомощный альпинист, оказавшийся в смертельных объятиях гор весь личный состав роты расположился у бровки остывшего поля. Первые лежали на холодной земле, вторые –над ними – кто на коленях или на корточках, третьи стояли, пригибаясь или напротив в полный рост, протягивая навстречу Черенкову руки-стрелы, будто башенные краны в Цемесской бухте Новороссийска. Одни координировали действия сапёров, устремившихся на помощь, другие – действия Черенкова.
Вся сцена в целом выглядела по–боевому: продвигаясь к краю тактического поля по наикратчайшему пути, Черенков смог преодолеть за всё время чуть больше пяти метров. Было заметно, он выдохся и из последних сил ковырял мёрзлую твердь, оставляя позади себя широкую чёрную ленту вспаханной земли. С кромки поля навстречу Черенкову двигались по-пластунски два сапёра–добровольца, орудуя сапёрными щупами.
'Так вот зачем прибегал Дудатьев! – догадался Бис. – Так и знал, что сержантская сумка была предлогом, – пристально разглядывал он происходящее. – Вот чертята!' – с облегчением подумал он и тревога наконец отлегла от сердца.
Позади всех подбоченившись и от этого казалось возвышаясь над всеми, заворожённый зрелищем стоял прапорщик Стеклов, будто наблюдая за ходом увлекательного спортивного состязания, а затем заметив Биса, подошёл и похлопал по плечу.
– Ну, ты и придумал! – сказал он.
– Это само пришло в голову.
