Kitabı oku: «И снова Шерлок Холмс. «Кривая усмешка дамы пик», «Тайна замка Мэн», «Голова»», sayfa 2

Доклад Шерлока Холмса

воспроизведенный мною по памяти, остротой которой я, слава богу, пока не обижен.

– Ну, хорошо! – Холмс глубоко затянулся и, выпустив тонкую струю дыма в черноту еще не разожженного камина, продолжил.

– Не буду больше испытывать ваше любопытство, доктор, скажу лишь, что благодаря моему старшему брату, Майкрофту, которого вы, кстати, прекрасно знаете, всю вторую половину вчерашнего дня и всю последующую за этим ночь весь штат министерства иностранных дел всего Объединенного Королевства не спал в своих постелях, а занимался разрешением всего лишь одного вопроса. А именно: «Что необычного произошло в далеком городе Петербурге, в период с седьмого по четырнадцатое декабря 18** года», – закончил он и гордость, то ли за свои безграничные возможности, то ли за возможности всего нашего Объединенного Королевства, так и прыгала в его выразительных карих глазах.

– Представляю, что там творилось, если в наше дело включился ваш брат Майкрофт. Ведь его неукротимая энергия сравнима с деятельностью целого министерского корпуса!

– Благодарю вас Ватсон за такую высокую, на ваш взгляд, оценку возможностей моего брата, но вынужден вас огорчить – вы этого себе просто не представляете и даже не можете этого представить! – «Деятельность целого министерства» – да вы что, Ватсон! Если вы знаете меня, то уж наверно можете себе представить, что из себя представляет мой старший брат. Ту колоссальную энергию, какую я направил на раскрытие преступлений, он поставил на службу отечеству. Ему вручают заключения всех департаментов, и всех ведомств всех графств; он то центр, то расчетная палата, где подводится общий баланс всей страны, то эксперт по самым современным военным вопросам. Он знает все. Остальные являются лишь специалистами в той или иной области, его же специальность – быть специалистом во всем и знать все! И все это вместе, Ватсон, – мой старший брат Майкрофт!

Вы не поверите, но когда вчера он провел меня в секретный зал центрального диспетчерского отделения министерства связи и информации, непосредственно соединенный прямой телетайпной связью с двадцатью восемью главными столицами мира, включая государства Европы и даже Азии, я просто растерялся. Да, да, Ватсон, растерялся, как мальчишка-разносчик на углу Таймс-Сквер, которому по ошибке вместо сдачи в один шиллинг дали вдруг стофунтовый банковский билет. Вы только представьте себе стрекот одновременной работы десятков аппаратов Морзе! Целые ряды шифровальщиц, шифровальные карты, в руках которых мелькают также быстро, как веера вспотевших дам, сидящих вдоль стен бальной залы на Пикадилли. Картотеки, уходящие к высоким потолкам, для работы с которыми приходится пользоваться специальными стремянками, высоту которых можно менять, не слезая с верхней площадки, путем вращения специального штурвального колеса. Это все настолько грандиозно, что просто не поддается описанию. А когда мой брат провел меня в сверхсекретный бункер, – тут Холмс оглянулся по сторонам, как бы для того, чтобы удостовериться, что в комнате кроме нас никого нет, и, перейдя на шепот, продолжил, – …то я узнал от него такое, во что никогда в жизни не поверил бы, если бы сам не увидел это собственными глазами, вернее не услышал это собственными… Короче, это просто какое-то чудо, Ватсон! Мистика!

Представляете, уже изобретен аппарат, кстати, придумал его тоже кто-то их русских, но первыми его запатентовали, конечно, СевероАмериканские Штаты, хотя благодаря нашей разведке, чертежи этого секретного патента уже через три дня лежали на столе командующего войсками связи, сэра Чарльза Вильсона.

Так вот, Ватсон, аппарат этот – Холмс буквально задохнулся от переполнявших его чувств, – аппарат этот способен передавать звук человеческой речи без телеграфных проводов!!! Прямо сквозь воздух! Также, как и телефон Белла, связь по которому, как вы знаете, ограничена всего лишь десятикилометровой двухпроводной линией, но без всяких проводов и на огромные расстояния. Какое-то, доселе неизвестное науке особое излучение, вроде магнитного поля. По аналогии с телефоном это называется, – «Радиофон».

Я слушал его, раскрыв рот. Так маленькие дети слушают сказки о ковре-самолете, сапогах-скороходах и о скатерти-самобранке.

– Но, простите, Холмс, мне что-то не совсем понятно, – я, как и он, тоже почему-то перешел на таинственный шепот, и мой голос даже слегка захрипел от передавшегося мне возбуждения, – это же совершенно невозможно! Природа магнетизма и природа звука суть – разные субстанции! Как это вообще может быть? Это же нонсенс!

– Я в таком же недоумении, как и вы, Ватсон, но, тем не менее, это так. Майкрофт сказал мне, что он прекрасно понимает, как работает этот волшебный аппарат, и легко бы объяснил принцип его работы и мне, но это совершенно невозможно.

Холмс приблизил свои губы вплотную к моему уху, и я почувствовал на своей щеке его прерывистое, горячее дыхание, – потому что нельзя! – наложен двойной гриф «Совершенно секретно»! Но, как вы сами понимаете, друг мой, я не сомневаюсь во всем этом и без всякого объяснения, потому что привык и так верить своему старшему брату. Тем более, что мне была предоставлена уникальная возможность самому воспользоваться этим чудом современной науки. Слышимость, правда, неважная, но большинство слов разобрать вполне можно. Вы не поверите, но, не выходя из подвалов министерства, находящегося, как вы знаете в самом центе Лондона, я целых двадцать минут разговаривал с нашим военным атташе в самом Петербурге, тут же, получая от него ответы, на все интересующие нас с вами вопросы!

Звук моего голоса мгновенно, прошу вас, Ватсон, обратить на это особое внимание, потому что как мы знаем скорость распространения звука в воздушной среде в отличие от скорости передачи электричества по проводам всего-то каких-то там 300 ярдов в секунду! Так вот – он мгновенно!!! пробегал эти разделяющие нас 428 морских миль. И это, не считая секретного подземного кабеля через Ла-Манш! Хотя причем здесь этот кабель – ума не приложу! Все это, Ватсон, невозможно не только понять, но даже и вообразить! Я до сих пор не могу прейти в себя от этого потрясения. Это создает такие огромные возможности для сыска, что сейчас я даже затрудняюсь их прогнозировать. Я уверяю вас, Ватсон, что это изобретение изменит облик всей нашей цивилизации. Через несколько лет с преступностью во всех развитых странах будет полностью покончено! Человеку, совершившему преступление, просто негде будет скрыться от органов правопорядка, вооруженных этими «Радиофонами». М-да…

Но, я вижу, друг мой, вам не терпится поскорее получить добытую мною информацию и по-нашему, более скромному, но тоже безумно интересному делу. Так вот: во-первых, еще вчера утром у меня в руках уже был первоклассный перевод этой вашей «Пиковой дамы», – при этих словах он вытащил из бокового кармана небольшой, но уже переплетенный аккуратный томик с золотым тиснением на обложке.

– Эту вашу книжицу за два часа не только перевели на прекрасный английский язык, но даже напечатали и переплели. Это обошлось мне в две гинеи против одной за срочность, но дело стоило того! Я, наконец, смог скрупулезно поработать над этим интереснейшим текстом и сделать все необходимые мне выписки по этому делу.

Теперь, по существу. Сопоставив конкретные детали, которые я почерпнул из самого текста и, проанализировав информацию, полученную из России, я пришел к очевидному, но поразительному даже и для меня самого выводу, – причиной смерти старухи-графини был совсем не Германн, как это очень драматично описано у автора, а другое лицо, и даже не лицо, а группа лиц! Более того, полученные мною позже документальные источники из самой России, доставленные, кстати, всего за десять часов на двухмоторном цеппелине прямо в Хитроу, и уже через час бывшие уже в моих руках, полностью подтвердили, не побоюсь этого слова, это мое, действительно, гениальное предположение.

К сожалению, Ватсон, я с минуту на минуту ожидаю одно очень важное событие, поэтому не буду сейчас подробно раскрывать перед вами весьма объемную структуру полученных мною конкретных фактов и доказательств, позволяющих объединить их в достаточно простую и логичную версию всего произошедшего в Петербурге в середине декабря более чем полвека назад. Так что, дорогой доктор, если вы готовы меня выслушать, то двигайтесь ближе, потому что – время не ждет! От огромного количества, выкуренного за последние сутки табака у меня, кажется, начинает садиться голос.

Версия Шерлока Холмса

Записана мною на следующий день, по памяти. Цитаты взяты прямо из записной книжки Холмса.

– Начну сразу с фактов. Как ясно из самого оригинального текста Пушкина, граф Томский боготворит княжну Полину, но, самое главное и самое трагичное во всей этой истории, Ватсон, что и княжна без ума от богатого и знатного офицера-красавца. Вот за этот кончик нашего запутанного клубка я и ухватился в первую очередь. Тем более у самого Пушкина, Полина, в конце концов, все-таки добивается своего. Вот она, эта, кстати сказать, заключительная фраза всей повести. Не потому ли автор именно этой фразой закончил свое повествование, выведя ее в конец текста наподобие ключа ко всей этой шифрограмме?

«Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине»

– А ведь Пушкин прав, если появится вдруг какое-либо препятствие на пути влюбленной женщины, да еще такой, как эта Полина – то берегись! А такое препятствие в нашей истории, к сожалению, имеется. Это как раз та самая старая карга – графиня, которая, как явствует из полученных мною из России бумаг, была категорически против этого союза. Кстати, истинная фамилия старухи графини, о которой Пушкин умалчивает по соображениям такта, благодаря Холмсу теперь хорошо нам известна. Причем, именно эта известность, полностью исключает появление ее имени на этих страницах.

Ясно, что при ее своенравии и деспотизме, этого брака без ее согласия просто не могло бы состояться. Пойти же против ее воли наши влюбленные голубки тоже никак не могли. Ведь, единственный путь к благополучию и безбедной жизни лежал у них через наследство графини, которое в большей своей части должно было перейти к ее любимчику Полю (свое состояние, оставленное ему покойным отцом, он к тому времени уже успел размазать по зеленому ломберному сукну многочисленных игорных притонов Петербурга). А ведь эти деньги им так нужны! Причем, сейчас! Но получить их в наследство можно только в том случае, если Поль не будет противоречить воле старухи, а наоборот – будет продолжать исправно играть роль заботливого любящего внука.

Но все эти грустные рассуждения, которым часто предавалась сметливая княжна, верны лишь до тех пор, пока старуха жива. А если – не жива? Если же – не жива, то и в жизни Поля, и в ее собственной жизни все сразу кардинально меняется. Думать об этом так приятно, но, когда это еще будет! Не дождешься! Юность ведь безумно нетерпелива, Ватсон. И вот, в маленькой пригожей головке обольстительной княжны рождается этот простой и в тоже время «гуманный» план:

Ей ведь хочется, как: Раз! И одним махом прекратить мучения всех участников этого адского треугольника. Причем, я не оговорился, именно всех – и графини тоже. Ведь молодым, здоровым, красивым, да еще и богатым не понять, как эта девяностолетняя старуха может существовать в таком жалком состоянии, не желая самой себе скорейшей кончины. Эта жалкая немощность, дряхлость и отвратительное уродство старости! Что может быть ужаснее? Бр-р! Да как она только может все это терпеть! Я бы уже давно наложила на себя руки. Правда, самоубийство – великий грех. Но ведь можно проявить к ней милосердие, можно помочь ей избавиться от этих мучений, сохранив при этом ее бессмертную душу. Лишь слегка подтолкнуть к краю бытия, слегка помочь… И вот вам – всё, всем и сразу – нам с Полем рай земной, а ей вечное блаженство на небесах!

Так или, примерно так рассуждает влюбленная молодая княжна, обдумывая все детали этого преступления. И вот, наконец, решение принято. Все подготовлено. Заветная скляночка, купленная ею по случаю, уже надежно припрятана в одном из секретных отделений ее секретера. Остается лишь одно – найти исполнителя этой «гуманной» миссии. Поль, в принципе, на ее стороне. Этот маленький красивый ребенок. Он на все согласен. Стоит только взять его руку и приложить к своему сердцу – и вот он уже полностью в ее власти. Правда, быть участником убийства собственной бабки, которую он, правда, ненавидит не меньше ее, отказывается наотрез. Да он и не годится для этого – слюнтяй! Может дрогнуть и в последний момент все испортить…

Но, лиха беда начало. Не прошло и недели, как исполнитель найден. Да, какой! Удобный, надежный и безотказный. Падчерица старухи. Или кто она ей там? – приживалка, бедная родственница, а может быть тайный плод греховной любви? – это неважно. Важно, что и она, такая же молодая, и такая же измученная капризами и придирками старой грымзы, согласна на все. Она желает ее смерти даже больше, чем мы с Полем…

Кстати, Ватсон, ей – воспитаннице, тоже кое-что перепадет по завещанию после смерти своей ненавистной благодетельницы. Крохи, конечно, но вкупе с ее миловидностью, свежестью, а как мы вскоре узнаем, и развращенностью, так возбуждающей солидных мужчин, вполне достаточно, чтобы составить перспективную партию. Так что все резоны налицо. Это, кстати, подтверждает и сам автор нашей печальной повести, – Холмс достал свою неизменную записную книжку, где под заголовком «Дело Александра Пушкина» его каллиграфическим почерком были сделаны соответствующие выписки:

Преступные мотивы Лизаветы Ивановны

– В самом деле, Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи? Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему…

– Она была самолюбива, живо чувствовала свое положение и глядела кругом себя, – с нетерпением ожидая избавителя…

– Сколько раз, оставя тихонько скучную и пышную гостиную, она уходила плакать в бедной своей комнате, где стояли ширмы, оклеенные обоями, комод, зеркальце и крашеная кровать и где сальная свеча темно горела в медном шандале!»

Эти мои выписки, Ватсон, очень красноречиво представляют далеко не полный список побудительных мотивов, толкающих бедную послушницу на совершение этого гнусного преступления.

И вот заговор составлен. Всё между Полиной и Лизой давно переговорено. Роли распределены. Дни старухи сочтены. И Томский, наконец, во время мазурки передает Лизавете Ивановне эту вожделенную скляночку с ядом, прямо там, на балу у посланника, за минуту до этого, получив ее из рук Полины. Лиза догадывается, что и он в курсе их заговора, хорошо понимая при этом, что все основные нити только в руках у Полины. Ни Поль, ни Лиза ничего не знают наверняка:

Во все время шутил он над ее пристрастием к инженерным офицерам, уверял, что он знает гораздо более, нежели можно было ей предполагать, и некоторые из его шуток были так удачно направлены, что Лизавета Ивановна думала несколько раз, что ее тайна была ему известна.

Пока, как видите, все для наших заговорщиков складывается просто восхитительно. Одна из непременных обязанностей Лизы – сразу по приезде после бала поднести старухе ее неизменный липовый отвар, который она принимает перед сном каждый вечер – всегда и неукоснительно. В будние дни его подносит Глафира, дворовая девка, а когда они с Лизонькой возвращаются поздно, после бала, то ночную эту чашку подносит она сама. Еще один, специально придуманный старухой, садистский акт ее уничижения. Чтобы помнила, кто она такая, и знала свое место.

Обычно старуха выпивает свое лекарство сразу, залпом, а пустую чашку отдает обратно своей воспитаннице. Только после этого священнодействия, бедная содержанка может быть свободна до утра, и отправляется в свою комнату. Таков уж заведенный издавна порядок. А в ее комнате есть свой рукомойничек, где чашечку можно на всякий случай тщательно отмыть, а утром Глафира ее приберет, чтобы вечером уже снова поднести своей барыне. И все. Все, как всегда. В случае чего, комар носа не подточит!

Но он, как назло, тут как тут, Ватсон! Нет, – ни комар! Как всегда, вмешался в дело этот пресловутый его величество случай, и смешал заговорщикам все роли в этой хорошо поставленной драме. Внезапно влез на сцену этот зануда Герман. Накануне бала он неистово требует свидания, и Лиза, соблазнившись его хорошо скрытой порочностью и смазливой наружностью, еще не зная, что задуманное ими злодейство решено осуществить именно сегодняшнею ночью, назначает ему амурное свидание в своей спальне как раз на это время. Что, кстати говоря, совсем не делает ей чести. Ведь они с Германном не только не представлены друг другу, но даже пока лично не знакомы.

Но это все пока догадки и эмоции, Ватсон. А вот вам и факты: главарь всей этой преступной банды. Да, да, Ватсон, что вы так на меня смотрите? Именно главарь! Это же преступный сговор группы лиц с целью преднамеренного убийства – это петля, Ватсон. Во всяком случае, по законам нашего королевства. Петля для всех троих – и давайте не будем об этом забывать. Так вот, главарь банды – красавица Полина, принимает решение – оставить все так, как было спланировано. Это даже лучше. В случае если что-то пойдет не так, то всегда есть этот алчный немец, которого легко сделать козлом отпущения.

Полина, знающая от Поля, как Германн среагировал на вздорный анекдот по поводу всей этой чертовщины с картами, хорошо понимает, что того интересует не сомнительные прелести этой озабоченной приживалки, а лишь секрет мифического карточного выигрыша. Ему нужно во что бы то ни стало оказаться наедине со старухой. Ну что ж, раз хочет – пусть так и будет…

А дальше все идет, действительно, как по писаному – Германн, подглядывает за «отвратительными таинствами» приготовления графини к ее последнему в жизни, вечному сну, потому что питье, любезно поднесенное смиренной ее воспитанницей, уже у нее внутри, а тщательно вымытая чашка давно стоит в Лизиной комнате на полке. А сама Лиза, спустившись оттуда по винтовой лестнице вниз, в этот маленький коридорчик за дверью, трясущаяся и бледная как смерть, изнывая от страха и нездорового любопытства, тоже подглядывая в щелку, но уже из другой двери – напротив. Эдакий театр одного актера. И двух зрителей. Лизонька взволнована. Ее сейчас интересует только одно – мог Германн видеть, что сегодня именно она подавала старухе смертельное питье или нет. Понял ли он, что старая карга уже на пороге смерти? Ведь яд уже начал действовать и оба видят одно и тоже:

«Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли: смотря на нее можно было подумать, что качания страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма».

– Да, Холмс, похоже, вы правы – налицо явные симптомы действия сильного алкалоида, – не вытерпел я и вклинился в его захватывающий рассказ, – «…затемнения рассудка, перемежающиеся краткими периодами ремиссии с временным восстановлением зрительной и речевой функций…» продекламировал я по памяти какое-то пособие. Ваше описание очень схоже.

– Не моё, Ватсон! В том то и дело, что не мое! Это описание самого Пушкина!

– Да? Надо же! И как грамотно передано, Холмс! В этой стадии отравления ей уже не помогло бы даже обильное питье теплого молока, кровопускание и даже впрыскивание больших доз камфары под кожу. Судя по приведенным симптомам, бедная женщина уже обречена.

– Вы, как всегда, совершенно правы, мой друг, потому что дальше у Пушкина как раз и описан момент такой ремиссии:

«Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали шевелиться, глаза оживились: перед графинею встал незнакомый мужчина».

Это, как вы помните, уже наш главный герой выступает со своей партией, включается в свою, не мене чудовищную игру. Вернее, не вступает, а просто категорически требует от бедной, уже умирающей и временами плохо понимающей происходящее, старухи секрет волшебной выигрышной партии. Но, естественно, не получает его. Потому что никакого секрета у нее просто-напросто нет. Все эти россказни о трех беспроигрышных картах не более чем блеф, анекдот, шутка, как в секунды просветления и пытается объяснить ему сама, уже отходящая в мир иной, женщина. Помните Ватсон, что говорит об этом сам ваш кумир:

«Это была шутка, – сказала она, наконец, – клянусь вам! Это была шутка!»

– Но, ослепленный алчностью Германн, так же, как и она, уже безнадежно болен. Он явно не в себе. Ведь его душевная болезнь, Ватсон, началась не после проигрыша у Чекалинского. Нет! Это случилось много раньше. Неужели вы не заметили, что он свихнулся уже тогда, сразу после рассказа Поля? Его практичный мозг, с намертво впаянным в него истинно немецким тезисом: «никогда не жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее», тоже уже отравлен этой, воистину удивительной и неискоренимой, чисто русской идеей, – получить все и сразу, причем без каких бы то ни было лишних хлопот и, не слезая, с теплой печи. Прочитайте еще раз со вниманием это место, и вы согласитесь со мной:

«Анекдот о трех картах сильно подействовал на его воображение и целую ночь не выходил у него из головы. Что, если, – думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу, – что, если старая графиня откроет мне свою тайну! – или назначит мне эти три верные карты! Почему не попробовать своего счастья?»

Вы же врач, Ватсон! Неужели вы не видите этих явных признаков хорошо нам с вами знакомого параноидного бреда, с полным отсутствием какой бы то ни было логики? Ведь Томский сразу после рассказанного своего анекдота, как будто специально для Германна отмечает, что ни своему старшему сыну, его отцу, ни трем ее другим сыновьям, заядлым картежникам, ни их детям – никому зловредная старуха не раскрыла своего секрета. И совершенно ясно, что с ее характером она не раскрыла бы его никогда, даже если бы он и на самом деле был, и уж тем более какому-то безродному немцу-инженеру. Смешно!

Но Германн с упорством маньяка продолжает настаивать:

«– Можете ли вы, продолжал Германн, – назначить эти три верные карты? … Он остановился и с трепетом ожидал ее ответа. Графиня молчала; Германн стал на колени… Откройте мне вашу тайну. Подумайте, что счастье человека находится в ваших руках; что не только я, но дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память и будут ее чтить, как святыню…

Старуха не отвечала ни слова.

Германн встал.

– Старая ведьма! – сказал он, стиснув зубы, – так я ж заставлю тебя отвечать…

С этим словом он вынул из кармана пистолет.

При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима.

– Перестаньте ребячиться, – сказал Германн, взяв ее руку. – Спрашиваю в последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? – да или нет?

Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла.

Вот мы и дошли с вами, дорогой Ватсон, до кульминации этой страшной и, теперь уже, несомненно, криминальной драмы. Полагающийся для этого труп теперь уже налицо!

Графиня мертва, но, как я вам уже говорил, не Германн причина ее смерти. Если он в чем и виноват, то лишь в своей излишней экстравагантности, а проще говоря, легком умопомешательстве, в котором он уже находился в тот роковой момент. Ведь теперь с очевидностью ясно, что предсмертные конвульсии, обусловленные исключительно действием яда, недалекий немец ошибочно принял, на свой счет – как неадекватную реакцию старого человека на его угрозу. И словами автора Герман сам нам об этом говорит:

«И кажется, – продолжал Германн, – я причиною ее смерти».

В этом смысле, Полина и здесь оказалась права. Если вдруг и начнется расследование дела о насильственной смерти старухи-графини, то первый претендент на ее, пусть и невольное, но все-таки убийство – именно Германн, который к тому же еще и сам в этом уверен.

Холмс поднялся с кресла, деланно поклонился: «Quod erat demonstrandum» (что и требовалось доказать!) и обратно занял свое место.

Несколько минут мы просидели молча, как бы вновь переживая все перипетии открывшегося перед нами ужасного злодеяния.

Да, Холмс, – я первым нарушил молчание, – вы как всегда на высоте! Не вдаваясь в детали, полученных вами дополнительных материалов по этому делу, скажу лишь, что даже черновая версия происходящего, так мастерски представленная вами, безукоризненна не только с точки зрения вашего дедуктивного метода и формальной логики, но и совершенно согласуется с последними данными медицины, физиологии и психологии. Я это говорю не как почитатель вашего таланта и ваш друг, Холмс, а как профессионал в этой области. Браво, мой друг! Просто, браво!

Как жаль, что все эти события, выражаясь словами самого нашего автора, всего лишь «дела давно минувших дней, преданье старины глубокой». Ведь они происходили не только в туманные времена начала века, но и в далекой, во многом непонятной для нас европейцев, полу азиатской стране. Стране – блистательных царей, восточных дворцов, безграничных заснеженных пространств с несметными богатствами и умопомрачительной нищетой разбросанного среди всего этого великолепия разношерстного народонаселения. Жаль, что мы не сможем пролить свет на ту, вторую, не менее захватывающую и жутковатую мистическую часть этой истории.

– Ха – ха – ха, – Холмс раскатисто рассмеялся, – вы имеете в виду, Ватсон, эту тень из «Гамлета» в русской постановке, – тень дряхлой старухи в чепце и белых тапках явившуюся к нашему герою, чтобы открыть, наконец, ему свою страшную, несуществующую тайну? Старухи – по вине которой он, словно в насмешку, вместо получения состояния, останется нищим, без средств к существованию и с белым билетом на руках? Такой, кажется, документ в то время выдавался умалишенным на Руси вместо паспорта. А, впрочем, может тогда там, и паспортов-то еще никаких не было.

А вам не приходило в голову, милый мой друг, что поведение всех этих потусторонних сил выглядит в рассказе какое-то странно. Я бы даже сказал, дурно и совершенно нелогично, что, согласитесь, не очень-то вяжется с действиями, хоть и потусторонних, но все-таки «высших сил». От них, от этих «высших сил» хотелось бы ожидать и какой-то «высшей логики» в своих действиях. А, Ватсон? Разве вы не согласны со мной? Это же все-таки – высшие силы! Ну, как-то не солидно, право слово! – Холмс опять рассмеялся своим искренним веселым смехом.

– Я не совсем вас понимаю Холмс, – в который уже раз на протяжении этой нашей беседы удивился я, – куда вы опять клоните? Не хотите ли вы сказать, что и в этой, мистической части нашей «повести прошедших лет», возможно просто вымышленной автором, тоже есть что-то, что подвластно вашему дедуктивному анализу, которым вы так легко и виртуозно, будто секционным ножом расчленяете пороки нашего, увы, пока еще такого несовершенного мира!

– А ведь, хорошо и очень образно сказано, Ватсон! Вы как всегда, опять попали в яблочко!

– Но, Холмс! Пожалейте меня. Я так и жду, что вы сейчас опять скажите эту вашу знаменитую и, не побоюсь этого слова, довольно пошлую фразу – «Это же элементарно, Ватсон!» – рассмеялся и я в ответ, – Но нет! Тут даже вы бессильны, мой дорогой друг! Эта, вернее, та – потусторонняя сторона нашей жизни, я уверен, недоступна даже и для вашего изощренного ума. Это невозможно, Холмс, по той простой причине, что это невозможно в принципе! Именно потому оно и потусторонне, что находится по ту сторону человеческих знаний, логики и принципиальной возможности понимания простыми смертными природы всех этих явлений.

– Что ж, Ватсон, опять поздравляю! Сказано, безусловно, умно! Да, я, как вы хорошо знаете, действительно стараюсь сторониться всего, так называемого, «потустороннего» и предпочитаю иметь дело только с земными пороками, свойственными лишь людям грешным, состоящим из плоти и крови. Но, – вынужден вас огорчить. Весь ваш пафос потрачен впустую. Уверяю вас, что никакой мистикой и в этой второй части нашей истории даже и не пахнет. А пахнет там, Ватсон, хоть и весьма изощренным, но отвратительнейшим криминалом!

– От этих его слов, я буквально остолбенел в своем кресле.

– Но позвольте, Холмс! Как же это может быть! – Нет мистики! А дух старухи? А назначенные ею три карты? Ведь именно о них и идет речь в этом сочинении. Карты, как олицетворение одного из самых отвратительных людских пороков – и есть главный стержень всего этого произведения. Пиковая дама даже выведена в его заглавие.

– Дух старухи, – Холмс вновь рассмеялся, – опять хорошо сказано, Ватсон. Вы сегодня просто в ударе. Прекрасный каламбур. Но и здесь я вынужден вас огорчить – никакого «духа старухи» в этой истории не было и в помине. Огорчу вас и в том вашем постулате, что дело это, мол, «давно минувших дней», как вы изволили изящно выразиться, и что, мол, все его персонажи давно уже истлели в могиле, а потому ничто уже нельзя документально подтвердить, или опровергнуть. А все эти мои досужие рассуждения, ни что иное, как лишь забавная игра ума, – ни к чему не обязывающие сомнительные логические построения страдающего от скуки сыщика-консультанта. От скуки и передозировки кокаина. А, Ватсон? Вы еще и позавчерашнюю инъекцию мне припомните!

– Да что вы Холмс, – вскричал я, – помилуйте! Я имел в виду совсем другое. Простите, но выдвинутый вами же самим тезис об огромном временном интервале, отделяющем наш индустриальный век от того, давно забытого патриархального времени, тоже нельзя сбрасывать со счетов. Ведь с тех пор прошло уже более полувека. Срок, согласитесь, немалый…

– Холмс лишь лукаво улыбнулся, но ничего мне на это не ответил. Похоже, ему было сейчас не до моих высокопарных сентенций. Он уже не сидел в кресле, а нервно ходил по комнате, то, бросая быстрый взгляд на часы, стрелки которых приближалась уже к четырем, то, поглядывая, сквозь мокрое стекло на блестящую от моросящего дождя и пустынную в это время дня булыжную мостовую Бейкер-стрит.

– Мы что, ждем гостей, Холмс? – спросил я, тоже вставая с кресла и направляясь к другому, соседнему окну нашей гостиной.

– И ждем, как я вижу, не напрасно! Я просто не хотел вам раньше времени обо всем этом говорить, но вон тот, кэб, с лихим кучером на козлах в виде, хорошо вам знакомого, инспектора Лестлейда, приближает к нам как раз то самое «невозвратное прошлое», о котором вы только что, так страстно рассуждали. Смотрите, это «прошлое» подвозят прямо к дверям нашего дома. И прямо сейчас, здесь перед вами факир-консультант сдернет с этого пыльного прошлого свое черное покрывало Времени, и вы его, наконец, увидите, хотя уверяю вас, ничего приятного в этом, скорее всего, не будет…