«Патологии» kitabından alıntılar, sayfa 8
Блаженство какое — дыши, думай, никто не мешает. Совсем не будет скучно. Кто вообще эту глупость придумал — что бывает скучно? Ерунда какая. Ничего нет скучнее, чем умирать. А жить так весело...
Иногда я сомневаюсь в виртуозности водителя. Когда мы, двое очаровательных мужчин, я и приемыш, путешествуем по городу, я сомневаюсь во всем. Я сомневаюсь в том, что цветочные горшки не падают с балконов, а дворняги не кидаются на людей, я сомневаюсь в том, что оборванный в прошлом месяце провод телеграфного столба не бьет током, а канализационные люки не проваливаются, открывая кипящую тьму. Мы бережемся всего. Мальчик доверяет мне, разве я вправе его подвести?
В том числе я сомневаюсь в виртуозности водителя маршрутки. Но сказать, что я сомневаюсь, мало. Ужас, схожий с предрвотными ощущениями, сводит мои небритые скулы, и руки мои прижимают трехлетнее с цыплячьими косточками тело, и пальцы мои касаются его рук, мочек ушей, лба, я убеждаюсь, что он тёплый, родной, мой, здесь, рядом, на коленях, единственный, неповторимый, смешной, строгий, и он отводит мою руку недовольно — я мешаю ему смотреть, как течет.
Мы едем по мосту...
Даже не знаю, чем я шевелил, дёргал, дрыгал на этот раз, какой конечностью — хвостом ли, плавниками, крыльями, но уже не мог я, увидевший солнце, покинуть его снова.
И оно явилось мне.
«Кто сказал, что этот город нам подвластен? В разных
углах города спим мы, чужие
здесь, по утрам выбегаем в город, убиваем всех, кого встретим, и снова отсиживаемся…»
– Братья по оружию и по
отсутствию разума! –
Я попросил отца нарисо -
вать богатырей, и он оставил
уже начатую картину, чтобы
выполнить мою просьбу. Я
знал его шесть лет, и он ни ра -
зу ни в чем мне не отказал.
Кто вообще эту глупость придумал — что бывает скучно? Ерунда какая. Ничего нет скучнее, чем умирать. А жить так весело…
Я не грызу семечки по одной - довольно бестолковое это занятие, а собираю их в ложбинке у щеки. Язык, совсем было тупевший, пока ехали сюда, теперь ловко выполняет свою работу, распределяя, хоть и с ошибками порой, шелуху в одну сторону, а съестное в другую. Я все оттягиваю тот момент, когда можно будет начать жевать, сладостно давя семена, числом, может, около тридцати - больше не получится, а меньше не хочется.
- Бессмысленно бороться со злом - на все воля Божия.
- Если на все Божья воля, так ты не умывайся по утрам: Бог тебя умоет. И подмоет. Не ешь: Он тебя накормит. Не лечи своего ребенка: Он его вылечит. А? Но ты же умываешься, Монах! Ты же набиваешь пузо килькой, презрев Божью волю! Может, Он вообще не собирался тебя кормить?
За безрадостный душевный настрой Язва называет его 'потоскуха' - от слова тоска. Кроме того, у Монаха все валится из рук - то ложку он уронит, то тарелку, что дало основание Язве называть его 'ранимая потоскуха'. Утром Монах, спускаясь по лестнице, упал сам, и Язва тут же окрестил его 'падучей потоскухой'.
